Всё детство, с пелёнок, он жил рядом со мной. Папа, мама, брат и он — Неизвестный Солдат. Он жил в моей семье незаметно, не выпячивая себя, но и не прячась. Он жил во всех семьях, которые я знал. Взрослые люди говорили, что он живёт в нашей памяти. Это было неправдой. У меня не было никакой памяти: прошлое еще не накопилось в достатке, помнить было не о чем. Детство живёт только настоящим временем, и Неизвестный Солдат жил в моём настоящем.
ИА Регнум
Раз в год, 9 мая, в нашем городе взрослые особенным образом вспоминали о Неизвестном Солдате. Громко и торжественно, будто боялись, что иначе он их не услышит. Им это было нужно. Мне — нет. Солдат жил рядом со мной просто, без торжеств и грохота, одной тайной сердечной радостью (я хотел бы так жить рядом со своими детьми, когда закончится земная жизнь).
И всё же иногда мне приходила в голову странная мысль: почему, если все помнят о солдате, он продолжает называться неизвестным? Словно он есть и его нет, все о нём знают, а он к знанию о себе непричастен.
Он точно был: жил, воевал, погиб, лежит в Александровском саду, о нём написано, в каком полку служил, какую шинель носил и ремень, где погиб… Миллионы людей приезжают к нему на поклон, плачут о нём. И при этом он упорно остаётся неизвестным.
Что это за прятки-загадки?
Потом пришло время: я вырос и обнаружил, что у меня есть память. Взрослые не обманывали — Неизвестный Солдат живёт в моей памяти. Точно так же, как в детстве, тихо-тихо, но никуда не уходя. Я бы сказал — неотступно. Неотступность и ненавязчивость. Две стрелы, пущенные в цель с разных сторон: страх — радость, жизнь — смерть, война — мир, а посередине — я.
Зачем мне память о Неизвестном Солдате? Чтобы встретиться с Ним. Чтобы и сто лет спустя узнать его в лицо, по голосу, по движению воздуха вокруг. Чтобы не потерять его еще на сто лет. Иначе и помнить было незачем. И больше не разделяться, а быть вместе. Как тогда, в детстве, одной семьёй.
Зачем мне Неизвестный Солдат? Чтобы вернуть себе Отца и Брата. И вместе с ними — утерянный рай.
В октябре 2022 года война шла уже больше семи месяцев. Я ехал в командировку, в Красноярск. В полдень поезд остановился на станции Тюмень — и в этот час в стране объявили частичную мобилизацию. Война сразу перестала быть чьей-то и далеко — она стала твоей и близко.
Стоянка была почти час, меняли локомотив, я вышел из поезда и по наземному переходу спустился в город. Слева есть железнодорожная столовка, но там не отпускают пиво. А справа — павильончик: кафе с магазином. Буфетчица была похожа на вышку ретранслятора — худая, тощая, на голове волосы собраны антенной в тугую круглую дульку. Она стояла за кассой и, не отрываясь, смотрела новости на экране телефона.
В кафе имелось два столика. За первым только-только примостился клиент — маленький, щуплый гражданин с тарелкой сосисок, горкой майонеза и консервированным горошком.
— Прямо сейчас выступает, — сказала буфетчица.
Щуплый без аппетита потыкал вилкой в сосиску, попробовал поймать несколько горошин. Всё это время в телефоне звучал голос, рассказывающий, каким образом — в какие сроки, какие возраста и прочая-прочая — мобилизация будет происходить.
— Только вычухался, — произнёс щуплый. — Только зажил.
Буфетчица подняла на него глаза:
— Я и забыла, что ты… Домой звонил? Танька, небось…
Что «небось» она не договорила. А я догадался. Этому щуплому предстояло идти на войну. Потому что кадровый. А Танька, небось, плачет, потому что жена. И предчувствие беды повисло в зале, как топор в сигаретном дыму. Я купил пиво и, не откупорив, сел за второй столик. Не хотелось уходить, нужно было быть вместе. В жизни этих двух людей, не знакомых, но похожих на меня, понятных мне, говорящих на родном языке, происходил какой-то оглушительный переворот. Не очевидный, но явный. Оглушило нас всех вместе. Требовалось время прийти в себя.
— Только вычухался, — повторил щуплый.
В этих словах было столько растерянности и недоумения, что никакими словами они не высказывались. Щуплый посмотрел на меня, криво усмехнулся.
— Так-то, брат. — сказал он.
— А моего не возьмут, — сказала буфетчица.
Мы оба посмотрели на неё.
— Трое детей, — объяснила она.
В этих словах было столько радости, что она не могла себя сдержать. Радость ведёт себя беззастенчиво, не думает о том, что может кого-то ранить.
Весной 2024 года я собирал материал об одном человеке, счастливо спасённом из-под обстрелов в Херсонской области. Его историю прислала в письме незнакомая женщина, волонтёр-медик. В рассказе она ссылалась и на местных, и на военных. В том числе на некоего Андрея — военнослужащего, как позже выяснилось, вагнеровца, который или сам участвовал в спасении, или знал все подробности из первых уст.
Имелся его контакт в одном из мессенджеров. На связь он выходил чрезвычайно редко. На аватарке — человек в камуфляже с полностью закрытым лицом и необычная запись на немецком языке: Ich werdesein. В переводе — «Я буду».
Мы списались, но никаких подробностей сверх уже мне известного он рассказать не мог. Или не хотел. Заметка была опубликована, я отправил Андрею ссылку, не очень-то рассчитывая на ответ. Но он неожиданно быстро ответил.
Во-первых, в «рецензии» точно были указаны мои ошибки в тексте. Из чего я сделал вывод, что читатель мой очень наблюдателен и хорош в чтении. А во-вторых — вот здесь и был сюрприз — он написал нечто от сердца.
Комментировать это трудно. Я в буквальном смысле остолбенел, когда читал сообщение, словно меня к земле пришили суровыми нитками. Потому что никак не ожидал получить подобное от рядового солдата. Вот его пост:
«Здравствуйте, Александр. Прочёл. В интересном стиле пишите. Я увидел линию сравнения красивой природы, созданной Господом, с уродством войны, поломанных судеб. Человека спасает только любовь от полного сумасшествия. Я за всю свою жизнь и 10 лет войны знаю только одно: что любовь — это единственное и самое главное, что есть у нас. Нет жизни без неё… Нет начала и конца, нет прощения и стремления, ничего нет! Если судьба нас сведёт в реале, я думаю, нам было бы о чём порассуждать вместе».
Конечно, с того момента я мечтал встретиться с этим военным вживую. Готов был поехать к нему куда угодно — на линию или за линию. Но он, понятное дело, энтузиазма моего не разделял, «в гости» не звал, в гуманитарке не нуждался. Вообще о службе своей ничего не сообщал, об отпуске молчал.
Общение волей-неволей сделалось эпистолярным. Письма-смски он писал с охотой. Тогда же я отметил первое наше сходство — произвол в грамматике: запятые жили в его текстах сами по себе, не очень согласовываясь с правилами нежно любимого русского языка. Точно так же, как у меня.
Дальше — больше. Мы переписывались короткими сообщениями, но иногда я вдруг получал большое письмо, в котором мой уважаемый визави делился какой-нибудь историей из детства и юности. С возрастающим удивлением я отмечал, как много у нас общего. Особенно в географии событий и общем жизненном почерке.
Жил-был пацан в маленьком сибирском городишке З-ов. Характер у парня был бедовый — импульсивный, дерзкий и в то же время какой-то свойский и близкий. Его легко было увлечь, но и работать для достижения цели он умел.
Захотел — «по щелчку» выучил два языка программирования. Проснулся утром с желанием заниматься музыкой — выучился на гитаре. Играл в музыкальной группе, занимался программированием музыкальных компьютеров. Засветился даже в некоей известной российской музыкальной группе начала 90-х.
Кажется, у него всё горело в руках. И чем больше было риска, тем интереснее. Когда я позже узнал, что он по молодости входил в шайку рыночных вымогателей, да не простых, а с подвыподвертом — где перед «клиентом» разыгрывалось целое шоу с подставными лицами, лишь бы втянуть последнего в азартную игру с известным финалом, и за один «рабочий» день в своей маленькой роли он мог получить половину зарплаты советского инженера, — я понимал, что Бог его хранил для чего-то. Миссией это не назовёшь, слишком высоко. Но он явно ходил в любимчиках у Создателя.
А для чего — и сейчас сказать сложно.
Жизнь оказалась щедрой на повороты. В 19 лет он уехал в Германию.
В одном письме Андрей рассказывал, как на него влияли «анастасиевцы» из «Звенящих кедров», как он впитывал идеи равновесия в Природе и между Богом и человеком. А в другом письме вспоминал, что в деревне бабушки, под Миассом, половина жителей считалась ведунами, а во время Великой Отечественной войны у маленьких детей бабы спрашивали «жив ли муж на фронте?» — и те часто угадывали, потому что имели некую связь с силами небесными.
К чему всё это? А к тому, что и он рано почувствовал свою инаковость. Его мечты сбывались. Так он, не любя своего города З., мечтал жить от него подальше. И желательно в горах. Пожалуйста: в 19 лет он вдруг становится жителем земли Эссен в горах Харц Нижней Саксонии, недалеко от Ганновера.
Как так? Ни капли немецкой или еврейской крови, и на тебе — Ганновер. А он женился на этнической немке, женился, словно кувыркнулся чёртиком в табакерке, только 18 лет исполнилось. Она через год уехала в Германию, он за ней. Отец, провожая его на вокзале, бежал за поездом, сильно прихрамывая, и кричал: «Сынок, только не оборачивай голову назад!»
Очень важный момент: импульсивный человек часто не способен пускать глубоких корней где бы то ни было. Ни привязываться, ни завязывать настоящих отношений, ни страдать от них. Когда ощущение «перекати-поле» становится внутренней нормой, легче ведь жить. Но «легче жить» — вообще не про этого человека.
Первые полгода, легко расставшись с родным городом, Сибирью и бегущим за поездом отцом, он штурмовал языковые курсы. «Ich habe eine Frage — У меня есть вопрос». Так он завязывал беседу с прохожими на улице, а затем на смеси татаро-монгольского и французского пытался донести своё и понять чужое.
Я точно знаю: из таких упорных, настойчивых, целеустремлённых людей, пересаженных с родной почвы в чужую, часто или вырастают «илонмаски», или же их изнутри сжигает ностальгия.
Он напишет, что через полгода, наевшись всего немецкого — шоколада и бананов в первую очередь, чего не видел у себя в З., он вдруг понял простую вещь. Что всё ему здесь чужое: люди, стены, язык и самый воздух. Никто не виноват, но, если душа не лежит, насильно мил не будешь. А он понял, что бананы с шоколадом сердце не принимает. Этому дурацкому сердцу подавай лужи и небо цвета асфальта, как в городе З-ов.
«Люди мне говорили: приходи в Церковь и проси у Бога. А я никогда ничего не просил, только благодарил за всё. И это чувство благодарности было таким большим, что и дышать трудно. Все наши трудности и невзгоды — всё во благо. И нет ничего в наказание», — смс от 1 июня 2024 года.
Он сталкивается с трудным выбором. Чтобы войти в чужую культуру, нужно максимально сближаться с людьми. А желания нет. А если всё же заставить себя интегрироваться, то только через забвение всего, что тебе лично дорого. Родину забыть и корни отрезать. От одной такой мысли накрывает тоска чёрная, душная.
Тосковал парень по дому и родителям. И чем дальше, тем больше. Позвонить домой — сложно и дорого, три минуты в день, на дворе 1994 год. А письма шли две недели в одну сторону.
Но всё вот так взять, бросить и уехать он не мог — это было не по-мужски. В чём-то нужно было дойти до логического конца. Он выучил язык и работал. Трудился подменным рабочим на производствах, где не требовался опыт, — пёк булочки, месил раствор для кирпичей, малярничал, красил окна от жуков, чуть с ума не сошёл на конвейере кондитерской фабрики.
Представил себе, что ему до пенсии еще 45 лет макать вафельные палочки в горячий шоколад… Продержался месяц, сцепив зубы и воя по дороге с работы домой.
«Я ждал зарплаты, будет зарплата — значит я мужик. Могу семью кормить и жить». Но зарплата выходила в условные 2000 марок, из которых львиная доля уходила на оплату квартиры и прожиточный минимум. На руках оставалось марок двести. Неработающая жена, грудной ребёнок и двести марок. А где вот это — «я мужик»?
Работы он действительно не боялся. На кирпичном заводе заходил в огромную печь, внутри которой температура держалась до 60 градусов, и вместе с такими же бедолагами, как и он, таскал за собой, как бурлак, вагонетки с раствором. Бывало и сверхурочно, по 12 часов день. Буфета не было — воду из луж пил.
И вся эта мартиниденовская борьба за жизнь давала всего на 200 марок больше, чем если жить на пособие и ничего не делать. И от этого тоже щемило. Сидеть на пособии он не мог себе позволить. Это же опять не по-мужски. Таксистом был, конюхом был, садовником был. Получил финансовое образование — банковское дело — в нескольких частных школах. Частным предпринимателем был, банкротом был, а пивным брюхом на диване не был.
Первый раз вернуться домой, в Сибирь, смог только через два года. И вроде как «на коне» — со щитом, а не на щите. На лично заработанном «Фольксвагене», сам за рулём, всей семьёй — 4,5 тысячи километров. А уезжал обратно внутренне разбитым, измученным мыслью «Зачем?». Зачем отрываться от всего, что любишь, что дорого не понарошку, что светло? Что, оказывается, даёт силы жить и любить. Почему нужно ехать туда, где всё ненавистно, горько, чуждо? И единственное место, где есть голову приклонить, — крохотная квартирка с любимыми людьми.
Что за обмен такой, что за обман сякой?
«Я учился жить в ненависти и нелюбви», однажды написал мне Андрей в сообщении. Для этой странной науки «лучшего» места — полигона-каторги, — чем Неметчина с Американщиной, не найти.
Зачем учиться жить в нелюбви, я не спрашивал, потому что сам знал. Это своего рода игра в настоящего мужчину. Не выдержишь, разменяешься, уступишь — получишь сытость, благоденствие и марципановую печеньку на Рождество. А твои дети — полную интеграцию в общество. А выдержишь, не прогнёшься, не сдашься — Бог вернёт тебе Родину. Однажды ты вернёшься домой: повзрослевшим, но прежним — детским, цельным, а не разбитым на осколки.
И с того момента будешь чувствовать как дар радость в каждом прожитом дне и часе — от каждого шага по своей земле, от звука родного языка, от вида дрожащей на ветру ветки с облетевшими листьями, от запаха весенней чёрной земли, в которой просыпается ток жизни. А первый выпавший снег зацелует тебя в лицо и губы, бессольно растает на языке, утолит жажду, как вода живая и мёртвая, и прошепчет на ухо: «Ты свободен».
Только в моём случае каторга длилась три года, а в его случае — 20 лет.
Требуется прибавить к картине мрачных красок: спустя десять лет семейная жизнь Андрея пошла под откос, как потерявший управление паровоз. И вместо неё начался паршивый сериал про делёжку детей и отношения через суды, опеки, адвокатов, миграционные службы и прочую бессмысленную и ядовитую чушь. А поскольку герой мой не был ни немцем, ни евреем, ни адвентистом седьмого дня, то очень быстро русским экспрессом свалился на дно стакана.
«Я пил, потому что невыносимо было. Смыслом жизни были дети. Хоть я и был в новых отношениях, но с детьми не мог видеться свободно, а только урывками, тайком, как вор. И это последнее всё перевешивало. Я принял решение посвятить себя им, жить только ради них — в стране, которую ненавидишь, среди людей, которых не принимаешь, но изо всех сил сохранять семью. Или её видимость».
Это внутренняя шизофрения, напишу я в ответ. Согласен, напишет Андрей, никому не пожелаю. Но худа без добра не бывает. После одного из «перепоев» он попадает в больницу — у него находят рак желудка. Но в самой начальной стадии, на уровне изменения клеток. И он уверен, что справиться с раком удалось только потому, что нашли его вовремя. Дно стакана оказалось лупой, сквозь стекло которой светила ближним светом и шла навстречу старуха с косой.
«14.05.24. Я до сих пор чувствую вину перед женой. Я часто ей пишу отсюда, с фронта. Здесь всё острее чувствуется. И не отпускает. Нет, не любовь, а вот это чувство, что ты как мужчина, как отец должен был всё вытерпеть, вынести, смириться и спасти свою семью. А я этого не смог».
Потом он написал, что убил человека.
Наша сумбурная переписка была похожа на разговор двух попутчиков в поезде. Два словоохотливых и по непонятной причине доверяющих друг другу человека вдруг сцепились языками, а расцепиться не могут. Можно говорить о чём угодно. Мысль бьётся как живая. И всякая мелочь кажется важной, детали — существенными, нерв разговора — бесценным. И в то же время никакой ответственности.
Иногда Андрей не появлялся в эфире по несколько недель. Иногда я не отвечал ему. И всё же речка не пересыхала всё лето.
Убийство «всплыло» в самом мирном контексте. Он писал, как однажды мама уговаривала его пойти на исповедь. И там, в храме города З-ов, с ним случилась одна история — скорее, труднообъяснимый эпизод — из тех, что находятся за гранью здравого смысла.
Верующие мамы — самые упорные люди на планете Земля. Не всегда это бывает ко благу, но из песни слов не выкинешь. Однажды мама добилась своего — прибывший из заграничья сын отправился в церковь.
«Она долго меня обрабатывала. С разных сторон. Она даже дала мой немецкий телефон священнику — о. Григорию из Знаменского собора. И он звонил мне в Эссен… Но я трубку не брал. Думал: ну, что он будет тратить свои деньги на разговор со мной? И что я буду ему говорить — жалобиться? А болью делиться по телефону — это как?»
Приехав домой, Андрей прошёл все «адские круги» подготовки к Причастию. Вычитал все полагающиеся молитвы, отговел трое суток, пришёл в храм натощак, выстоял очередь на исповедь.
«О. Григорий задал мне первый вопрос: сквернословлю ли я? Ещё что-то несущественное, лёгкое… И, между прочим, сказал: если есть камни на душе, снимай и оставляй здесь. А у меня был камень. И еще какой. По моей вине человек погиб. Как-то под Новый Год мы затусили с девчонками-медсёстрами из горбольницы, прямо там у них, в отделении. И в эту же ночь к ним привезли бомжа. А я не дал им заняться им в той мере, как положено. Из-за меня ему не оказали помощь. И к утру человек умер. Рассказал о. Григорию — и отпустило меня. Даже не поверил, что так бывает. Сказал, что в разводе, детей потерял, семью не уберёг. Он мне грехи отпустил. И того человека в больнице — тоже отпустил. Но к Причастию не допустил, сказал — рано. А я согласился: рано так рано».
Тогда-то и случилась с Андреем та история. Он направился к выходу и перед дверями обернулся, чтобы перекреститься. В этот момент увидел, как открываются Царские врата и всё алтарное пространство заполнено какими-то… шариками лилового цвета. Маленькие и большие, они свисали с потолка гирляндами, как новогодние, ёлочные украшения, и все светились ровным спокойным светом.
Увидел, удивился. Подумал: что за глупость украшать храм гирляндами — и вышел. Много раз, у разных людей и священников спрашивал: что это могло бы быть, но никто ему вразумительного ответа не дал. Пока много лет спустя ему самому не пришло озарение. Когда уже началась война в Донбассе, он сюда вернулся и нашёл в лице о. Григория своего духовника и очень близкого человека. После каждой командировки и перед каждой новой он непременно приезжает сюда — как в дом родной.
А жизнь потекла вполне обычно, без особых изменений и лиловых шариков. Он даже пытался построить новые семейные отношения с русской женщиной из Крыма, куда однажды ездил на свадьбу сестры. Да ничего толком не вышло.
И продолжал тянуть немецкую лямку.
«4 июля. В какой-то момент я подумал, что всё. Ничего не изменится. Что мечте моей вернуться не суждено сбыться. Потому с каждым годом всё толще гири на ногах и всё меньше веры в мечту. Я что-то делал, что-то строил, как-то жил. И все эти «что-то да как-то» свет и заслоняли. Семьи не склеил, дома не построил, богатства не нажил. Своим никому не стал».
«7 июля. Мы для них чужие. И по-другому не будет. Раньше, во времена антисоветской пропаганды, они о нас что думали? Живёт где-то русский Иван. Он коммунист, и у него железные зубы. Иван клацает зубами и мечтает всю Европу порвать, а добрых европейцев съесть. А мы о себе что думали, когда занавес упал? Что мы народ-совок и дерьмо, и ничего перед светлой Европой не стоим. И надо сделать «как у них», они молодцы. Они образец для подражания. И открылись навстречу Европе. А приехали к нам жвачки, джинсы и деньги. Целая религия денег и успеха. Ешь-пей что хочешь, добивайся чего хочешь, трахайся хоть с велосипедом. Они и свой народ искалечили, и за наш взялись крепко. Развратили женщин, унасекомили мужчин, убили институт семьи. И при этом они продолжают нас бояться».
Ровная, марципановая жизнь кончилась сама собой — весной 2014 года. Сначала из-за Одессы — 2 мая, а потом из-за Луганска — 2 июня.
«К стыду своему, я даже не знал, где этот Луганск находится, — напишет Андрей в одном из писем. — Но случилась странная вещь. Когда ты смотришь по телевизору про человеческую беду где-то в Индии или Африке, то сочувствуешь, конечно. Но выключаешь телевизор — и картинка выключается. Я посмотрел про Луганск, про аивианалёт, выключил телевизор, а картинка не исчезла, осталась в глазах. Словно всё это произошло в моем родном З-ве».
«И пошла накрутка», напишет Андрей. Накрутка — это когда с каждым увиденным конвоем помощи или «Газелью», гружённой вещами для Донбасса, он ерзал всё сильнее, чувствуя, что под ним горит земля. Первые попытки организовать гумпомощь от соотечественников в Германии провалились: никакой информации, никакой организации, никакой связи.
Это история — о чистом сарафанном радио: когда с одного звонка и разговора с активной русской барышней из Кёльна он объявляет сбор помощи у себя в городе, потому что есть пустые складские помещения. И через неделю количество ежедневных звонков перевалит через отметку в 150 штук. Звонили ему из Германии, Франции, Англии, Испании, Италии…
А однажды незнакомый голос в трубке на полном серьёзе поинтересовался: «Это посол Новороссии?» Вот и окрестили…
В каждом звонке — боль и надежда: «У меня брат пропал… У меня все погибли там… Не могу мать найти».
Андрей вдруг понял, что несёт ответственность перед каждым позвонившим и отправившим помощь. А самый простой и очевидный результат всех разговоров и принятых решений — обретение смысла жизни. Вдруг становится понятно, для чего жить дальше.
30.06.24. голосовое сообщение: «Теперь как это отправлять? Я узнаю, сколько стоит зафрахтовать фуру — космические бабки. А у нас — копейки, мы такую сумму не соберём. Тем более, кто это мы? Шайка-лейка. Мы не официалы. Звоню в «Красный Крест»: помогите на Украине. Куда помочь? На Украину — там война. Какая война? Нет там никакой войны. Для «Красного Креста» войны в Донбассе нет.
Я — в Патриархат Московский в Берлин: ребята, помогите. Там мне рассказывают, что уже ездили: везли гуманитарку, зашли со стороны Словакии на Украину. Им на границе: «О, москали приехали». Разгрузили дочиста всю гуманитарку. Спасибо, машины не отобрали. Развернули обратно. Короче, я там бился-бился, решения не нашёл. У нас тупиковая ситуация.
Звонит мне незнакомый человек из Лондона и рассказывает, что в Словакии есть антифашистское движение, им удалось собрать гумпоезд, отвезти всё собранное в Ростовскую область и раздать беженцам в палаточных городках. Я с ними связываюсь. Они говорят: да, поможем. Только вам нужно дотащить ваш груз до нас. Тут у нас маленькие чудеса случаются. Находим два автобуса и прицеп. И все наши вещи, 9 тонн, загружаем. Когда ты хочешь помочь и это получается, нет выше блаженства. Для меня, по крайней мере. Это такая радость, такой восторг! Сильнее чувства не испытать. Только, может быть, чувство победы. И то: победа — она горькая».
Окружным путём, через Польшу, Белоруссию и Россию, они отправляют свой первый собранный груз в Луганскую область. И тогда встаёт вопрос обратной связи: как эта помощь распределяется? Нужны фото — и видеоотчёты. Но кому ехать в Донбасс?
Это поворотный момент. Одно дело — помогать из дома, другое — отправиться Бог знает куда, где война, кровь и полная неизвестность. Жены в дверях крестами встанут — не пустят.
Но кто кашу заварил, тому и расхлёбывать. Осенью 2014 года Андрей связывается с руководителем гуманитарного отдела бригады «Призрак», летит в Ростов, чтобы въехать в воюющие ДНР-ЛНР. С собой у него 2800 евро «народных», подотчётных денег. Часть из них, 700 евро, он тратит на закупку средства от вшей.
«А я и не знал, что, когда голод, тогда и вши», — напишет Андрей.
Он переходит границу в Изварино, чтобы ехать на Перевальск и Алчевск.
10.07.2024 голосовое сообщение: «Вот оно. Дома, деревья, солнце, небо — мы как будто еще в России. И нет. Стемнело, я перехожу с чемоданом, сумками какими-то, личные вещи. Перехожу границу. А там-то уже машина ополченцев.
Поверишь, ведь я никогда оружия в руках не держал, не был в боевых действиях. Я перехожу, ей-Богу, это, может быть, слишком литературно звучит. Но это мои ощущения. Плотность воздуха — другая. Смерть рядом, я её чувствую. Всё другое, ты в параллельный мир вошёл через какие-то врата. Ты в другом измерении, вообще в другом. А вот это же небо, эти же деревья. И мы едем, едем: сожжённая техника, блокпосты. Люди с оружием. А мы — вглубь, вглубь.
На следующий день мне выдают форму. Печатают удостоверение за подписью Мозгового. До сих пор у меня лежит, с печатью Народного Ополчения Луганщины. Я определяюсь в гуманитарный отдел. Никакой войны — помощь населению.
Задача — дождаться фуры. Отснять видео и уехать домой. Пока у меня деньги есть — работать с заявками, кому что нужнее. Утром иду в магазин. Обыкновенный гастроном. Стоят бабушки, самые обыкновенные, десять или двенадцать пожилых женщин, у всех в руках — пластиковые стаканчики. Они милостыню просят. Блокада, пенсий — ноль, есть нечего.
Настоящий голод, о котором в телевизорах не говорили. А люди в окошко выкидывались: женщины, многодетные матери, у которых мужик погиб на фронте. Нечем кормить детей: она кидается в окошко либо в петлю лезет. Всё было. А по другую сторону крыльца гастронома — свора собак. Они лежат, в глаза тебе смотрят. А собака чует: пнёшь ты её или кусок колбасы дашь. Она знает. А я же собачник.
Я не понимаю, что мне делать. Бабушкам раздал. А собаки — за мной: почуяли, что дам. Я что купил, почти всё раздал этим собакам. Не могу их так оставить. Ну и потом начались все эти прелести. Диссонанс в голове. Психика отказывается понимать, что это реальность, что это не снится.
Я не преувеличиваю. Я вечером приходил… Один жил в бараке рядом с отделом. Одна комната. Газовая печка. Воды нет, туалет на улице. Жить можно. Я приходил вечером, анализировал прошедший день. Стакан водки — весь анализ: блин, так не может быть, но я это видел. Людей и беду.
Мощно накрывало от того, что происходит. Ты в это погружался, погружался, погружался… И это не новость в телевизоре. Это не книжка. Это в наше время. Я возил помощь в разные места, в детские дома, пенсионерам в Луганск, праздники в школах проводили.
Однажды мы заехали в какое-то место, где, не поверишь… театр. Там семь или восемь глубоких стариков ставят спектакль. Я смотрю, а декорации — вышки какие-то, колючая проволока. Спрашиваю: о чём спектакль? А они мне — про детство. Как это про детство? А они улыбаются так хитренько, как дети, и говорят: про наше детство.
Оказывается, они бывшие дети-узники фашистских лагерей. Я оттуда пулей вылетел, слёзы душат. Понимаешь, невозможно это принять. Всё вернулось на круги своя! То, что ты да я только в книжках и фильмах про войну видели, всё вернулось к этим же людям, словно мало им было вынести ту войну, нате вам снова фашистов, обстрелы, голод, холод, ужас и смерть родных людей. А они ставят спектакль про жизнь.
Фура с нашей гуманитарной помощью смогла приехать только через три месяца. Я, конечно, ролик снял и вместе с отчётом о потраченных деньгах отправил в Германию. Только это было уже неважно. Потому что через три недели я взял в руки оружие».
Продолжение следует