Я — ОДИН, Я — АЛАДДИН

«Аладдин. Сын портного». По мотивам историй из собрания арабских сказок и новелл «Тысяча и одна ночь».
Красноярский ТЮЗ.
Режиссер и сценограф Даниил Ахмедов.

«Аладдин» — первая громкая премьера Красноярского ТЮЗа после возвращения в собственное здание по окончании длительного ремонта. Режиссер Даниил Ахмедов, на протяжении многих лет бывший соавтором Романа Феодори, в новой работе продолжает традицию постановки масштабных спектаклей-феерий, давно ставших брендом Красноярского ТЮЗа.

В «Аладдине» мы снова видим практически бессловесное действие, скомпилированное из фантастических картинок, напоминающих книжки-панорамы. Тут в воздухе летают волшебный ковер-самолет и огромная голова Будды, охраняющая сокровища пещеры, а затем и голова слона — описать все чудеса спектакля просто невозможно. Лучше увидеть их собственными глазами, потому что чудеса должны оставаться чудесами, а не сводиться к банальному описанию элементов аттракциона. Скажу только, что постановщики (сценограф Даниил Ахмедов, художник по свету Тарас Михалевский, художник видеоконтента Ася Мухина) используют все сценические мощности и арсенал художественных средств новых медиа. Тут и видеопроекции — ассоциации к арабским сказкам: то псевдовязь, то узоры ковра, то фрагменты горной пещеры с ползущими по ней змеями; и траволаторы, на которых едут жители Багдада, замирающие, как на модном подиуме, демонстрируя изысканные наряды (художник по костюмам Ольга Никитина).

В спектакле вообще много элементов, отсылающих к современным fashion-шоу. Например, массовый хореографический номер в начале спектакля лишь легко стилизован под восточные мотивы (хореограф Илья Романов), а своими расслабленными, нарочито медленными движениями напоминает выступления танцевальной группы DS Crew, набирающие многомиллионные просмотры в Рунете. Или эффектный танец Джина (Гоча Путкарадзе): при практически статичном положении тела он совершает резкие движения руками, построенные на быстром чередовании сокращения и расслабления мышц. Техника отсылает к современным уличным танцам вроде паппинга, а массовка вокруг — дервиши в синих костюмах — выполняет кружения, в которых узнаются элементы тануры, древнего национального мужского танца. Поддерживает соединение Востока и Запада и музыкальное оформление спектакля (композитор Евгения Терехина), в котором знакомые восточные мотивы положены на ритмический клубный бит. «Аладдин» — сказка на все времена, прочно укорененная в арабской литературе, но принадлежащая всем временам и всем культурам.

Поддерживает эту условность и сценическое пространство. Оно аскетично: это только фон, на котором рождаются избыточные в своей красоте визуальные образы (а плотность волшебных аттракционов на минуту сценического времени тут высока). Пространство работает на разных уровнях и внешне напоминает череду экранов — порталов в иные измерения. На узкой полоске арьерсцены расположились царь Шахрияр (Александр Дьяконов) и его новоиспеченная жена, нежная и утонченная Шахразада (Александра Булатова) — это пространство шатра, реального мира, место зарождения и становления их любви. В углублении, за черным занавесом, на небольшом сценическом подъеме — пространство мира сказочного, мечтаний и фантазий. Но вместе с тем и страхов, и навязчивых видений — всего, что вытеснено сознанием. Когда занавес закрыт, сцена напоминает экран выключенного телевизора; когда открывается — картинки на экране оживают и приходят в движение.

Миры существуют симультанно, ни на секунду не прерываясь, обнаруживая сложные связи между реальностью и вымыслом, так, что к финалу уже непонятно, что действительно истинно.

Становление Аладдина (Ренат Бояршинов), его рост и приключения рифмуются с тем, как рождается и крепнет любовь Шахрияра и Шахразады. Восточный царь в самом начале — человек жестокий, но вместе с тем растерянный. Он боится и ненавидит женщин: «Я казню свою жену до того, как она убьет меня». Шахразада сначала робкая, кроткая и осторожная, как животное, попавшее во враждебную среду. Их любовь — не страсть, вдруг вспыхнувшая, а долгое методичное выстраивание глубокой привязанности. От полного недоверия и неприятия — к крепкой связи, которую не разорвать. Шахрияру и Шахразаде отведено немного текстового материала (как и всем). Стоит красавице начать сказку — она оживает. События мира ирреального отражаются в действиях Шахрияра и Шахразады: вот он бьет жену по лицу, испугавшись ее внезапной нежности; а вот она чарует, успокаивает его, поглаживая по голове, как маленького ребенка. Или прекрасная длинная сцена, работающая за счет объемных внутренних монологов актеров: они сидят напротив друг друга и просто смотрят глаза в глаза. Физически ничего не происходит, но нежность, возникающая между ними, становится практически осязаемой.

Аладдина мы видим сначала ребенком (Александр Мкртычьян), перенимающим от отца (Артем Цикало) мастерство портного, но вскоре теряющим родителя. Отец уходит, открывая проем в стене дома (на сцене выстроен небольшой павильон), и навсегда остается зиять темной пустотой в форме своей фигуры. Об отце напоминает лишь его швейная машинка, но когда семья лишается и ее, память истончается — уходят последние ее артефакты. А на место пустоты приходит абсолютное зло — и вот уже в проеме отцовской фигуры возникает Магрибинец, колдун, выдающий себя за дядю Аладдина (Антон Заборовский).

Рассказывая об Аладдине, Шахразада четко артикулирует его имя, разделяя его на две части: «Ала-аддин», — из-за чего оно всегда как будто отдается эхом «один». И это рифмуется с вопросом, которым задается сам Аладдин, неоднократно повторяя его на протяжении своего пути. «Если от меня отнять папу, что останется? — звучит рефреном и обрывается отчаянным криком, обращенным в пустоту. — Я устал!» Легкость разрыва связей и тяжесть их выстраивания — центральная тема в спектакле, отзывающаяся в женском хоровом плаче, когда жены и матери всех измерений — Шахразада, мать Аладдина (Анжелика Золотарева), принцесса Будур (Дарья Мамичева) — причитают или ругаются, но неизменно приходят к тихой мольбе: «Пусть хранит тебя Аллах».

Параллельно проходящие сцены двух миров позволяют выстроить и иное, не бытовое, ощущение времени: там, где у Аладдина протекают годы жизни, в мире восточного царя длится одно плавное и нежное движение руки Шахразады. Миры постоянно проникают друг в друга: Шахрияр и Шахразада заходят на подиум, будто оказываясь внутри сказки, но они всегда лишь наблюдатели. Единственное физическое соприкосновение миров происходит уже во втором действии, когда Магрибинец резко толкает плечом Шахрияра: зло инфернальное претендует на то, чтоб утвердить себя в мире людей. Но восточный царь резким движением хватает колдуна и сбрасывает его в пещеру: хватит зла и хватит плохих финалов.

Сон и явь окончательно смешиваются: к Шахрияру и Шахразаде бежит маленький мальчик — тот, что в начале был Аладдином. А выросший Аладдин кутается в белые простыни, как в саван. И вот на сцене появляется швейная машинка отца, Аладдин заправляет нитку и вышивает на своем саване узоры судьбы. Он смеется и плачет, а отец все подкладывает и подкладывает ткань. И воспоминание начинает растворяться — в разные стороны ускользают от Аладдина ткань и машинка. Ему никак не угнаться за ними. Аладдин тянет на себя ткань с нечеловеческим усилием, как бурлак: она то скручивается, как пуповина, то расправляется, как река — это универсальный символ начала и конца, жизни и смерти, рождения и Стикса. Но на этой пуповине он притягивает к себе только Джина. Они сидят спина к спине — двое обреченных на вечное одиночество и вечную несвободу.

Два финала двух миров: один мелодраматический, с семейным счастьем, другой — трагический. И угадать, какой из них присущ реальности, невозможно. Миры стягиваются в тугой узел, как простынь-пуповина, уравнивая царей и сказочных героев — все они заложники западни длиною в вечность. И невозможно скинуть в пещеру ни бесконечное зло, ни тотальное одиночество. В финале остается только пустота — та, что приходит на место потерь, присущих обретению опыта, та, что остается после всех, когда стираются последние следы памяти. И только изнуряющая усталость и вопросы, на которые так сложно найти ответы. Кто я? Кто я, если отнять от меня папу? Кто я без самого дорогого и близкого? Кто я, если обречен на одиночество? Кто я, если не могу изменить ни мир, ни судьбу?

И трагическим эхом отзывается «Ала-аддин»: я — один, я — Аладдин.