«Я не знаю, как говорить о современности в России», — призналась в интервью Forbes Talk писатель Гузель Яхина, отвечая на вопрос, почему ей так интересна советская эпоха. Она считает, что пока в стране нет консенсуса по прошлому, «о нем еще писать и писать». В новом выпуске Яхина рассказала, что полтора года назад переехала в Казахстан, объяснила, почему все это время не давала интервью, и анонсировала выход новой книги — о кинорежиссере Сергее Эйзенштейне
Гузель Яхина — писатель, автор бестселлера «Зулейха открывает глаза», вышедшего в 2015 году и получившего первый приз литературной премии «Большая книга» и другие награды. Этот роман был переведен на 30 языков. За ним последовали книги «Дети мои» и «Эшелон на Самарканд», также ставшие лауреатами различных премий. Все это — исторические произведения о событиях раннего Советского союза: Гражданской войне, раскулачивании, голоде 1930-х годов.
Жизнь, спрессованная в бульонный кубик
«Это было очень непростое время — эти три года — они были для меня поворотными в жизни. Я так много всего делала, что просто не было ни времени, ни сил рассказывать об этом. Я писала роман об Эйзенштейне (советский режиссер Сергей Эйзенштейн — Forbes) — это заняло больше трех лет, я переезжала в другую страну — я переехала в Казахстан и теперь живу в городе Алматы вот уже полтора года. И, конечно, я заново собирала себя, потому что это пришлось сделать после февраля 2022 года. Необходимо было понять, где находиться, как находиться, что делать, — какие-то смыслы ушли, какие-то смыслы пришли. И вот потихонечку перебрать себя и пересобрать — это было отдельной задачкой, наверное, самой сложной.
Я никогда не хотела поменять страну, я жила в России всю жизнь. Я очень много путешествовала, видела разные страны, но ни разу не было мысли переехать. А вот после февраля 2022 года такая мысль появилась. Вообще февраль 2022-го стал для меня совершенно тектоническим толчком, который изменил очень многое, в том числе, и какие-то внешние жизненные атрибуты, и теперь я в другой стране.
За эти три года мы так много пережили, так много передумали, что на полжизни хватит, а у нас это сконцентрировалось вот в эти почти три года. У меня было ощущение, что это жизнь, спрессованная в бульонный кубик. Тебе ее выдали, ты должен ее проживать, как-то переварить и проглотить — вот это спрессованное время историческое, которое вдруг упало на себя. Я очень часто возвращалась мыслями в перестроечное время — с 1986-го по 1996-й — когда эта интенсивность исторического времени была такая же, когда тоже было ощущение, что время свистит в ушах, и одно событие сменяет другое. И ты понимаешь, что живешь внутри вот этого самого-самого горящего исторического процесса».
О новом романе
«Я начала писать свой роман об Эйзенштейне еще до событий 2022 года, поэтому эта задача дописать текст до конца — она меня держала в какой-то мере, и это были те рельсы, на которые я очень долго хотела встать, не решалась, сомневалась, но встав, я уже по ним поехала. В каком-то смысле этот текст меня спас — он задавал, что нельзя окончательно рассыпаться, а нужно себя собрать и хотя бы по чуть-чуть писать. И он, конечно, давал также и взгляд на происходящее с точки зрения советского времени, потому что какие-то вещи я писала, находя аналогии с советским временем: фигура художника и его отношения с властью, и его отношения с историей — это было необходимо для меня лично в первую очередь. Поэтому благодаря роману я тоже выплыла, вот как-то проплыла через эти три года.
Эйзенштейн был фигурой невероятно сложной, и мой восхищение им в какой-то момент сменилось даже негодованием, потому что он был очень чрезвычайно противоречив. [Снимая фильм «Бежин луг»], он искренне старался, имел целью сделать пропагандистский фильм, он действительно хотел снять фильм, которы воспел бы коллективизацию и подвиг Павлика Морозова, который лежит в подложке этой картины. Но при этом, как мне кажется, у Эйзенштейна внутри боролись художник и человек: человек хотел выполнить госзаказ, а художник постоянно усложнял мысли, уплотнял смыслы, дорабатывал художественность, вырабатывал новый язык. Он оперся в итоге на библейский сюжет об Аврааме и Исааке, и получилась картина, которая по смыслу противоречила задачам, потому что в фильме Эйзенштейна происходит двойное перекрестное убийство: отец убивает сына, а позже поколение сыновей страшным образом убивает нескольких отцов. Таким образом, если в Библии это сюжет о том, как Бог предотвращает убийство, жертвоприношение сына, то у Эйзенштейна, который опирался на этот миф, вышла полная противоположность: множественное убийство. Стараясь выполнить госзаказ, Эйзенштейн дискредитировал этот самый заказ, и естественно фильм запретили.
Он должен был быть вдохновляющим, а вышел очень страшным просто потому, что художник пересилил человека, достаточно невеликого человека в Эйзенштейна. Как художник, он был огромен, это был гений, а как человек он остался очень небольшим, если не сказать мизерным. Этот спор человека и художника шел через его картины, особенно в конце: и в «Бежином луге» победил художник, поэтому картину запретили и уничтожили, и в «Иване Грозном» победил художник, поэтому картину тоже запретили. Вот такая странная получается коллизия: стараясь выполнить госзаказ, Эйзенштейн по факту дискредитировал идеологию».
Telegram-канал Forbes.Russia
Канал о бизнесе, финансах, экономике и стиле жизни
Как писать о современности в России
«Роман о Советском прошлом звучит в России очень актуально в том смысле, что мы ищем ответы на сегодняшние вопросы в рассказе о событиях столетней давности. Это такой язык, дающий возможность рассказать, чуть-чуть отстраняясь, о сегодняшнем дне.
Кстати, выехав из России и живя вот уже полтора года в Казахстане, я поняла, что там все работает по-другому: вот там хочется писать о современности. Здесь, в России, сколько раз я пыталась себя спросить «Может быть, как-то поработать с темой современности?» – и не шло. А в Казахстане есть ощущение того, что —не то, чтобы проработка прошлого состоялась, это, наверное, очень смелое заявление — но все же там есть консенсус о Советском прошлом, и это антисталинский консенсус.
Практически все люди, с кем я общалась — а общалась я довольно много — очень четко артикулируют антисталинскую позицию. У них у всех родственники пострадали, и все знают, что случилось в 30-ые годы, голод в Казахстане и так далее. И есть очень четкая черта, подведенная самим народом под советским временем: я имею в виду события 1986 года — так называемый Желтоксан, когда в Алматы прошли очень большие волнения. Они были антикоммунистические, под национальными лозунгами, погибли люди, и вот этот выход на улицы и кровь, которая окропила эти события, — это в памяти. Это не просто что-то, что состоялось и было забыто, а это то, что до сих пор люди вспоминают, это есть в разговорах, это звучит в театральных постановках. И это была черта, подведенная снизу, не сверху спущенная: понимание, идущее из народа, что уже все, Советское время закончено.
У нас советское прошлое не проработано совершенно точно, и о нем еще писать и писать. О нем еще необходимо так много правды сказать, что хватит на несколько поколений авторов. Конечно, сейчас это очень сложно сделать, площадки для обсуждения практически не осталось. Плюс в России сейчас так все пропитано политикой, что, о чем бы ты ни рассказывал, ты неизбежно должен рассказать о политике, но при этом это будет звучать, как что-то очень злободневное, что не здорово для литературы. Это здорово для театра, но не для романа. Превращать текст в политическое высказывание, мне кажется, не совсем правильно. Если же исключить политику полностью из того, о чем ты пишешь, то получится пустышка».
Время государства
«Для меня спасательный круг — это этика, которая ориентируется на человеческую жизнь. Человеческая жизнь как высшая ценность, — это тот островок, за который можно держаться, и это то, о чем, наверное, по большому счету все мои книжки. Это, пожалуй, то, что можно иметь в голове для того, чтобы понимать, где верх, а где низ, где земля, а где небо.
Конечно, сегодня время государства, это совершенно точно. Но это вовсе не означает, что мы должны этому тренду подчиниться и подпевать. Наоборот, сегодня, мне кажется, время как раз для самых-самых базовых вещей. Для того, чтобы повторять новым языком — сегодняшним, современным — те вещи, которые мы считаем правильными. И они как раз-таки не о государстве, они о личности. Повторять, что жизнь человеческая превыше всего, повторять, что самое главное — это человек, и человек, как мера всего должна быть дальше. Вокруг этого выстраивать свой мир и пытаться этим миром, если ты умеешь, чуть-чуть поделиться с другими. А то, что происходит с государствами, — пусть это происходит. Все, что можем сделать, — возвысить свой маленький голос возвысить и сказать что-то, что нам кажется важным, вот и все».
Взрыв правды
«Слово легко запретить, просто потому, что оно беззащитно, и одновременно с этим запрет на слово легко соблюдать, то есть те, кто хотят соблюдать запреты — таких людей много — они могут легко соблюдать запрет на слово. Гораздо сложнее запрещать, допустим, чувства, еще сложнее запрещать людей, еще сложнее запрещать религии или нормы этики. Самое, пожалуй, сложное — запретить историческую память, но в принципе, по большому счету, при определенном объеме насилия и длинном времени это можно сделать.
Это было сделано в Советском Союзе: были запрещены какие-то люди, допустим, Троцкий был полностью вычеркнут из истории Революции, были запрещены целые направления науки — психология, педология, были запрещены целые народы, допустим, российские немцы российские, были запрещены, конечно, и целые большие исторические события, допустим, голод 1930-х годов. То есть применив достаточное количество насилия и имея в запасе много времени, советское государство смогло какие-то вещи запретить, и эти запреты работали.
Другое дело, что когда в государстве стало свободнее, и когда началась перестройка, и стало чуть-чуть легче дышать, слово сразу же приобрело совсем иной вес: из беззащитного оно сразу стало очень могущественным. Слова катализировали изменения во всех остальных сферах, слова стали таким универсальным ключом, при помощи которого все остальные сферы вдруг стали взрываться и пошла правда обо всем: и о Троцком, и о российских немцах, и о психологии, и о голоде. Этот взрыв правды — это же был взрыв слова. Получается у него двойная суть: оно беззащитно во времена очень сильного, очень строгого государства, но оно очень могущественно, если вдруг государство становится чуть более либеральным».
Также в интервью Гузели Яхиной: что дает человеку взгляд из Азии, как писатель столкнулась с отменой российской культуры на Западе и за какими авторами она следит сегодня. Полную версию смотрите на канале Forbes в YouTube.