...НЕ СМЕШНО

«Человек из Дублина». Сценическая композиция А. Калинина и Х. Эриксона.
Александринский театр.
Режиссер и художник Андрей Калинин.

Вполне возможно, что речь должна идти о тех новых авторах театра, что «строят над провалом». Они уже не «пост», но все еще «до» — открывают дотеатральные времена, в которые Бог не умер, а еще не родился. Они предлагают, чтобы мы их додумали, достроили, дочитали, за них домыслили, дотосковали, а сами бегут в свою «нигдею».

Сегодня побег в никуда — тема «номер раз» и железный повод актуализировать прозу великих путаников смысла. Тут и Беккет, и Камю, и мучительное, унылое кафкианство, и модный оксюморон с пастернаком, уподобленным фиалкам и редису, и мелодекламация, и дурацкое шоу с интерактивом, и натурные съемки актеров «в ролях», приходящих из и уходящих в кинопроекции.

И уж если «вчитывать» смыслы (а это, по-видимому, единственное, в чем мы и сегодня остаемся свободными индивидами), если со всем основанием предположить, что такое «вчитывание» и есть главная провокативная идея нынешнего авангарда (мол, испытайте меру собственной порочности, еще хуже — никчемности), если по привычке постараться синтезировать разрозненность и разброс элементов, из которых состоит композиция авторов спектакля «Человек из Дублина», то надо внести в протокол следующее.

Пункт первый. Нарочитый минимализм. Шахматка черно-белого пола на пустой площадке в маленьком зале, где друг над другом («амфитеатр») расположены несколько рядов неудобных стульев (не «утонешь» и не уснешь); демонстративно одинокое кресло на сцене, к нему привязывает себя Мерфи, ищущий забвения; реалистичная кровать с одеялом, подушками и говорящей головой, подкидывающей грубые реплики влюбленной в Мерфи дурочки-проститутки. Несколько круглых столиков, за которыми сидит сошедшее с ума человечество, уподобленное психиатрической лечебнице, где Мерфи пытается найти себе работу, а находит последний приют. По краям «шахматной доски», — на которой черно-белые клетки, правда, расположены в неправильном диагональном ракурсе и скорее похожи на «ромбики» эффектного танцпола, — внушительное каре черного занавеса, иногда взволнованного вентиляторами или, если хотите, космическим ветром.

Пункт второй. Удивительная фактурность актерского состава. В действие вступают не индивидуальности и характеры, а тела, «фигуры». Вряд ли тут в истоке, как сказано в программке, «модернистская» проза. Слишком много сухого остатка — все, чем довольствуется живой еще организм, для которого, однако, определенно кончена эра переживаний. Долговязый Мерфи (Дмитрий Бутеев), голова которого, кажется, непропорционально мала на длинном туловище. Удивительно «тощая» Силия (Мария Лопатина), в плоти которой нет ничего для ее профессии, зато есть странный привкус болезненной полудетской сексуальности. Отчаянно привлекательная певичка Кунихэн (Анна Пожидаева), бюст которой — акцент бесстыдной похоти. А еще смешной и маленький экстрасенс-авантюрист Ниери (Валентин Захаров) со своей глуповатой любовью и немыми «рабынями»-адептами.

Пункт третий. Все они играют в «голизну», прямо и непосредственно переодеваясь, раздеваясь, эпатируя животами, икрами, бюстами, отчего происходящее кажется то пошлой эстрадой, то пародией на восхитительный «нуар», то цирковой буффонадой.

Пункт четвертый. Череде эпизодов, в которых солируют по очереди все исполнители главных ролей, аккомпанирует белая стена задника, то и дело превращающаяся в большой экран с видеокадрами внесценического текста. Это видео — черно-белое, выдержанное в замедленном ритме, как наваждение, — должно придавать всему, что кажется на сцене сгущенным и демонстративным, эффект потустороннего, «дыры» в пространстве, фантазии. В начале и в конце по черной, «доисторической», но расщепившейся земной коре бежит голый Мерфи. Белое тело с заблюренными ягодицами падает, поднимается, снова бежит, отвращает, надоедает, напоминая о физиологизме всякого земного человека — немного звереныша или насекомого, более того — самого гадкого из всех живых тварей. Из экрана же появляется прекрасная Силия. На экране вдали виднеется тот одинокий дом, в котором прячется безумие, нездешний приют для вечных изгоев.

Пункт пятый. Из всего перечисленного складывается картинка на редкость, до тошноты бездарной жизни. И кажется, что композиция — не столько свободная импровизация на темы модернистской прозы, сколько едкая сатира с садомазохистским желанием саморазоблачения. Презентация персонажей — галерея карикатур на «типичных представителей» элит, от которых никуда не деться даже такому вымороченному Мерфи, которому актер (бог знает — сознательно или нет) придает оттенок некоторой дегенеративности.

Странный Мерфи в окружении певичек, шоуменов, авантюристов, психов задуман обреченным на побег, и старая как мир идея «горя от ума» из «игры в бисер» превращается в примитивнейшую компьтерную игру с туповатыми паттернами псевдореальности. Его ядовито-зеленый костюм отдает «кислотностью» клубной тусовки. Тут вам не интеллектуальная драма, не эстетская «заморочка» — а сплошное вырождение, примитив, первобытность. И нет антидота. Знакомые (когда-то для своего театра прочитанные невероятно красивым и глубоким голосом Г. А. Товстоногова) стихи «Только я глаза закрою» про синеву — вставной номер. И даны встык, едва ли не выразительнее стихов, с отрывком из Беккета, который на самом деле не про поэта Пастернака, а про траву: «Если бы на земле не было пастернака, я бы не любил фиалки, а не будь фиалок, пастернак был бы мне так же безразличен, как репа или редис». Нет антидота, потому что все гадко и скучно.

Куклу, изображающую обгоревший труп Мерфи, толкут гигантским толкачом по-настоящему, черный пакетик праха рассыпается по полу, крупный пепел похож на бутафорский мусор, его ссыпают в белый унитаз, сделанный вроде из того же пластика, что и скульптура обнаженной девы с задом культуриста и грудью величиной с голову. «Превращение» и несчастный человек-муха, как мусор выметенный по случаю, заиграны окончательно.

Сарказм бесконечен, опустошителен, и спектакль про пустоту. Про ту пустоту, которая плывет с экрана, шумит, как ветер и дождь. Ничего нет — кроме игры тел, мускулов и костей с искусственным, карикатурным сознанием безвременья.

Человек из Дублина — звучит претенциозно. Конечно, не совсем недавний человек из Подольска, удивительно нормальный посреди бытового абсурда и страшной сказки вроде Л. Петрушевской. Гораздо изысканнее — из Дублина, с намеком на автора, который страдал, безумел и бился за свой роман о Мерфи. С намеком на авторов, которые сочинили нынешнюю композицию, откровенно констатирующую то наглое и навязчивое, от чего некуда бежать.

Недавно в Манеже прошла выставка «Пушкинская, 10». Открытие модерна в контексте безвылазного «совка» — занятное, свое, родное, но грустное, про безвозвратно потерянное «вчера», про то, как пытались мосты навести в загубленные, поруганные, забытые стили. И оказались среди вторичного абсурда, сквозь который бился наш, уличный, нищий, ободранный, подъездный фольклор.

А сегодняшний надуманный «авангард» сам себя обманывает. Играет холодно, без куража.

И сколько ни стараются артисты, они словно мимо стула садятся, создавая простейший водевиль вместо «инфернальной», на темы дня, интеллектуальной драмы. Пожалуй, лишь в Силии слышится странная фантомность тона и местами наблюдается искренний ужас умирающей куклы. А остальные так откровенно не изящны, так отчаянно простоваты.

Господи, наверное, думает зритель, неужели больше нечем заняться в наши дни, больше не о чем думать, больше нечего предложить, кроме этой композиции из оскудевшего до дна «социокультурного» контекста? По сравнению с жизнью как она есть — жалкий лепет и неуклюжее бедное зрелище.

Лицо Мерфи, растущее во весь экран от приближения невидимого оператора, — лицо нынешнего ребенка, кривляющегося в камеру современного гаджета. Дотеатр. Не надоело кривляться? Не смешно.