Сегодня «Горький» публикует перевод «Послания доктора Мартина Лютера о переводе и заступничестве святых». В этом энергичном сочинении 1530 года основатель протестантизма объсняет, что такое хорошо и плохо в передаче священных текстов на других языках и почему лично он умеет делать это лучше католиков. Материал предваряет комментарий переводчика Миши Коноваленко. Напоминаем, что 26 октября в Доме творчества Переделкино состоится празднование Дня переводчика.
Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
В немецком издании Нового Завета, напечатанном в сентябре 1523 года, Мартин Лютер совершил одну из самых знаменитых вольностей в истории перевода. В двадцать восьмом стихе третьей главы Послания к Римлянам он добавил в немецкий текст одно слово. Это было слово «только» (allein): «Итак, мы полагаем, что человек оправдывается, не исполняя дел закона, только верою»: So halten wyrs nu / das der mensch gerechtfertiget werde / on zu thun der werck des gesetzs / allein durch den glawben.
Послание к Римлянам — один из ключевых текстов для теологической программы Реформации, и 28 стих 3 главы в прочтении Лютера стал концентрированным выражением одного из ключевых положений новой веры — а значит, и одной из главных мишеней для антиреформаторской критики. В тексте латинской Вульгаты слова «только» в Рим. 3:28 нет: там сказано ex fide, а не solum ex fide. Характерно, что дискуссия велась, строго говоря, о переводе перевода: несмотря на то, что Лютер в работе над своим немецким текстом обращался к в том числе греческому оригиналу Нового Завета, формулировки латинской Вульгаты явно были для него важнейшим ориентиром. Дело в том, что латинский перевод Библии оставался определяющим не только для богословской традиции и богослужебного обихода католической церкви, но и для изучения греческого языка (доступ к библейскому греческому тексту для самого ученого немецкого богослова был, в конечном счете, опосредован греческо-латинскими словарями — а они, в свою очередь, составлялись опять-таки с опорой на словоупотребление Вульгаты).
Ответом на католическую критику стало написанное в 1530 году «Послание доктора Мартина Лютера о переводе и заступничестве святых» (1530). В этом «Послании...» Лютер не только отстаивает свой вариант стиха Рим. 3: 28, но и впервые подробно формулирует собственные переводческие принципы. Ниже публикуется первая часть этого текста, касающаяся непосредственно вопросов перевода.
***
Почтенному и проницательному N., моему благосклонному господину и другу.
Благодать и мир во Христе, почтенный, проницательный, любезный мой господин и друг, я получил ваше письмо с двумя questionen, сиречь вопросами, на которые вы желаете моего ответа. Первое — почему я в послании к Римлянам в третьей главе слова св. Павла Arbitramur hominem iustificari ex fide absque operibus перевел так: «Мы полагаем, что человек оправдывается без дел закона, только верою» [Wir halten / das der Mensch gerecht werde on des gesezts werck / allein durch den glauben], и указываете притом, как паписты без меры лаятся, ибо в тексте Павла не стоит слова sola (только), и такого прибавления в слово Божие от меня потерпеть нельзя, etc. Другое — верно ли, что умершие святые молят за нас, ибо сказано, что ангелы за нас молят, etc. На первый вопрос (буде вам угодно) можете от меня отвечать вашим папистам так:
Во-первых — если бы я, доктор Лютер, так ошибался, чтобы думать, будто паписты все вместе были до того искусны, что сумели бы верно и хорошо перевести одну главу в Писании, то я действительно предался бы смирению и просил бы их помогать и содействовать мне в переводе Нового Завета. Но так как я знал, и теперь опять ясно вижу, что из них ни один толком не знает, как следует переводить или говорить по-немецки, то я и не стал утруждать ни их, ни себя — а впрочем, теперь видно, что они от моего перевода и моего немецкого языка учатся по-немецки говорить и писать, а стало быть, воруют у меня мой язык, о котором прежде знали мало, но за то меня не благодарят, а куда как рады употреблять этот язык против меня. Но я не сержусь, потому что мне приятно, что я даже неблагодарных моих учеников научил своим тонким речам.
Во-вторых, можете сказать, что я перевел Новый Завет по наилучшему своему умению и по совести, и никого не принуждал его читать, но оставил поступать кому как угодно, и сделал его лишь в подмогу тем, кто сам не может сделать лучше. Сделать лучше ведь никому не возбраняется. Кто не желает читать, тот оставь, я никого о том не прошу и никому не кланяюсь. Это мой завет и мой перевод, и пусть он моим будет и остается. Если же я в чем ошибся (чего мне, впрочем, не ведомо, и уж конечно, я не желал бы даже одной буквы по своему произволу перевести неверно), то я не потерплю, чтобы судьями для меня в этом были паписты, ибо теперь у них для того еще слишком длинны уши, а их И-а, и-а — слишком хило, чтобы мой перевод судить: мне хорошо известно, а им — хуже, чем скотине мельника, какое искусство, труд, ум и разумение нужны для хорошего перевода, ибо они этого не пробовали.
Как говорится — кто строит у дороги, у того начальников много. Так и со мной. Те, кто еще не выучились верно говорить, а не то что переводить, все разом стали мне начальниками, а я их всех выхожу младше. А спроси я их, как надо перевести первые два слова у Матфея, Liber GenerationisЛат.: книга родословия, ср. Мф. 1:1, то из них бы, верно, никто и не мекнул — а судят у меня только всю работу целиком, славные мóлодцы. Так было и со святым Иеронимом: когда он перевел Библию, то весь мир стал ему в начальники, а он один ничего не умел — и у того доброго человека судили его работу те, кто не достоин был ему башмаки чистить — потому нужно великое терпение, если кто хочет открыто сделать нечто доброе, ибо мир желает оставаться начальником-всезнайкой, а сам вечно будет уздать коня с хвоста, во всем начальствовать, а сам ничего не уметь, таков уж его обычай, и он того не оставит.
Хотел бы я поглядеть на паписта, который бы взялся и перевел хоть послание Павла, или книгу пророка, да так, чтобы не пользоваться для того немецким языком и переводом Лютера — вот бы мы увидели добрый, прекрасный, славный немецкий язык и перевод — мы ведь видали того мараку в Дрездене, что поправил мой Новый Завет (не хочу более в моих книгах называть его имени — теперь есть на него другой судья, да и так он слишком известенИероним Эмзер, католический богослов, по поручению герцога Георга Саксонского отредактировавший лютеровский перевод Нового Завета, умер в 1527 г. Отсюда — язвительные слова Лютера о «судье», который уже судит Эмзера на том свете.), что признал, что немецкий мой сладок и хорош, и видел, верно, что сам лучше сделать не умеет, а все же захотел напакостить, пошел, и взял себе мой Новый Завет, почти слово в слово, как я его сделал, и убрал мое предисловие, глоссу и имя, надписал свое имя, предисловие и глоссу, и так продавал мой Новый Завет под своим именем — ох, дети милые, и как же это приключилась со мной такая беда, что в его земле князь в своем предисловии зло проклял и запретил читать Новый Завет Лютера, но тут же повелел читать Новый Завет того мараки, который был все равно тот же, что сделал Лютер.
И чтобы никто не подумал, что я лгу — возьми оба Завета, Лютера и того мараки, положи рядом, и увидишь, кто в них обоих был переводчик — потому что если он в немногих местах замазал и переменил (хотя мне не все это нравится), то это я могу стерпеть, и вреда мне в том особенно никакого, пока это касается текста, и потому я ничего против этого и не хотел писать, но не мог не посмеяться той великой мудрости — что мой Новый Завет так зло хулили, прокляли и запретили за то, что он вышел под моим именем, а все равно приходится его читать за то, что он вышел под другим именем. Что это за добродетель такая, хулить и порочить книгу, потом своровать ее и все же под другим именем выпустить, и так чужим опороченным трудом искать себе имени и славы — это пускай судья его решает. Я же доволен и рад, что мой труд (как то и св. Павел хвалит) и у врагов моих находит себе содействие, и книгу Лютера без имени Лютера читают среди врагов его — как бы я мог лучше за себя отомстить?
Теперь назад к делу: если какой папист станет с вами лаяться об этом слове (sola, только), то сразу отвечайте ему вот что: так хочет доктор Мартин Лютер и говорит: папист и осел суть одно и тоже. Sic volo, sic iubeo, sit pro ratione voluntasТак я хочу, так велю, вместо довода будь моя воля! (Ювенал, Сатиры, 6, 223, пер. Д. С. Недовича).. Ибо мы не будем перед папистами ни учениками ни мальчишками, но начальниками и судьями над ними — покичимся-ка тоже и побранимся с этими ослиными головами, и как Павел хвалится против своих безумных святых, так и я стану хвалиться против этих моих ослов. Они доктора? И я.В этом пассаже Лютер прямо подражает Павлу, 2 Кор. 11:22–23. Они ученые? И я. Они проповедники? И я. Они теологи? И я. Они диспутанты? И я. Они философы? И я. Они диалектики? И я. Они лекторы? И я. Они пишут книги? И я.
И дальше стану хвалиться: я умею толковать псалмы и пророков — а они не умеют. Я умею переводить — а они не умеют. Я умею читать Святое Писание — а они не умеют. Я умею молиться — а они не умеют. А если сойти вниз — то и в собственной их диалектике и философии смыслю лучше, чем все они вместе взятые. И знаю верно, что ни один из них не понимает своего Аристотеля. А если есть среди всех них один, кто верно поймет один proemium или одну главу в Аристотеле — то пускай меня швыряютВ оригинале prellen: глагол, обозначающий традиционную забаву, при которой жертву подкидывают в воздух на куске полотна.. Это я не преувеличил, ибо я во всем их искусстве был воспитан и изощрился в нем с юности, знаю хорошо его глубину и широту. Так что и они тоже хорошо знают, что я знаю и умею все то, что умеют они — и эти нечестивцы идут против меня так, будто бы я был в их искусстве гостем, который только сегодня утром явился и никогда прежде не видывал и не слыхивал, чему они учат и что умеют — и так они славно своим искусством кичатся, и меня учат тому, что я уж двадцать лет как сносил на башмаках, что придется мне вместе с той блудней на весь их визг и верещание припевать: я семь лет уже знаю, что гвозди — дело железное.
Сие пусть и будет ответом на первый ваш вопрос, и прошу, не отвечайте таким ослам на их пустое верещанье про слово sola ничего иного, кроме как: так хочет Лютер, и говорит: он-де доктор надо всеми докторами в целом папстве, и так тому и быть — а их я зло презираю и презирать буду, пока они будут оставаться такими людьми, а лучше сказать — ослами, ибо есть среди них такие бесстыжие дурни, что даже своему собственному софистическому искусству никогда не учились, как доктор КовачНем. Schmidt; подразумевается активный противник реформации, католический богослов Иоганн Фабер (1478—1540), по происхождению сын кузнеца., и доктор СоплеедНем. Rotzlöffel; подразумевается другой антиреформатор, Иоганн Кохлей (1479-1552). Бранное прозвище, которым награждает его Лютер, основано на игре слов: свое латинское имя Кохлей (от лат. cochlea: улитка, винтовая лестница) выбрал в качестве перевода для своего родного Вендельштейна, нем. Wendelstein (буквально: винтовая лестница). Лютер переводит его имя обратно на немецкий, но отталкивается от латинского слова cochlear, «ложка»; к получившемуся немецкому Löffel Лютер прибавляет Rotz (сопли). Выходит грубое ругательство Rotzlöffel, в основании которого лежит примерно такая метафора: «человек, хлебающий собственные сопли». и им подобные, а все равно идут против меня в этих вещах, что превыше не только софистики, но (как говорит святой Павел) превыше всякой мирской мудрости и разума. Впрочем, ослу много петь не надо, его уж и по ушам видно.
Вам же и нашим я укажу, почему мне понадобилось это слово (sola), хотя в Рим. 3 использовано мною не sola, но solum или же tantumЛютер имеет в виду, что в своем немецком тексте он использовал наречие (allein), в грамматическом отношении соответствующее латинскому наречию solum в аналогичной фразе.. Так-то мудро читают ослы мой текст. Однако я кое-где еще употреблял sola fide, а угодно мне и то и другое, и solum, и sola. Переводя, я усердствовал в том, чтобы дать чистый и ясный немецкий язык. И часто было так, что мы дней четырнадцать, а то три, четыре недели искали и выпытывали одно-единственное слово, и то порой ничего не могли найти. Над книгой Иова трудились мы так, магистр Филиппт.е. Филипп Меланхтон, АврогаллМатфей Аврогалл (1490–1543) — профессор греческого, латинского и древнееврейского языка в университете Виттенберга. и я, что порой в четыре дня едва-едва три строки могли окончить. Хорошо-то нынче, когда все переведено и готово, теперь всякий может читать и начальствовать, пробежит три, четыре листа глазами и ни разу не запнется, и не заметит, какие валуны и колоды лежали там, где он теперь гуляет, как по выстроганным доскам, где мы проливали пот и нудили себя, пока не убрали с дороги те валуны и колоды, чтобы так славно было ходить. Хорошо пахать, когда пашня расчищена. Но корчевать лес и пни, и устраивать пашню — этого никто не желает. У мира сего благодарности не выслужишь — ведь и сам Бог ни солнцем, ни небом и землею, ни сына своего смертью не выслужил себе благодарности — и да будет ему имя вовек: мир диавола, потому как иначе он не желает.
Так что и в Рим. 3 я твердо знал, что в латинском и греческом тексте этого слова (solum) не стоит, и тут мне не надо было поучений от папистов. Это верно. Этих четырех букв sola там нет, и ослиные головы глядят на эти буквы, как баран на новые ворота — но не видят, что смысл в тексте все равно таков, и если хочешь ясно и сильно перевести, то оно там нужно, ибо я хотел говорить по-немецки, а не по-латински и не по-гречески, потому что положил себе в переводе говорить по-немецки. Но в том и состоит обычай нашего немецкого языка, что если речь ведется о двух вещах, из которых одна признается, а другая отрицается, то рядом с этим словом (не [nicht] или никакой [kein]) нужно слово solum (только) — как когда говорят: селянин денег не принесет, а только зерно [Der Baür bringt allein korn und kein geld]; Нет, у меня правда нет сейчас денег, а только зерно [Nein / ich hab warlich ytzt nicht geldt / sondern allain korn]. Я только поел, но еще не пил [Ich hab allein gessen vnd noch nicht getruncken]. Ты только написал и не перечитал? [Hastu allein geschrieben vnd nicht vberlesen?] И тому подобного без числа примеров в каждодневном обиходе.
Во всех этих речах, хотя латинский или греческий язык так и не действует, однако так действует немецкий, и в том будет его обычай, что он прибавляет слово allein, чтобы слово nicht или kein было полнее и яснее — ибо хотя я и могу сказать: селянин денег не принесет, но зерно [Der Baür bringt korn und kein geld] — то ведь это слово (kein geldt) звучит не так полно и внятно, как если скажу: селянин денег не принесет, а только зерно [Der Baür bringt allein korn und kein geldt], и тут это слово (только [allein]) так помогает слову (не [kein]), что выходит совершенно немецкая, ясная речь, ибо не нужно спрашивать буквы в латинском языке, как следует говорить по немецки, а спрашивать о том нужно мать в семье, и детей на улице, и простого человека на базаре, и глядеть им в рот, как они говорят, и так и переводить, тогда-то они поймут и увидят, что с ними говорят по-немецки.
К примеру, когда Христос говорит: Ex abudantia cordis os loquiturСр. Мф. 12:34. Если пойду за ослами, которые станут совать мне буквы, и переведу так: От избытка сердца говорят уста [Aus dem vberflus des hertzen redet der mund]. Скажи мне: разве это будет по-немецки? Какой немец это поймет? Что такое избыток сердца? Ни один немец такого сказать не может — если только он не хотел сказать: случилось так, что у кого сердце слишком велико [es sey das einer allzu ein gros hertz habe], или сердца слишком много [zu vil hertzes habe], хотя и это еще тоже не верно, ибо избыток сердца — это не по-немецки, как не по-немецки будет: избыток дома, избыток печи, избыток скамьи — но вот как скажет мать в семье и простой человек: у кого сердце полно, у того из уст льется [Wes das hertz vol ist / des gehet der mund vber], — вот что такое хорошо сказать по-немецки, и в этом я усердствовал, и, увы, не везде того добился и достиг, ибо латинские буквы безмерно мешают говорить по-немецки совсем хорошо.
Или же когда Иуда предатель говорит в Матф. 26: Vt quid perditio hec? И в Марк. 14: Vt quid perditio ista vngenti facta est? Если бы я пошел за ослами и буквалистами, то мне надо было бы перевести так: Зачем случилась сия утрата мира? [Warumb ist dise verlierung der salben geschehen?] Но что же это за немецкий? Какой немец скажет: случилась утрата мира? И если он даже это поймет, то подумает, что миро потеряно и его надо отыскать, хотя и это еще звучит темно и неясно. Если это добрый немецкий, то почему они не возьмутся и не сделают нам такой славный, прелестный, новый немецкий Завет, и не оставят в покое Лютерова Завета? По мне, так пусть покажут свое искусство — но немец скажет вот как (Vt quid etc.): К чему же такая трата? [Was sol doch solcher vnrat?] или: К чему же такой убыток? [was sol doch solcher schade?] Нет — мира жаль [es ist schade vmb die salbe], вот добрый немецкий, отсюда понятно, что Магделина растратила пролитое миро и принесла убыток, вот как считал Иуда, ибо думал найти этому миру применение получше.
ItemЛат.: Так же где ангел приветствует Марию и говорит: «Здравствуй, Мария, полная благодатиЛк. 1:28 [Gegrüsset seistu Maria vol gnaden], Господь с тобою». Что ж, тут пока все прямо по латинским буквам, но скажи мне, хорошо ли это по-немецки? Когда это немец скажет: ты полна благодати? И какой немец поймет, что значит — полна благодати? Он тут подумает о бочке, что полна пива, или о кошельке, что полон денег — потому я перевел так: «О, прекрасная» [Du holdselige], чтобы немец лучше понял, что ангел хочет сказать своим привествием. Но тут паписты станут буйствовать: я-де испортил ангельское приветствие. Хотя я тут еще наилучшего немецкого не достиг. А надо бы мне было взять немецкий получше и перевести приветствие так: «Благослови тебя Бог, любезная Мария» [Gott grusse dich du liebe Maria] (ибо именно это хочет сказать ангел, и именно так он говорил бы, если бы привествовал ее по-немецки) — они бы, думается мне, удавились со своего великого благоговения к любезной Марии, оттого что я так загубил приветствие.
Но что мне о том спрашивать? Они буйствуют и бесятся, а я не препятствую им переводить как хотят, но сам тоже буду переводить не как они хотят, но как я хочу, а кому не угодно, тот оставь это мне, а свое начальничество держи при себе, ибо я не хочу его ни видеть ни слышать; им не надо за мой перевод держать ответ или давать отчет — ты слышишь, я хочу сказать: прекрасная Мария, любезная Мария, и пускай они говорят себе: полная благодати Мария. Кто понимает по-немецки, тот знает, какое это прекрасное, душевное слово — любезная Мария, любезный государь, любезный князь, любезный человек, любезное дитя [die liebe Maria / der lieb GottФормула der liebe Gott не имеет соответствия в русскоязычном религиозном обиходе./ der liebe Keiser / der liebe fürst / der lieb man / das liebe kind]. И я не знаю, можно ли так душевно и приятно выговорить слово liebe в латинском или каком-нибудь ином языке, чтобы оно раздалось и отозвалось в сердце, сквозь все чувства, как бывает это в нашем языке.
Ибо я почитаю святого Луку за знатока еврейского и греческого языка, и он еврейское слово, которое использует ангел, решил передать и изъяснить греческим kecharitomeni. И думаю, что ангел Гавриил говорилСр. Дан. 10:11 с Марией, как он говорит с Даниилом, называя его Hamudoth и Isch Hamudothאִישׁ־חֲמֻד֛וֹת, vir desideriorum, то есть: любезный Даниил [du lieber Daniel]. Ибо таков у Гавриила обычай говорить, как мы видим в книге Даниила. Если же буду переводить слова ангела по буквам, согласно ослиному искусству, то мне надо будет сказать так: О Даниил, муж вожделений [Daniel du man der begirungen], или: Даниил, муж похотей [Daniel du man der lüste] — о, это было бы уже по-немецки, ведь немец слышит, что «муж», «похоти» или «вожделения» суть немецкие слова, хотя это и не совсем чисто немецкие слова, но «похоть» и «вожделение» было бы, пожалуй, лучше. Но когда они так составлены вместе: «О муж вожделений», — то ни один немец не поймет, что здесь сказано — подумает, пожалуй, что Даниил обуян дурной похотью; вот славный вышел бы перевод! Потому мне здесь нужно уйти от букв и искать, как немец скажет то, что еврей говорит как Isch Hamudoth — и вот, нахожу, что немец говорит так: Любезный Даниил, любезная Мария, или — прекрасная девушка [du holdselige mad], прелестная дева [du niedliche junckfraw], милая женщина [du zartes weib] и тому подобное. Ибо тот, кто хочет переводить, должен иметь большой запас слов, чтобы они у него были там, где одно во всех местах не зазвучит.
И на что мне тут много и долго говорить о переводе? Если бы мне надо было для всех моих слов указать причины и мысли, то пришлось бы писать об этом целый год. Какое перевод искусство и труд, я изведал, а потому не потерплю, чтобы ни папский осел, ни вьючный осел меня судил или укорял. Кто не желает моего перевода, тот отойди от него, дьявол скажи спасибо всем, кому он не нравится и кто его без моей воли правит. Если надо его поправить, то я это сам сделаю. Где я сам того не делаю, там оставь мой перевод в покое, и каждый делай кому что заблагорассудится, а засим всего ему доброго.
Я с чистой совестью могу свидетельствовать, что в моем переводе я показал высшую верность и усердие, и не имел ни одной дурной мысли, ибо я не брал и не искал себе за него ни единого геллера, и ничего чрез него не приобрел, и не искал себе славы, это видит Господь мой Бог, но сделал его в подмогу любезным христианам, и во славу Тому, Кто сидит в вышних, кто мне на всякий час дарует столько блага, что если бы я даже в тысячу раз больше и усерднее переводил, то все же ни часу не заслужил бы жить, или иметь здоровые глаза, а все по благодати и милости его, что я есмь и что я имею — все это одной драгоценной кровью его и горьким потом, а потому и все (буде на то воля Божия) должно служить ему во славу, радостно и всем сердцем. Если меня хулят мараки и папские ослы — что ж, зато меня хвалят набожные христиане вместе с Господом своим Христом — и мне слишком велика была бы и та награда, если бы даже один-единственный христианин признал меня за верного труженика. Я не спрашиваюсь у папских ослов, они недостойны того, чтобы признавать мой труд, и мне было бы горько до глубины души, если бы они меня хвалили. Хула от них для меня высшая слава и честь — я все равно буду доктор, и даже превосходный доктор, и они у меня моего имени не отнимут, это я знаю верно.
Однако с другой стороны, я не слишком вольно уходил от букв, но с великим усердием вместе с помощниками моими следил за тем, чтобы если есть в каком-либо месте нечто важное, то оставить его согласно буквам, и не так вольно от них уходить, к примеру, когда в Ин. 6 Христос говорит: Его запечатлел Бог Отец, — то здесь по-немецки лучше было бы: «Его отметил Бог Отец», или «О нем говорит Бог Отец». Однако я скорее готов был отрешиться о немецкого языка, чем уклониться от этого слова. Ах, ведь перевод — искусство не для всякого, как мнят безумные святые, для него нужно праведное, верное, набожное, прилежное, трепетное, христианское, ученое, искусное, испытанное сердце — потому я полагаю, что ни один лжехристианин, ни смутьян переводить не может, как то, кажется, случилось с Вормскими Пророками, где переводчики оказали поистине великое прилежание, и твердо следовали моему немецкому. Однако среди них были иудеи, которые не великую милость Христу оказали — а не то довольно было бы там искусства и прилежания.
Вот что следует сказать о переводе и об обычае языков.
<...>
Ex Eremo octava Septembris 1530
Мартин Лютер,
ваш добрый друг.
Почтенному и проницательному N., моему благосклонному господину и другу.