Интервью со звездой Нового Театра к премьере иммерсивной постановки «Розовое платье».
Ирина Линдт играет главную – и по факту единственную! – роль в премьерном спектакле Нового Театра. «Розовое платье» – это неофициальный сиквел чеховских «Трех сестер», в котором Наташа Прозорова, неожиданно для себя влившаяся в семью столичных интеллигентов, вспоминает о своей юности, первой любви и катастрофическом разочаровании. «КиноРепортер» побывал на представлении в старинном особняке и подробно описал свои впечатления. А еще встретился с исполнительницей главной роли, чтобы обсудить особенности подготовки к иммерсивному спектаклю, терапевтический эффект от пребывания на сцене, японские методики и талант, передающийся по наследству.
Премьера «Розового платья» в постановке Эдуарда Боякова состоялась несколько лет назад на сцене МХАТа имени Горького. Изменилось ли что-то в нынешней версии или она в первозданном виде переехала в Новый Театр?
— Неизменным остался сам текст пьесы и некая общая идея. Совсем без перемен было не обойтись, поскольку МХАТ и Новый Театр – это кардинально разные пространства. Изначально наш спектакль шел в исторической декорации Владимира Дмитриева, поздно вечером, после восстановленных «Трех сестер». В этом был и особый смысл, и какая-то серьезная, сильная метафора. И конечно, он смотрелся по-другому, потому что в таком огромном пространстве один человек на сцене воспринимается иначе. А здесь пространство более камерное, и мне кажется, что оно сюжету даже больше подходит. Потому что в спектакле звучит настолько исповедальная история, что зрителям ее проще воспринять и почувствовать, когда они находятся совсем близко.
Но ведь для некоторых зрителей такое сокращение дистанции может быть дискомфортным?
— Для меня одним из лучших комплиментов стали слова женщины, которая подошла ко мне после спектакля и сказала, что у нее было ощущение, будто она поговорила по телефону с давней подругой. Знаете это чувство, когда давно не виделся с близким человеком и он тебе начинает по телефону рассказывать, что с ним случилось, и ты потом отходишь от этого разговора, вспоминаешь о нем целый день. Вот это для меня очень важно, потому что театр – это всегда живой разговор со зрителем. Да, спектакли иногда бывают развлекательными, но сама возможность внутреннего подключения для меня ценна.
А вы сами чувствуете этот терапевтический эффект или «Розовое платье» это больше история про отдачу энергии? Даже некоторого опустошения.
— Конечно, у актеров всегда присутствует сублимация: с помощью ролей мы можем прожить в закодированном варианте то, чего не можем допустить в реальности. В случае с «Розовым платьем» вы подобрали очень хорошее слово – опустошение. Мне кажется, если после спектакля приходишь к такому состоянию, значит, твоя работа сделана. Ты достиг какой-то точки, отжил эту роль, провел ее через себя, выплеснул свои чувства. Это как со слезами, которые помогают боли выйти наружу – проплакался, и стало легче. А когда ты больше часа произносишь такую тираду, то везде подкладываешь себя, свои ситуации, свои мысли. И в этом действительно есть терапевтический эффект.
Знаю, что вам пришлось выучить всю пьесу за месяц.
— Не буду кривить душой, это действительно было очень тяжело. Я с головой ушла в этот омут, даже не понимая, смогу ли выучить такой объем. Срок был три недели, это 2–3 листа в день, что само по себе очень много. А еще и репетиции! И я все время ходила с этим текстом в руках, с утра до вечера. До физиологической дурноты доходило именно от того, что я все время учу реплики. Но играть с суфлером эту пьесу невозможно – это такой монолог, где надо брать чувством, а не просто произносить строчку за строчкой.
На этот раз обошлось без ночных кошмаров?
— Когда мы начали репетировать, с ужасом думала, что мне опять придется через это пройти. (Улыбается.) Конечно, я все забыла, поскольку в прошлый раз мы не успели наиграть спектакль. Но восстанавливать текст было гораздо проще, чем учить заново. На этот раз было больше времени, была возможность проработать все, что я не успела тогда. И самое главное, у меня уже не было паники, что забуду реплику или случится что-то подобное. Хотя при таком количестве текста всегда боишься, что где-то заклинит, что-то выпадет. Так бывает, хоть раз в жизни актер ловит белый лист, впадает в ступор. Даже на спектакле, который он может играть много-много лет. Мы все-таки живые люди.
А как выкручиваться в таких ситуациях?
— Когда ты глубоко в материале, можно вспомнить что, как и где. Текст могут подсказать загоревшийся фонарь, стена, к которой ты должна подойти. Заучивание текста ведь идет параллельно с читками и репетициями, и уже на этом этапе понимаешь, какой нужен эмоциональный накал, какой вопрос донести, где сказать быстрее, где задержаться. Поэтому без репетиций на сцене невозможно выучить текст – он должен внешне срастись с твоим существованием.
По сути «Розовое платье» – это ваш бенефис. И хотя на сцене присутствуют другие актеры, они скорее напоминают бессловесные фантомы. Не было соблазна поделиться с ними текстом, чтобы хоть немного разгрузить себя?
— А мы пробовали это сделать. Но как только персонажи начинают говорить за себя, магия спектакля полностью рушится. В этом же и смысл, что вся история разворачивается в голове Наташи. Остальные герои даже двигаются словно в другой энергетике. Наделить их речью – словно ночью свет включить. Поэтому от этой идеи быстро отказались.
Поделитесь секретом, как держать внимание аудитории, когда делаешь это в одиночку, да еще и больше часа?
— Еще в те времена, когда я работала в Театре на Таганке, ездила в Японию, где работала по контракту в Театре Тадаси Судзуки (японский авангардный театральный режиссер, писатель и философ, – КР). Осваивала его систему, играла Роксану в спектакле «Сирано де Бержерак». Вот у него как раз огромное количество тренингов на концентрацию внимания, когда ты ни на секунду не должен отпустить аудиторию. Потому что там театр специфический, если не освоить этот метод, то будешь белой вороной. И я для себя придумала такую метафору: висишь на карнизе, зацепившись за него одной рукой. И до тех пор, пока тебя не приедет снимать пожарная машина, ты не можешь отпустить, иначе все. Так и со спектаклем: важно держаться до финальной точки, до самых аплодисментов.
Но опыта иммерсивной работы до этого у вас не было?
— Задавала себе вопрос – насколько реалистичным должно быть мое появление. Да, я, наверное, не похожа на уборщицу, но ведь есть реквизит. Должна ли я прийти в современной униформе и с уборочной станцией на колесиках или существовать в антураже той эпохи? В итоге я ношу костюм того времени, и это больше режиссерское решение, которое не так сильно зависит от меня. Но в Новом Театре, как мне кажется, не было необходимости создавать иллюзию, что я каноническая уборщица. Или намеренно обманывать зрителя, что вот, посмотрите, дура какая вошла уже после начала спектакля. Здесь сразу присутствовал элемент театра, и именно он, на мой взгляд, стал таким мостиком между сегодняшним днем и тем временем, о котором я рассказываю.
А как вы для себя определили степень взаимодействия со зрителем, который находится не просто в театре, а в старинном особняке?
— Мне кажется, что в таком интерьере нужно выбирать другие способы общения со зрителем. Это вопрос техники: в иммерсивной части должен быть диалог. Я для себя это формулирую так: исполнитель должен говорить с публикой скорее как спикер, нежели актер. Это немного другая плоскость, и в ней заключается разница существования. А так всегда интересно, когда грани профессии расширяются. С творческой точки зрения еще и полезно.
Вы сейчас все время отдаете театру? Проектов в кино и на телевидении не планируется?
— Телевидение и кино – это спонтанная история, которая всегда возникает внезапно. Пока ничего не планируется. Если бы у меня было пять агентов, и я бы везде ходила, то, наверное, было бы больше съемок. А вот театра в моей жизни всегда было много, бывало, и на пяти площадках играла одновременно. Чем больше ты занят, тем больше успеваешь. А вот когда работы не очень много, то ничего не делаешь почему-то. (Улыбается.)
Сейчас у вас остается МХАТ имени Горького и Новый Театр?
— Да. И еще я играю в «Новом Манеже» спектакль «На стриме» в постановке Дмитрия Бикбаева.
А во МХАТе им. Горького продолжаете играть Айседору Дункан в «Женщинах Есенина»?
— Сейчас это самый кассовый спектакль в театре. Он и на гастроли ездит регулярно, и в репертуар его ставят блоками. Я не выпускала этот спектакль. Над ним работала Катя Волкова – потрясающая актриса, и сделала она роль великолепно! Поэтому когда Галина Полищук (режиссер-постановщик спектакля, главный режиссер театра, – КР) предложила мне ввестись на роль, я даже как-то засомневалась, потому что вводиться на успешные роли всегда сложно… Это как платье с чужого плеча – даже если подладить, все равно не будет так, как если бы портной шил на вас конкретно. Я поделилась своими сомнениями с Галиной Александровной, но она сказала: ты просто будешь другая, и это хорошо. В итоге я согласилась, в том числе и потому, что тема и время мне очень близки. Со временем у меня появилась возможность наиграть спектакль, нащупать что-то свое, и сейчас я уже не чувствую сопротивления. Мне и постановка нравится, и роль, и атмосфера.
Ваш сын Иван Золотухин пошел по родительским стопам и сейчас учится в Школе-студии Олега Табакова. Играет в спектаклях, снимается в кино. Делитесь с ним опытом, может быть, даете профессиональные советы?
— Что я могу сказать… Наконец-то он вырос. (Смеется.) Потому что подростковый период – это время, когда авторитетом является кто угодно, только не родитель. Это данность такая, наверное, у всех так. Сейчас ему уже стало интересно: он и на спектакли ко мне приходит, и совета может спросить. Но я все равно стараюсь в этом смысле вести себя аккуратно. Потому что знаю: советы, когда они ненужные, мало помогают. Хотя как мать не могу иногда удержаться – в отношении к какой-то жизненной ситуации, которая может возникнуть. Конечно, мы беседуем на разные темы, в том числе творческие, и мне это нравится – Иван достаточно самостоятельный и вдумчивый.
Еще одна тема, которая вас глубоко связывает, – это увлечение музыкой. Да и ваш отец играл в военном оркестре! Получается, это генетическая история?
— Я думаю, да, Иван такой родился. Хотя в детстве у него были другие интересы. Я пыталась его отдать в школу на вокальное отделение – ему было скучно. Пыталась на гитару – он начал играть, но нужна была усидчивость, а он не мог ею похвастаться. Фортепиано он занимался с педагогом, но все время останавливался на том этапе, когда нужно было нарабатывать технику. Но все это было в нем заложено. И когда Иван стал взрослым, ему самому захотелось овладеть инструментом. Его уже не надо было заставлять, он мог сидеть с утра до ночи. Всю пандемию часами занимался электрогитарой с онлайн-педагогом, на фортепиано что-то подбирал.
В общем, потенциал раскрыл.
— Сейчас уговариваю его заняться вокалом профессионально, потому что, на мой взгляд, у него очень хороший тембр, роскошный такой баритон. И низкий диапазон у него очень хорошо звучит, а вот повыше – не поставлен. Для актера может быть и сойдет, но, с другой стороны, мы живем в такое время, когда актеры уже и поют профессионально, и танцуют. Поэтому я ему говорю: «Займись вокалом серьезно, попросите, чтобы вам в «Табакерке» нашли педагогов». Мне очень хочется, чтобы он это освоил, потому что его отец (Валерий Золотухин, – КР) прекрасно владел голосом, и я все время пою на сцене. Сын пытается меня успокаивать, что все сделает, но я просто знаю, как быстро течет время. И что слова «завтра» не бывает, есть только «сегодня».
Вы и сами педагог, руководитель детского театрального центра «Премьера». Что входит в ваши обязанности?
— Да, я преподаю мастерство в средней и старшей группе, когда у меня нет занятости в театре. У нас работает целая команда, которая обучает и актерскому мастерству, и танцу, и вокалу, и речи. Всем театральным дисциплинам. Еще мы сами придумываем материал для детей. А это очень сложно! Это вообще проблема номер один, особенно когда у тебя в группе один мальчик и пятнадцать девочек, и что с ними ставить – непонятно. Тем не менее мы делаем успешные проекты – и выигрывали президентский грант, и по по фестивалям ездим, и концерты делаем с детьми.
Раскроете педагогический секрет?
— У нас очень хорошая семейная атмосфера. Очень часто бывает, что дети, которые у нас занимались, переключаются на что-то другое, но потом все равно к нам возвращаются. Мне нравится здесь находиться, дети уже воспринимаются как свои собственные, потому что у нас с ними уважительные, но свободные отношения. Ребенок не должен видеть в педагоге человека, который сейчас будет на него давить, за что-то ругать. Этого и так хватает в жизни. Поэтому мы стараемся творить в легкой атмосфере, но при этом держим учеников в строгости. И на всех фестивалях замечают, что у нас дети очень театральные и воспитанные. Это всегда приятно.