Владимир Эль. Фото из личного архива поэта предоставлено его товарищами.
Недавно в Рыбинске Ярославской области в возрасте 52 лет трагически погиб поэт, переводчик и художник Владимир Эль (псевдоним Владимира Синицына). В память о поэте "Ревизор.ru" публикует подборку его произведений. Подборку составил и предисловие написал Игорь Белов.
"Мы познакомились в 2004 году на форуме молодых писателей в Липках — оба посещали поэтический мастер-класс Татьяны Бек и Андрея Василевского. Потом надолго пропали друг у друга из виду. Прошло целых четырнадцать лет (я к тому времени перебрался в Варшаву), как вдруг Володя мне написал — теперь уже по делам переводческим. Оказалось, что в Рыбинске существует Клуб поэтического перевода, его участники получают от руководителя задания и переводят разных поэтов, а потом читают получившиеся переводы на очередном собрании клуба. После каждого такого заседания издаются самодельные принтерные книжицы с переводами участников. И вот Володя предложил мне — пусть и на расстоянии, заочно — поучаствовать в таком заседании с переводами польских поэтов. В итоге мы придумали своеобразную переводческую дуэль — перевели, каждый по-своему, по паре стихотворений Галчинского и Кшижевского. А я в качестве бонуса добавил только что переведенный мной "Паровоз" Тувима.
То, что в далеком Рыбинске существует такой переводческий клуб энтузиастов, казалось мне (да и сейчас кажется) чем-то героическим. Ведь Рыбинск сравнительно небольшой город — около 200 тысяч населения, в три раза меньше Ярославля, где подобного клуба нет. Нет чего-то подобного и в окрестных областях. Более того, выяснилось, что в Рыбинске существует премия Байрона для местных поэтов-переводчиков, и Эль был одним из ее лауреатов. "Если говорить о переводах, — написал он мне однажды, — то я принадлежу к партии "вольников", а не к партии "буквалистов". Кстати, к какой партии принадлежишь ты?" Оказалось, что мы с ним "однопартийцы". Кроме итоговых сборничков, Рыбинский клуб поэтического перевода выпустил три книжки переводов — "Ты слушал реки по ночам?" норвежского поэта Ханса Бёрли, "Дом на холме" американца Э.А. Робинсона и "Роза в моем сердце" английских поэтов-участников "Клуба рифмачей" — Йейтса, Доусона и других. Эти книжки Володя и руководитель клуба Евгений Матвеев присылали мне в Варшаву.
Володя иногда рассказывал мне о своем городе — так, я узнал, что Рыбинск старше Москвы, что у них находится самый северный в Европе польский костел, построенный в 1907 году (правда, недействующий — в его стенах располагаются молодёжный клуб авиационного университета и множество всяких офисов и контор, поскольку католиков в Рыбинске практически нет). Присылал смешные рифмованные поздравления ко дню рождения: "не ВЫгорать, а ЗАгорать! Янтарь словесный собирать!", "Игорь, с Юбилеем! Пьём и не болеем!" и самое мое любимое: "Игорь, с Днём Рождения! Твои года — твой польский злотый, добытый сердцем и работой!"
С работой у самого Эля становилось все хуже — судя по всему, Рыбинск не мог предложить ему ничего соразмерного его способностям. Он окончил бухгалтерскую школу, но карьера бухгалтера не задалась. Какое-то время Володя зарабатывал рисованием икон — например, так он заработал себе на дорогу в Липки. Но потом, по его собственному признанию, от этого отошел, сказав: "Не мое". В последние годы Эль работал дворником. А потом и дворницкой работы не стало.
Он был очень хрупким человеком, от этого и умер".
Публикуем авторские тексты Владимира Эля из книг "Любовь скульптурных постояльцев" и "О любви — никому" и его переводы с "польского".
***
Давным-давно, во времена слонов,
Сверкающих на краешке комода,
Я знал примерно три десятка слов,
Но понимал весь мир без перевода.
Давно забыт младенческий язык,
В нём нет нужды, он кажется напрасен
Среди людей, к которым я привык,
И мудрых книг, с которыми согласен.
Но иногда... Ах, это "иногда"! —
Мне кажется, я снова понимаю
Идущие вдоль моря поезда
И пёстрых рыб встревоженную стаю,
Ютящийся у берега камыш
И силу притяжения земного...
И даже то, о чём не говоришь.
Последнее важнее остального.
***
Под Бродского пишет любой дурак,
Под Рыжего каждый второй.
И если ты пишешь слегка не так,
То выглядишь, как герой,
Но в Липки тебя пригласят лишь раз,
И то по одной из квот.
Стипендий и премий никто не даст,
В журнал никто не возьмёт.
Ты будешь бессмысленно прозябать
И думать с зашитым ртом,
Что всем твоим винам, такая мать,
Настанет черёд потом,
Что всем драгоценным твоим стихам
Назначен тернистый путь,
А новый редактор — всего лишь хам,
Заменят когда-нибудь.
***
С тобой темно. Тревожно и темно.
Раздвину шторы, распахну окно —
На руки хлынет посторонний свет,
Как будто ночи не было и нет.
А ночь была — и верится легко,
Что ночь от нас совсем недалеко,
За тем кварталом, в свете фонаря,
Она умрёт, ни с кем не говоря.
***
На старых ветках — чёрная листва,
Земля прикрыта снегом пошловатым.
Обычный фон под громкие слова,
Сейчас скажу и буду виноватым
Перед тобой,
Ещё не знаю в чём —
Намёка нет в твоём печальном взгляде.
Отводишь взгляд. Рассматриваешь дом,
Амурчиков на розовом фасаде.
Его снесут,
Здесь будет выть пустырь,
А вся любовь скульптурных постояльцев
Похожа станет на цветную пыль,
Захваченную кончиками пальцев.
Моя любовь — она ведь что трава,
Сквозь все преграды думает пробиться.
Но ты глядишь на дом — и ты права,
На что ещё смотреть, когда за тридцать?
***
Задумался я о своём бытии —
И тотчас, уже без улыбки,
Припомнились мне пораженья мои,
Провалы мои и ошибки.
Хотелось прибавить к ним пару побед,
Каких-нибудь ярких свершений,
Но вдруг показалось, что их ещё нет,
И нет ни дорог, ни решений.
Как будто бы всё, что задумано, — зря,
Как пыль, как досадная жалость.
И я пожалел в ту минуту себя,
А что мне ещё оставалось?
***
На неполных полгода простёрлось
Бело-синее море зимы,
Но сегодня утратило твёрдость
И сомкнётся с каёмками тьмы;
В эту полночь оно обмелеет,
И к ковчегам подступит земля —
Вот тогда мне и станет милее
Своевременный контур нуля.
Но покуда лишь минус четыре
И светло, как на белом листе,
Все свои заблужденья о мире
Я могу изложить на холсте,
Я могу повторить на бумаге,
Я могу — или я не могу?
Словно ты замерла в полушаге
И стоишь по колено в снегу.
***
Возьму зимы. Добавлю лета —
И будет в городе весна.
Нет, лучше осень. Пусть с рассвета
Наступит именно она.
Так странно, в это время года
Я сам не свой, —
И, может быть,
Незаслонённая природа
Со мной способна говорить.
О чём?
О нежном листопаде,
О южных птицах и дожде,
О порицанье, о награде,
О мёртвой и живой воде...
И о любви.
Но вместо прозы
Вдруг — "...невидимкою луна",
"Читатель ждёт уж рифмы розы"
И даже "...наши имена".
***
Вот так и пишешь — без просвета —
Про скверик бледно-золотой,
Про ускользающее лето
И осень с тёмною водой.
Сюжетец незамысловатый,
С чертовской дюжиной имён...
И вдруг — о коннице крылатой
И блеске ангельских знамён,
О звоне лат и треске стали,
О роковом звучанье сфер...
Две строчки были.
И пропали.
Подобно солнцу, например.
ИЗ ПОЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ XX ВЕКА
ЮЛИУШ КШИЖЕВСКИЙ
ОТСТУПЛЕНИЕ
Мы гнали за ночью коней неустанно:
ерошило гривы волнами тумана,
и звёзды ударом копыт выбивало,
и с конских голов измождённость свисала,
как сено, что схвачено слёту из стога,
и золотом месяц, прибитый высоко,
блестел, наших странствий конец означая,
во млечных мурашках почти утопая.
(Один предавался весёлому пенью,
другой наслаждался угрюмою тенью,
один пребывал в полусне сладковатом,
другой упивался копытным раскатом,
один произнёс размышленья другого,
и каждый не ведал близка ли дорога.)
Мы гнали за ночью коней неустанно:
скрипели ремни, сталь гудела нещадно,
деревья, как крылья, росли за плечами,
и мы становились как ангелы сами,
усталость предвиделась даже без боя,
и жглось каменистое дно путевое,
и очи коней не могли отразиться
в ночи, что мутна, как в корыте водица.
(Один небеса созерцал без отрыва,
другой опоясал себя боязливо,
один посмотрел слишком близко и прямо
и видел как движется зарево шрама,
другой кулаком рот держал неподвижно,
и всюду кричали, но не было слышно).
КОНСТАНТЫ ИЛЬДЕФОНС ГАЛЧИНСКИЙ
ДЕВУШКА ИЗ МАГАЗИНА МУЗЫКАЛЬНЫХ ИНСТРУМЕНТОВ
Пришёл, как мы решили, утром рано,
а пани мне — что ты в отделе фортепьяно.
— И где же тот отдел, простите, пани?
— На первом этаже. Ищите третий зал.
Иду – тебя там нет. В окошке увидал:
река, над нею — мостик с фонарями.
— Возможно, там, где арфы, на девятом, —
сказал вахтёр, казавшийся горбатым, —
зал двадцать два, вы там бы поискали.
Букет рассыпал в лифте. Без него
стучу. Звоню. В отделе никого.
В окошке — зоопарк и попугаи.
На башне — полдень, звон аж до окраин;
искал тебя в отделе для окарин,
средь саксофонов, даже вчетвером,
средь барабанов, в зале флейт волшебных
хотел искать, но мне сказали гневно:
"Мы Моцарта в тебе не узнаём".
И два часа спустя моих походов
я потерялся в ветках переходов,
то вверх, то вниз — дорога не легка.
Догнал вахтёр и молвил, что резонней
искать тебя в отделе фисгармоний —
стол у окна, где башни, облака.
Помчался вниз. Но в зале номер семь
нет ничего мне нужного совсем,
лишь долгий-долгий ряд из фисгармоний.
И нет тебя в отделе ни в одном,
и я стою, и в бронзе за окном
король на лошади, что был куда проворней.
А может ты, как в сценке арлекин,
упала вниз и просишься наружу,
и я ищу, лечу сквозь магазин,
и всё никак тебя не обнаружу.