Именно он в прямом эфире объявил о распаде Советского союза, его голос мы ассоциируем с новостями культуры, и если прислушаться с кулинарной передачей в мультфильме “Рататуй”, где он выступил артистом дубляжа. Тула принимает финал одного из самых престижных телевизионных конкурсов страны ТЭФИ регион 2024, и у нас в гостях член Академии российского телевидения, ведущий программ телеканала Россия Культура Владислав Флярковский.
Если бы вы ехали в Тулу на поезде, я бы вас как человека культурного, обязательно спросила, что читали в дороге. А когда за рулём вы слушаете какие-нибудь аудиокниги?
Я слушаю музыку. У меня наушники, потому что на высокой скорости шум от колёс довольно высокий, и поэтому радио слушать невозможно. Я слушал в дороге рапсодию Паганини Сергея Рахманинова. Я очень люблю эту вещь. “Американец в Париже” – тоже рапсодия Джорджа Гершвина, несколько увертюр к нескольким операм. Я не манерничаю, вот он на “Культуре” работает и слушает одну только классическую музыку. Да нет, конечно. Я с удовольствием джаз слушаю.
Я так рискнула начать с известного события и участия вашего в нём. Не каждому региональному журналисту доводится в эфире говорить что-то настолько же значимое, как довелось вам в своё время. Когда вы смотрите работы региональных журналистов в жюри, на что вы обращаете внимание на то, о чем идёт речь, насколько масштабные события или на то, как люди работают с информацией?
Я прежде всего смотрю на манеру, на повадку, на интонацию. Это то, чему в последнее время, как мне кажется, придаётся не слишком большое значение, потому что говорят на всех телеканалах, всех передачах новостийных примерно об одном и том же. События примерно одни и те же, люди на экране появляются часто тоже одни и те же. И вопрос не в том, о чем ты говоришь, а в том, как ты об этом говоришь, с какой интонацией. Я всегда считал, что это особенно важно, потому что интонация может информацию поднять или информацию опустить, также и говорящего может либо поднять, либо опустить. Ну, вот это важно, повадка.
Вот такой невербальный язык, на что ещё вы обращаете внимание? Я знаю, что изначально вы хотели поступить на операторский факультет, как перестроились?
Это произошло само собой, поворот произошёл в Советской армии. Вот когда я служил в Советской армии, я хорошо фотографировал. Меня признавали лучшим мастером на Тихоокеанском флоте в частях морского обеспечения. Я служил на Дальнем Востоке во Владивостоке. Ленинская комната была вся моя, оформлял Ленинскую комнату, и мне предложили публиковаться в газете “Боевая вахта”. Это газета дальневосточного военного округа и Тихоокеанского флота, но фотографии нужна подпись, и я стал писать тексты под эти фотографии. И вот к чему я пришёл, работаю со словом.
Фотография в вашей жизни ведь тоже осталась. Правильно?
Да, но очень редко я снимаю. Во ВГИК меня не взяли.
Для души снимаете или есть какой-то метод, какое-то направление, которое вас очень интересует?
Методом исключения я снимаю. Я исключаю людей. Я не снимаю людей. Люди никогда не адекватны самим себе, как только начинаешь снимать человека, у него тут же вылезают какие-то личные качества, какие-то его комплексы, цивилизационные наслоение. Он никогда не бывает похож сам на себя. Он всегда начинает притворяться, а мне притворщики не интересны.
А как же репортажная фотография, когда люди не видят, что вы их снимаете?
Во-первых, это не везде дозволено. Вв некоторых странах просто запрещено без согласования с человеком снимать человека. У нас в стране вроде как не было запрещено, но это особая профессия – репортёр. Это профессия, связанная с риском, и иногда с риском для жизни, а иногда риском для репутации.
Ещё одна ваша профессия – это преподавание.
Немножко. Это не совсем преподавание. Это я директор института массмедиа Российского государственного гуманитарного университета. Это не совсем преподавание, хотя со студентами я стараюсь работать, хотя не обязан работать. Но время от времени работаю. В течение 5 лет незадолго до этого я там действительно преподавал.
Какими вы их видите? В эпоху нейросетей, когда многие упрощают себе работу с помощью написания текстов, реконструирование фото по запросу, даже видеокартинки. Они другие? Их воспитание, восприятие этого мира отличается от вашего?
Они, конечно, другие. Они вынуждены будут стать другими, потому что никогда ещё в истории журналистики, в истории человечества у человека не было такого серьёзногомощного соперника, как искусственный интеллект. Если раньше человек человеку достаточно было узнать и сообщить, то теперь он ещё должен опередить того, кто знает больше. Искусственный интеллект знает больше, работает быстрее. Конкурент очень серьёзный. Они, конечно, будут другими.
Но культура – это прежде всего, личное, все же может ли искусственный интеллект подавать информацию о культуре так, чтобы это было интересно?
Да, может, конечно, он на самом деле все может, и не надо пугаться. Просто надо следить за тем, чтобы он себя вёл прилично и корректировать его ошибки. А ошибки, конечно, он будет делать, если даже человек делает ошибки.
Про взаимодействие с аудиторией. Вы работали на телеканалах, у которых очень широкая аудитория. А телеканал “Культура” – это довольно узкая, но очень требовательная аудитория.
Скорее всего, так.
На какую аудиторию интереснее работать на широкую или на узкую, но требовательную?
Если попросту ответить, то да, конечно, на узкую интереснее работать. За эти годы долгие годы развития телевидения в нашей стране и в мире исчезла иерархия. На телевидении, вообще в медиа нет больше иерархии. Сейчас любой блогер, сидящий где-то на Аляске, или у нас на Камчатке имеет аудиторию больше, чем какой-нибудь крупный федеральный канал в Германии, например. Нет такого, даже понятия, как “звёздный час”. Вот у меня федеральный канал, и меня смотрят там несколько миллионов. Мой “звёздный час” у меня был в начале девяностых, в конце восьмидесятых и в начале девяностых, когда сообщил стране о том, что страны больше нет.
Я вот приехал сюда, в Тулу, к вам на телевидение. Я обожаю бывать на таких нестоличных студиях, потому что они мне жутко интересны, я делаю новые открытия, я вижу, как устраиваются те или иные люди в этой горизонтали, я повторяю, вертикали больше нет, есть горизонталь, и мне вот интересно узнать, что здесь был дом политпросвещения. Как все тут устроено? Как вы тут живёте? Какими инструментами работаете? Почему вот у вас один оператор, а не четыре, как у нас. Мне жутко интересно.
Почему-то очень часто я слышу это мнение от столичных журналистов, что очень интересно, как у вас. А почему?
Наверное, потому, что мы сами себе стали давно скучны.
И что же тогда впереди?
Если бы я знал, я бы написал книгу и заработал бы миллионы.
Скучаете ли вы по работе в поле?
Наверное, нет, я теперь предпочитаю работу умозрительную. Я поработал в горячей точке. Я ездил по Европе. Я летал на Северный полюс. Где я только не был. Это было, правда, довольно давно. Ну все, побегал по полю. И достаточно.
Есть целое общество журналистов, которые говорят, что только не культура. Я займусь чем угодно, но только не культурой. Мне интересно ЖКХ, криминал, что угодно. Как вы к этому относитесь? И вообще сложно ли при должном наличии ума и таланта сделать из культуры первую новость в любом выпуске?
Первую новость можно своей волей сделать из события в мире культуры, но главное не в этом. Главное в том, что почему люди, вы говорите, боятся заниматься культурой, потому что для них, в их сознании, скорее всего, культура – это резервация. Это некая ограниченная сфера деятельности, которая направлена на то, чтобы делать человека лучше, а человек все равно дерьмо, из него все равно ничего хорошего не сделаешь.
Они пишут стихи, сочиняют музыку, слушают музыку на досуге. Культура – это досуг. Я хочу заниматься настоящим делом. Я хочу попасть на войну. Я хочу услышать взрывы. Я хочу поехать на большую комсомольскую стройку, как была в Советское время. Вот это – настоящая работа. У меня было такое же чувство. Кстати, в начале девяностых, когда я уехал и довольно долго работал на ближнем Востоке, у меня было такое ощущение. Вот я делаю настоящую работу, там надо было разгребать, разбираться, потому что был массив антисемитского вранья и масса глупостей об арабской стороне. И вот это была настоящая работа. Потому что я чувствовал, что я нахожусь на границе двух цивилизаций. Это была война. Она до сих пор идёт между двумя цивилизациями. Вот это – настоящая работа, но как только ты начинаешь заниматься этими вопросами цивилизации, ты точно все равно упрёшься в культуру, и тебе придётся заниматься культурой, и ты будешь читать, слушать, вникать, разбираться в том, что творилось в голове у людей, сочинявших все это для культуры.