Первой премьерой нового театрального сезона в РАМТе стал спектакль Алексея Бородина «Усадьба Ланиных» по пьесе почти забытого писателя-эмигранта Бориса Зайцева. Весной 1914 года ее ставил со своими студийцами Евгений Вахтангов и оглушительно провалился. 110 с лишним лет спустя Алексей Бородин обнаружил в материале живительный импрессионизм действия и великий посыл — мужество жить при любых обстоятельствах. Редактор культуры Forbes Яна Жиляева рассказывает, почему сегодня так важна усадебная тема
Режиссер Алексей Бородин — мастер фиксировать запрос времени. Так было осенью 2007, когда в РАМТе вышла его трилогия спектаклей «Берег утопии» по пьесам Тома Стоппарда , — попытка разобраться в российской философии свободы, счастья, блага для общества и для отдельного человека. В «Нюрнберге» осенью 2014 года Бородиным ставился вопрос личной ответственности человека, действующего по преступному закону или приказу. В апреле 2022-го Бородин показал «Душа моя Павел» про жизнь во времена двойных стандартов, спектакль о студенчестве 1970-х, о том, как больно видеть очевидное. Летом 2023 года в «Леопольдштадте» — по автобиографической пьесе Стоппарда, которую драматург написал специально для РАМТ и его руководителя, — режиссер увидел трагедию меньшинства, уничтожаемого большинством, историю о том, «как жить в изменяющемся мире, выдерживая все перипетии, не теряя себя и своих корней».
Новый сезон Алексей Бородин открыл в РАМТе премьерой пьесы забытого писателя-эмигранта Бориса Зайцева «Усадьба Ланиных», где автор предстает эпигоном Чехова. Из пьесы, герои которой будто неумело списаны из разных произведений известного драматурга (действие происходит в усадьбе, где доживает свой век старый помещик Александр Петрович Ланин, а остальные то ли вот-вот сбегут, то ли застрелятся, то ли утопятся), режиссер Бородин выуживает праздник жизни. Лихорадочные метания сплошь недовольных людей (всем доволен до последнего был только обманутый муж, чудак-профессор с именем под стать: Диодор Алексеевич Фортунатов) режиссер демонстрирует с любовью, с какой-то глубокой нежностью, как юный натуралист изучает муравьиные тропки в лесу.
Порхание и щебетание героев, замахивающихся то на дуэль (куда же без этого в русской усадебной литературе), то на утопление в пруду (модное занятие на рубеже веков в эпоху декаданса), Бородин сравнивает с импрессионизмом в литературе.
В буклете, выпущенном к премьере, режиссер с дидактической решительностью выводит главную мысль: «Именно сейчас, мне кажется, важно вспомнить, что мы живем для самой жизни». А там, где настоящая жизнь — там большие страсти, где счастье и несчастье по степени воздействия равны. На сцене эту мысль озвучивает гость усадьбы, Петр Андреевич Тураев (Евгений Редько), персонаж, которому выпадает роль наблюдателя и резонера. И тут Борис Зайцев приближается к классикам русской литературы, вступая в диалог с тургеневской формулировкой «У счастья нет завтрашнего дня» из повести «Ася», которая когда-то так задела Чернышевского, что он написал памфлет «Русский человек на rendez-vous» о национальной неспособности принять решение и вовремя действовать.
А вот художник Максим Обрезков, впервые работающий с режиссером после смерти постоянного соавтора Бородина, главного художника РАМТа Станислава Бенедиктова, сразу видит в этой истории печальный финал. Все вишневые сады срубят, все запальчивые гимназисты пропадут в окопах Первой мировой, все влюбленные женщины будут обмануты то ли судьбой, то ли мужчинами.
Уже в первой картине все герои одеты в черное и белое, словно носят «траур по своей жизни», выражаясь словами сестер Прозоровых из Чехова. Мало нарядов как на протокольных похоронах, так еще и пространство вокруг окрашено во все оттенки серого, переходящего в черное. Периодически возникающие на сцене пары танцующих девушек и юношей в белых одеждах выглядят как технический брак, засвет на старой черно-белой пленке.
На авансцене стоит фасад усадьбы, где на балконе помещик Ланин встречает гостей. Он повторяет фасад театра, созданного в конце XIX века, и в буклете к спектаклю его архитектуре уделена отдельная статья. Впрочем, для решения постановки важнее всего открытая черная стена коробки сцены, на которую проецируются тени-ветви колышащихся на ветру деревьев, словно художник Максим Обрезков убежал от импрессионистов лет на 100 вперед. Пока драматург Зайцев беседует с Тургеневым и Чернышевским, Обрезков уже ведет диалог с современным немецким художником Ансельмом Кифером о том, как растут цветы в пепле Освенцима.
Впрочем, действие спектакля сознательно перенесено в момент некоего театрального безвременья, когда и период, и место действия совершенно условны. Не зря же героини носят длинные распущенные волосы или короткие стрижки, все платья и юбки в обтяжку, с разрезами от бедра (художник по костюмам — Мария Данилова). А пиджаки и костюмы мужчин смотрятся универсально вечными.
И вот в этой очень растянутой, очень знакомой по всем другим авторам, прежде всего Чехову, пьесе, где есть и блудливый муж, и страстная чужая жена; и умная, но несчастная жена обманутая; и ученый, но неумный муж; и дочь подросток — то ли женский вариант Треплева, то ли буквально Нина Заречная; автор вдруг оставляет героев в живых.
Дуэль не состоялась. Утопленницу вовремя выловили из пруда, спасли и обогрели. Бежавших любовников чуть ли не благословили на побег обманутые супруги. Умер в финале только один персонаж, но он на это и намекал с начала действия. Остался старик, слуга, не Фирс, камердинер Андрей Викторович (Андрей Сорокин) — и все вдруг оказались благодарными. И усадьбе, и ее хозяину, и прошедшему лету.
Как написал Алексей Бородин в своем буклете: «Сегодня мы ставим своей задачей выжить, и не по мелкому счету. Не вляпаться ни в какие сплетни, разломы, доносы. Такая жизнь, в которую заворачивает Зайцев своих героев в 1911 году, — своего рода протест против уничтожения личности, против растаптывания нормальной частной жизни. И главное его послание: жизнь обычного человека сама по себе настолько важна и таит в себе интереснейшие вещи!»