Новый театр открывает новый сезон и анонсирует несколько премьер. Среди них «Розовое платье» по пьесе Наталии Мошиной с Ириной Линдт в главной роли, «Не все коту масленица» Островского, «Рождественский русский бал», а также «Хорошие фото с поминок» по пьесе Погодиной-Кузминой – спектакль о людях, переживших военные события. «Профиль» побеседовал с худруком театра Эдуардом Бояковым об этих и других событиях, а также философии этого театра, не похожего ни на какой другой из ныне существующих.
Эдуард Бояков
©Сергей Бобылев/ТАСС– Первой премьерой сезона, в конце октября, станет «Розовое платье» в вашей постановке. Это ведь почти что моноспектакль, вся нагрузка в нем ложится на плечи Ирины Линдт?
– Как режиссер, я редко позволяю себе категорические оценки в ходе репетиций, но это бенефис в высочайшем смысле этого слова. Таких артистов, как Ирина, сегодня в русском театре нет – способных решить задачу такой степени сложности. Пьеса Наталии Мошиной – продолжение «Трех сестер». Она про то, как Наташа оказывается фактически единственной, кто остался из чеховского мира: сестёр нет, Прозорова нет, Протопопов, который за ней ухаживал, эмигрировал и так далее – не буду всё пересказывать. И это спектакль о том, как женщина вспоминает свою молодость.
Помимо Чехова здесь стоит упомянуть еще и Пруста – ведь, наверное, именно он чаще всего обращался к теме памяти, к тому состоянию, которое французы называют entre rêve – нечто среднее между сном и воспоминанием.
Это состояние очень интересно с точки зрения театра, потому что театр напрямую связан со сновидениями, он моделирует состояние сна даже, может быть, больше, чем кино. Если на вернисаже или в кино, где кто-то тянет руку к попкорну, зритель может находиться в движении, то в театре он неподвижен, замирает и начинает видеть что-то похожее на сон. Это уникальная практика.
– А чем продиктовано обращение к Островскому, пьесу которого ставит Валентин Клементьев?
– Тем, что мы – репертуарный театр. Если в афише театра 10 детективов, поставленных одним и тем же режиссёром, это не репертуарный театр. И если 10 комедий, поставленных разными режиссёрами, это тоже не репертуарный театр. Чтобы понять, что такое репертуарный театр, достаточно посмотреть программу первых сезонов Московского художественного театра, и вы увидите самые невероятные сочетания: Шекспир, «Чайка» Чехова (то есть никому тогда неизвестного современного русского драматурга), а также западная драматургия: Ибсен, Стриндберг, Метерлинк. А еще Горький с его реализмом, Леонид Андреев, детские спектакли. Это сочетание создаёт мандалу, полноту. Мандала – это законченный объект.
Цельность – это признак настоящего театра. Он должен быть цельным, как сама жизнь. Из чего состоит жизнь человека? Женат или замужем, работа, дети, родители, любимые вещи, болезни – из всего этого очень разного складывается портрет человека, и, если я знаю его как просто где-то работающего, я знаю его только с одной стороны.
Поэтому мы ставим Островского: самого классического, основательного, полного, обширного русского драматурга. Многогранна даже его биография, если взять его жизнь в среде замоскворецкого купечества, с одной стороны, а с другой – работу цензором, человеком, через которого проходило огромное количество пьес, и иностранных тоже.
Плюс, он написал очень много пьес, в отличие от Гоголя, Пушкина, Грибоедова, Фонвизина, того же Чехова и Горького. И то, как он чувствовал театральную структуру, просто невероятно. Это совершенство с точки зрения формы, наше русское совершенство. Не надо стесняться сравнивать его с Мольером или Шекспиром. Хотя это совсем другая эпоха, но во времени Островского много параллелей с европейским Возрождением. И еще его разнообразие: достаточно вспомнить «Снегурочку», которую МХТ ставил в один из первых сезонов. Без Островского театр не театр и артист и не артист.
И без Мольера театр не театр, но Мольер у нас был в прошлом году, так что сейчас Островский. А чтобы не превратиться в театр, который ставит только про Столыпина или про Николая II, либо только Мольера и Островского, нам нужна и какая-то острая современная история, поэтому возникает пьеса Ольги Погодиной-Кузминой «Хорошие фото с поминок». Я говорю о ней комплиментарно, и в этом нет никакой рекламы – наоборот, в этом огромный риск, ведь теперь надо поставить эту пьесу. Не знаю получится или нет, но пьеса очень сильная. Это первый состоятельный ответ на вопрос о том, что можно сказать про СВО. Ну, увидите.
– Александр Легчаков, поставивший в Новом театре «Детский альбом Чайковского» готовит новый новогодний спектакль, «Рождественский русский бал». Он будет иммерсивным – насколько зрителям надо быть готовым к участию в нем?
– Бал на то и бал: ты не можешь отсидеться в углу. Можно, конечно, строить из себя Чайльд Гарольда, но только при условии, что все остальные вокруг будут плясать и танцевать. Мы позаботимся об этом.
Думать о вовлечении зрителя очень интересно. Не хочется превращать театр в анимацию, как в торговых центрах и на турецких курортах. Хочется вовлечения другого уровня.
– Раньше театр считался местом, где зрителю отводилось место подглядывающего – свидетеля чужой жизни. Не противоречит ли иммерсивность, вовлечение зрителя в процесс, этой особенности театра?
– Это всё равно, что мы сейчас начнём противопоставлять драмы и комедии. Не думаю, что успешный спектакль комедийного жанра ослабляет позиции трагедии или мелодрамы. Тут мы возвращаемся к мысли о цельности, взаимодополнении, мандале. Театральная «коробка» и классический театр – это суть, фундамент театра. Но жизнь невероятно быстро меняется. Я не считаю себя старым человеком, но я очень хорошо помню жизнь без интернета и социальных сетей. Это было совсем недавно. А теперь представить жизнь без «Яндекс такси» вообще невозможно.
Поэтому театру надо и вглубь копать, и вширь расти. Если будешь только про глубину думать, то он превратится в какую-то катакомбную анахоретскую практику, которая известна только четырём посвящённым. А если вширь без глубины будешь расти, тебя снесёт любой ветер. А если всё-таки одновременно вглубь, вширь и ввысь...
Иммерсивный театр – это модно, это нравится зрителю. «Гримёра» посмотрели 50 тысяч человек, и он продаётся не хуже, чем в первые месяцы значит у спектакля есть репутация. Движемся дальше, и «Бал» – это уже следующий шаг. Вот вы говорите подглядывать: в «Гримёре» всё-таки еще есть подглядывание. Ты бродишь и подглядываешь, но «Бал» – здесь зритель должен понимать, что ему предстоит как-то ответить на представление о мазурке или чем-то подобном.
– Мне как меломану всегда хотелось иметь в записи замечательную музыку проекта Lavra к вашему спектаклю «Лавр» и фильму «Русский крест». И вот наконец выходит полноценный альбом этого коллектива, верно?
– Да, это будет музыкальный релиз на всех платформах, полноценный альбом. Здесь я выступаю как музыкальный продюсер, а не худрук театра. Может быть, мы сделаем что-нибудь ещё в театре с этими музыкантами, но это будет уже что-то другое. Музыка проекта Lavra сама по себе мощная и самостоятельная, я убеждён, у неё большие перспективы.
Это очень серьезные музыканты: и мультиинструменталист Гребстель, и Иларион Брус, играющий на маримбе, и певица Варвара Котова. Хотя этот проект вырос из нашей театральной работы, но сейчас он стал отдельным явлением. Конечно, многие великие концерты проходили в театре, и возможно, и у нас будет концерт в театре.
– Сложилась ли за эти два года существования театра какая-то определенная его аудитория?
– Мы радуемся тому, что видим у себя разные поколения. У нас есть и бабушки, которые приходят на экскурсию от программы «Московское долголетие», и какое-то число молодых модных мамочек на спектакле «Детский альбом Чайковского» с достаточно дорогими билетами. Есть много хорошего разнообразия, это здорово. Поэтому у нас нет целевой аудитории. Понятно, что есть какие-то категории, о которых мы даже не думаем: то, что связано с массовой культурой – например, посетители концертов Инстасамки вряд ли пересекаются с нашей аудиторией. Но люди в клубе Adrenaline Stadium или на Live арене МТС точно есть среди наших зрителей. Или те, кто приходит на концерты моей любимой современной группы 25/17, крупнейших современных музыкантов, с которыми я по-прежнему мечтаю сделать что-то вместе. Их зрители – это наши зрители, как и те, кто ходит в Московскую филармонию
– А что нового планируется в той части жизни Нового театра, которая связана с просветительскими проектами: лекциями и тому подобным?
– Есть идея театрального клуба, в английском смысле слова «клуб» – некоего сообщества людей, объединённых общими ценностями, стилем, интересами, и внутри этой матрицы уже будут, конечно, и семейные программы, и детские, и взрослые, и лекционные философские. Мы обязательно это сделаем.
Надо заметить, что всего этого не было бы без нашего попечительского совета, который в полном составе пришел из МХАТа, после того как я его покинул, и сейчас продолжает нас поддерживать. То, что Игорь Кудряшкин делает для театра, это неописуемо, уникально. Я часто повторяю, но это правда: у нас первый за последние 120 лет негосударственный репертуарный театр в Москве. Не театр мюзикла, клоунады, гастрономический и тому подобное, а именно репертуарный театр.
– Один из ваших внетеатральных проектов – сценарная лаборатория. Можно об этом поподробнее?
– Это совместный проект с выпускниками МФТИ – есть такой венчурный фонд «ТилТех». Несколько выпускников имеют свои большие бизнесы: Андрей Кривенко – создатель «Вкусвилла», Юрий Алашеев – «Агамы», крупнейшего производителя замороженной рыбы, Андрей Иващенко – глава совета директоров компании «Химрар». Их фонд вкладывает деньги в перспективный бизнес, и в последнее время у них всё больше идей, связанных с социально-ориентированными или гуманитарными проектами.
Они относятся к нам – к искусству, режиссуре, кино – не как благотворители, а как партнеры. Они видели, что я делаю в театре и кино, смотрели фильм «Русский крест» и предложили сделать сериал. Я сказал: «давайте не один фильм обсуждать, а 10 или 15». Потому что 15 фильмов сделать в чём-то легче, чем один, как бы это ни парадоксально звучало. Ты сразу создаёшь некую технологическую матрицу – и это им понятно. Это как модельный ряд: у тебя есть станки, на которых можно делать и дорогие машины, и средние, и подешевле.
В результате у нас сегодня сформировался очень серьёзный портфель, где есть сценарии Юрия Клавдиева, Александра Легчакова, Алексея Зензинова и других. Мы ведем очень активный разговор с несколькими киноплатформами, в частности с «МТС медиа».
Следующий шаг, который мы сделали, был с Леваном Васадзе, крупным предпринимателем и моим близким другом. Мы решили зарегистрировать компанию, которая будет заниматься запуском кинопроектов, перспективных с точки зрения их социальной значимости.
– То есть можно сказать, что, помимо театра, вы сейчас плотно занялись и кино?
– С одной стороны, сотрудничество с товариществом «ТилТех» – это социальная история, а с другой, это создание пространства, где театр и кино могут друг другу дать очень интересные вещи. Я дружил с покойным Даниилом Дондуреем, мы жили по соседству и у нас было правило: раз в две недели пили многочасовой чай и разговаривали. Он рассказывал мне про кино, а я ему про театр. И мы констатировали огромное взаимопроникновение этих двух сфер. Борис Хлебников, Михаил Угаров, Попогребский, Серебренников, братья Пресняковы, Сигарев, Костомаров – это люди, которые были и там, и там. Кто-то из кино приходил в театр, а кто-то из театра уходил в кино. Это было начало 2000-х, время «Новой драмы», когда мне киношники говорили: «да, насколько же театр опережает кино!» И Дондурей в «Искусстве кино» публиковал мои огромные интервью, где я достаточно высокомерно поучал кинопроизводителей. А сейчас ситуация ровно обратная. Сейчас киношники опередили театр. И так всегда: кто-то один выходит вперед. Хотя были режиссеры, великие и в том, и в том: Патрис Шеро или Бергман. И надо понимать, что и то и другое растет из одного зерна.