Российская экономика демонстрирует чудеса адаптивности, приспосабливаясь к санкционными ударам, однако эта ее способность не безгранична, считает доктор экономических наук, декан экономического факультета МГУ им. Ломоносова профессор Александр Аузан. В интервью Forbes он анализирует вызовы, которые стоят перед экономикой страны, и делится своими взглядами на взаимоотношения бизнеса и общества, развитие технологий, науки и образования
12 ноября в отеле The Carlton, Moscow прошла закрытая встреча Forbes Club с одним из самых известных экономистов России, деканом экономического факультета МГУ, доктором экономических наук Александром Аузаном. Встречу модерировали редакционный директор Forbes Russia Николай Усков и директор по развитию Forbes Russia, президент Forbes Club Дмитрий Озман. Александр Аузан отвечает на вопросы Forbes Russia
— Российские миллиардеры, участники списка Forbes, без оптимизма оценивают перспективы российско-американских отношений после прихода к власти нового американского президента Дональда Трампа. Такие результаты по итогам анонимного опроса приводит информационное агентство Bloomberg. А как эти перспективы оцениваете вы?
— Российская экономика с 2022 года постоянно адаптируется к санкциям, однако, как только она адаптировалась, наступает новый санкционный удар. В случае деэскалации военного конфликта эти волны прекратятся и экономика от этого выиграет, потому что не нужно будет вкладываться в адаптацию. В случае же, если конфликт будет продолжаться, санкционные удары тоже продолжатся.
В ходе санкционной войны происходит передел рынка и наивно думать, что те, кто захватил новые рынки, скажут: «Поскольку теперь ситуация изменилась, мы готовы вернуть то, что получили!» Так не бывает. При этом есть разные санкции — одни отменяются трудно, другие легко. Например, в ноябре Минфин США отменил ограничения на экспортные операции 11 российским банкам. Почему? Потому что теорию Адама Смита никто не отменял: существует разделение труда, и экономике нужно, чтобы работал мировой оборот. Такого рода ограничения отменяются достаточно легко.
Для российской экономики важно, чтобы остановилось нарастание санкций.
— Какова текущая ситуация в экономике в России?
— Противоречивая. Экономика по-прежнему демонстрирует очень высокую адаптивность. Это стало сюрпризом для многих экспертов. В 2022 году мы ошиблись в оценке спада, потому что недооценили адаптивность российской экономики. На чем продолжает стоять экономика?
Во-первых, рынок штопает любые дыры. Он так или иначе достигает равновесия. Во-вторых, помимо рынка есть субъекты экономики — предприниматели. Они оказались очень креативными, способными находить асимметричные ответы на любые вызовы. В-третьих, я доволен тем, как мои ученики и коллеги, выпускники нашего факультета решают задачи по регулированию экономики.
Это положительные оценки, но есть и отрицательные. Адаптивные способности российской экономики снижаются, и авторы санкций это понимают. Опасным ударом были санкции против Московской биржи (Минфин США ввел санкции 12 июня 2024 года, они привели к остановке торгов долларом и евро и производными финансовыми инструментами в этих валютах. — Forbes). Рынку нужны ценовые ориентиры, после этого удара валютный курс начал расслаиваться.
Чтобы поддерживать рубль, нужны ресурсы. Мы помним, как в 1998 году Центральный банк в течение недели спустил на поддержку курса миллиарды долларов, надеюсь еще раз на эти грабли наступать не будем.
Рост государственных расходов, оборонный заказ и плата за военные контракты привели к формированию денежного навеса над российской экономикой: госзаказ генерирует спрос, но не генерирует предложение.
Вывод я бы сделал такой: экономика России находится в перенапряженном состоянии и поддерживать макроэкономическое равновесие на уровне нынешних темпов инфляции уже довольно тяжело.
— 25 октября Центральный банк поднял ключевую ставку до 21%. В правительстве посетовали, что деньги не инвестируются в экономику, а лежат на депозитах. Вы согласны с критиками Центробанка?
— Я не согласен с критиками Центробанка, хотя я был бы с ними согласен 20 лет назад. В нулевые годы надо было инвестировать, а не копить на старость. А сейчас другая ситуация. Сегодня лимитирующие факторы — дефицит трудовых ресурсов, полная загрузка производственных мощностей и ограничение доступа к технологиям.
Что произойдет, если понизить ставку до 15%? Свободного трудового ресурса нет. Доступа к критическим западным или китайским технологиям тоже нет. Свои производственные мощности полностью загружены. В этих условиях начнется перекупание ценных работников друг у друга, раздувание цены труда. Дешевые деньги — это не выход из ситуации. Главный барьер сегодня — дефицит труда, эту проблему надо решать.
— Как вы оцениваете итоги приватизации 1990-х годов и видите ли основания для пересмотра ее итогов?
— Это была неудачно проведенная приватизация. Обиднее всего, что мы проскочили те точки, где можно было легитимизировать ту приватизацию. Главная ошибка — залоговые аукционы. Англичане в XX веке отработали схему, позволяющую скорректировать итоги неудачной приватизации — windfall tax. Этот налог надо заплатить до восстановления реальной стоимости актива. В России мы это предлагали во время кризиса вокруг дела ЮКОСа осенью 2003 года. Мы эту точку проскочили 25 октября 2007 года, когда вместо того, чтобы принять решение, позволяющего исправить итоги приватизации, арестовали Михаила Ходорковского (признан Минюстом иноагентом).
Нельзя сказать, что сегодня в России отменяют крупную частную собственность. Ситуация другая. Государство говорит крупному бизнесу: «Как только я отойду, тебя народ порвет, как Тузик грелку. Поэтому я стою рядом и советую: это положить туда, а это сюда». В результате мы имеем систему условной частной собственности, по крайней мере в большом бизнесе.
Что касается перспектив передела собственности. Если вы спрашиваете о перемещении критически важных активов от каких-то нелояльных групп к лояльным, то этот процесс идет и будет идти дальше. Если же вы говорите о деприватизации, то в этом я сомневаюсь. Я думаю, в стране есть система защиты собственности, она некачественная, но у нее есть свои неформальные правила.
— А какую роль играет в экономике страны малый и средний бизнес?
— В течение предшествующих двух десятилетий доля малого и среднего бизнеса в экономике России была очень маленькой — она колебалась от 10 до 20% ВВП. Для сравнения: в странах континентальной Европы она составляет до 60%. Все начало меняться, когда в ходе цифровой трансформации появились маркетплейсы. Этот процесс сравним по своему значению с промышленной революцией в Англии в конце XVIII века. Происходит резкое уменьшение трансакционных издержек, снижение барьера входа на рынок. Причем, не на локальный, а на национальный и международный рынки.
Санкции тоже влияют на развитие малого бизнеса. Минэкономразвития всеми силами стараются снизить административные барьеры для малого бизнеса, не потому что чиновники так любят малый бизнес, а потому что значительная часть параллельного импорта и поиска асимметричных ответов приходится на малые компании. Как только началась санкционная война, малый и средний бизнес стал приоритетным агентом в области международных экономических связей.
— Какие задачи не смог решить российский бизнес за 30 с лишним лет со времени появления кооперативов в СССР в 1987 году?
— Во-первых, задачу легитимации, доверия к бизнесу со стороны общества. Впрочем, отношение общества к бизнесу представляют собой довольно пеструю картину. Обычно считают, что народ признает малый и средний бизнес, а большой — нет. Но это не так. Если малый бизнес перегородил вам привычную с детства дорогу, построив клуб, то его будут рассматривать как нелегитимный. А большой бизнес, если он заботится о стариках и о социальной инфраструктуре, будет рассматриваться как легитимный. Доверие имеет экономическое значение: если доверие к бизнесу низкое, компании несут высокие транзакционные издержки.
Во-вторых, задачу технологического развития. У нас появились передовые технологические компании к 2020-2021 годам, но в 2022 году из-за санкций у них начались проблемы. Как эта задача будет решаться дальше — непонятно. Она потребует длинных инвестиций, причем, не только от бизнеса, но и от государства.
— А что не смогла сделать за время рыночных реформ российская власть? Какие задачи остались нерешенными?
— Я бы сказал, что нам нужна 3D-культура: длинный взгляд, доверие и договороспособность. Мы живем в стране с раздвоенным культурным ядром — коллективистским и индивидуалистическим — и у нас договориться о чем-то очень сложно. Мы на этом много чего теряем — мы одна из немногих стран в мире, где слово «компромисс» имеет отрицательную коннотацию. Это замечание относится не только к обществу, но и к власти.
Мы чемпионы мира по избеганию неопределенности. Мы боимся будущего: «Эту дверь не открывайте, там страшно. И этого человека не меняйте, следующий будет хуже. Не трогайте систему, она посыпется». С такой установкой не бывает ничего, кроме захвата ренты. Потому что какая инновационная экономика в условиях избегания неопределенности? Какие венчуры? У нас вся экономика настроена на поиск и захват ренты, потому что в коротком горизонте больше ничего разумного сделать нельзя.
— Как вы оцениваете ситуацию с инфляцией в российской экономике сегодня?
— Главный вопрос, начнет ли раскручиваться спираль инфляции или нет. Центральный банк больше всего на свете боится этого сценария. Мы наблюдали эту спираль в 1990-е годы, после этого мы ее не видели. Инфляционная спираль — это экономика вразнос. Денежный навес, о котором мы уже говорили, все время нарастает, он как лавина может обрушиться в любой момент. Поэтому ЦБ делает все возможное, чтобы связать его, увести в депозиты. Думаю, что инфляционной спирали не будет. Однако Центральному банку все труднее удерживать инфляцию, потому что ключевая ставка воздействует только на рыночную часть экономики, а наша экономика все менее рыночная: нерыночный сектор растет.
Мой коллега по факультету, главный экономист госкорпорации ВЭБ.РФ Андрей Клепач как-то заметил, что выбирая между закредитованностью и тюрьмой за срыв гособоронзаказа, директор завода всегда выберет закредитованность. Экспортеры тоже продолжают брать кредиты под высокие проценты, потому что они привыкли к дешевым деньгам и к условиям мирового рынка. Они пытаются продолжать плыть прежним курсом, закрывая бреши кредитами. Есть инвестиционные проекты, когда дешевле брать убыточные кредиты, чем остановить инвестиционные проекты, потому что там пойдут большие потери. Таким образом, не везде высокая ключевая ставка может остановить кредитование.
— В чем причина растущей популярности криптовалют вообще и биткоина в частности?
— Периодически в такой древней сфере как денежное обращение происходят свои обновления. Денежные системы, которыми пользуется современное государство, по происхождению — частные. Многие государственные эксперименты заканчивались неудачно, а вот система банковских расписок — банкнот — сработала и превратилась в расчетную систему нынешних государств.С
Сейчас происходит очередной сдвиг благодаря возникновению цифровых инструментов. Причем здесь тоже, заметьте, идет борьба между частными цифровыми экосистемами и государствами. Вспомните, как дружно гоняли Павла Дурова с его проектом Toncoin между Центральным банком РФ и федеральной резервной системой США. Как Джека Ма лишили права на эмиссию на сумму $850 млрд из-за конфликта с властями КНР. Как Марка Цукерберга поставили перед комитетом конгресса США и напомнили антитрестовский закон Джона Шермана о свободе торговли.
Повсюду идут периодические контратаки правительств на цифровые экосистемы. Авторы цифровых экосистем говорят: «Мы построим метавселенную над вашими правительствами». А правительства отвечают: «Мы создадим свои цифровые платформы». Михаил Мишустин сделал карьеру на успешном проекте цифрового налогового администрирования и уже дважды стал главой российского правительства.
Попутно замечу, что российские банки не испытывают радости по поводу цифрового рубля, им этот рубль не нужен.
— Какую роль могут играть наука и образование в стратегии экономического развития России?
— У России есть три ресурса мирового значения. На этих ресурсах можно строить долгосрочную стратегию. Во-первых, и это вот всем сегодня очевидно — военно- технический потенциал. Россия контролирует 2% мирового ВВП и почти половину ядерного арсенала.
Во-вторых — территория. Мы — самая протяженная страна мира. Однако эта территория — пассив, пока вы не построили инфраструктуру. Это сплошная головная боль: тайга, тундра, границы с беспокойными соседями, сибирские реки, текущие в Северный Ледовитый океан… Для того, чтобы территория стала активом, нужны дороги, хабы, оптоволокно… Нужны пути, связывающие восток и запад, север и юг.
Третий фактор — человеческий потенциал. Последние 150 лет, несмотря на все проблемы и вопреки реформам образования страна продолжает производить качественный конкурентоспособный человеческий капитал. Я считаю, что можно делать ставку на этот фактор. Для его развития надо вкладываться в образование, здравоохранение, науку, но…
Я участвовал в разработке Стратегии-2020 и Стратегии 2018-2024. Мы приносили на высокие столы наши заключения о необходимости значительных вложений в науку, образование и здравоохранение. Нам отвечали: «Все правильно. Ставим галочку». Потом появлялся проект бюджета на следующий год. Мы спрашивали: «А где увеличение вложений в человеческий капитал?». Нам отвечали: «Подождите, мы тут решаем срочную задачу». И так много лет.
Сейчас какие-то изменения идут, потому что ведущие технологические компании инвестируют в исследования. Один только «Яндекс» тратит на R&D не меньше $1 млрд в год. С образованием все гораздо сложнее, потому что искусственный интеллект сейчас очень быстро аннигилирует российское образование.
— Каким образом?
— Он обесценивает экзамены и квалификационные работы работы. Если так пойдет, очень скоро, в 2030 году у нас останется очень дорогое, живое, бутиковое образование, где не будет экзаменов, а будет совместная проектная работа профессора и исследователя со студентами. Однако таких университетов в России немного, не более двадцати. Считаю, что система образования должна иметь совершенно другую функцию. Мы должны заниматься конкурентоспособностью естественного интеллекта или, как говорят специалисты по ИИ, «белкового» интеллекта. Фактически у нас два варианта. Либо мы уходим на пенсию с неизвестными последствиями, либо развиваем какие-то свойства, которые у нас есть, а у ИИ нет: интуицию, эмпатию, и т.д.
Наш факультет начал эксперимент. Мы взяли трех очень талантливых студентов — победителей всероссийских олимпиад — и даем им задания в рамках проектов со «Сбером», «Яндексом» и другими цифровыми компаниями. Те же задания будет получать ИИ. Вместе с психологом Александром Осмоловым и нейрофизиологом Александром Капланом мы пытаемся понять, как развивается человеческое мышление, в чем оно выигрывает по сравнению с искусственным интеллектом. Трудно сказать, что будет с российским образованием, как оно переживет вызовы, которые возникли перед ним в связи с появлением искусственного интеллекта.