Александр Семенов вместе с группой единомышленников изобрел новый архитектурный термин, описывающий 1990-е — 2000-е — капром. На его экскурсии по новостройкам собираются больше сотни человек, а термин взяло на вооружение научное сообщество — например, Лев Санчес апеллирует к капрому в труде «Купола, дворцы, ДК. История и смыслы архитектуры России».
С Александром Семеновым «Фонтанка» обсудила, почему он даже не оправдывает, а именно восхищается постсоветской архитектурой, привычно считаемой уродливой. Семенов же описывает ее игривой — как игристое шампанское.
— Как появился архитектурный термин «капром», экспертом по которому вы являетесь?
— Капром как термин придумал не я, а Даня Веретенников, урбанист и мой соавтор в телеграм-канале «Клизма романтизма». Еще году в 2012-м он сказал, что придумал прекрасный термин, чтобы описать архитектуру, которая строится на наших глазах, — капиталистический романтизм. Тогда мне показалось, что он шутит, ведь я терпеть не мог все это — учился в Штиглица и поступал туда, чтобы эту архитектуру изжить — в этом была моя миссия. А Данька еще тогда осознал культурную ценность такой архитектуры.
С конца 2019 года я пишу про капром в телеграм-канале «Латентный модернист», а чуть позднее мы с Даней и Гавриилом Малышевым сделали «Клизму романтизма» — телеграм-канал и одноименный бумажный путеводитель по современной архитектуре Петербурга.
— Что вообще такое — капром?
— Капиталистический романтизм — это разновидность общемирового постмодернизма на постсоветском пространстве. Капиталистический — потому что это эпоха, пришедшая на смену плановой экономике, а романтизм — потому что архитекторы, например Владимир Жуков, построивший «Макдак» на «Василеостровской» или ненавистный многим Regent hall на «Владимирской» — здание с колоннами и ротондой, — все они безумные романтики. И рассказывали нам, что делали эту архитектуру с реальным романтичным посылом. Им дали возможность расслабиться после советского утилитаризма. Так, сегодня архитектор захотел добавить в здание неоконструктивизм, завтра решил поиграть башенками, потом где-то внедрить модерн. Они пробовали себя в разных стилях, но не пытались подражать, осознанно понимая, что они делают постмодерн — шаловливо-игривое переосмысление архитектуры прошлого. Поэтому романтизм.
Это бодипозитивная архитектура. Мы привыкли к архитектуре, которая следит за собой, должна быть вылизанная и идеальная. А в городе на 90% (если не на 95%) архитектура довольно банальная, то есть по меньшей мере не гениальная. Много советских зданий — и это не шедевры. Они ординарные. А капром хотя бы претендовал на то, чтобы быть интересным и необычным.
— Приняли ли архитекторы ваш термин?
— С нами согласился Жуков — что в точку. Гайкович, который делал здание театра «Лицедеи», одобрил, Земцов ещё на пути к принятию. Признание есть, но оно медленное, ведь мы стали в позитивном ключе говорить об архитектуре, которую ненавидят, в том числе и архитекторы, оппонирующие капромантье тогда и выбившиеся сейчас — например, Герасимов критикует этот термин. Он сказал, что не даст интервью до тех пор, пока мы не перестанем называть его архитектуру капромом. И я с ним согласен: он строил метамодернизм — капиталистический утилитаризм (или просто карту) — еще в нулевые годы, опередив свое время. Например, «Дом у моря» на Крестовском возвели еще в середине 2000-х.
— Капром до сих пор продолжает характеризовать современную эпоху?
— Сейчас настала эпоха под названием «капут» — как метко сказал наш подписчик Иван Сапогов — капиталистический утилитаризм. Именно это проектирует в наше время, например, Никита Явейн — плоские фасады, возврат к идеям конструктивизма, простоте, аскетичности (строящийся «Imperial Club» у Горного института). Такой отечественный баухауз — все это в моде, потому что архитекторы устали от навязчивого и игривого капрома, который был на протяжении 20 лет. И они перешли к утилитаризму.
— Капром и капут характерны только для Петербурга?
— Они характерны для России в целом. Более того — у капиталистического романтизма множество региональных разновидностей. Взять Леонида Маркелова, который до своей посадки в тюрьму почти единолично руководил всем строительством в Республике Марий Эл. В Йошкар-Оле он создал подобие европейского Брюгге со вставками вольных копий башен Московского кремля, питерского Спаса на Крови и прочих известных зданий. В то же время для архитектуры Татарстана или, например, Югры больше характерны традиционно-национальные черты. Москва прославилась лужковщиной — довольно дерзкой и вычурной архитектурой, которую определяли приближенные к Юрию Лужкову проектировщики. А в Питере — пить: стаканизм 2000-х и эклектизм 1990-х. И это я перечислил только то, что первое в голову пришло. Разновидностей масса. Вот недавно на своём YouTube-канале «Латентный модернист» выложил лекцию под названием «Опа, Ганза-стайл!» про современные отсылки к немецкой архитектуре.
— А какой сверхсмысл этой архитектуры, что в нее заложено? Взять конструктивистский дом-расческу в Москве на Усачёвой улице — общие балконы для профессуры и студентов, чтобы все вместе курили и сплочались…
— Вы типичный модернист, потому что сразу же приводите в пример конструктивизм. Убеждение, что вся архитектура несет глубокий смысл, неверна. Модернистская архитектура в целом (конструктивистская, например) пытается нести смыслы и что-то вбивать в голову. Это история про идейность — вас учат, как жить: особой культуре быта, условному хорошему вкусу, определенным нормам поведения. А капром не про упертое следование поставленным задачам. Он шалит с вами, «щекочет» в разных местах — архитекторы просто отрываются по полной. Они играются, даже неважно, как их архитектуру будут воспринимать. Они наконец получили свободу самовыражения: тут заказывает не государство — частные вкусы заказчика наслаиваются на приколы архитектора.
— Почему эти здания не вписаны в общий архитектурный ландшафт города?
— Это миф, что они не пытались это сделать. Мне кажется, мы еще немного поживем, посмотрим со стороны на то, что сейчас строится, и поймем, что архитекторы капрома очень вписались в ландшафт.
К примеру, На 16-й линии В. О., 37, есть интересный пример неомодерна 1997 года, который многие принимают за дореволюционное здание, а на Подрезовой улице, 18, вообще один из моих любимейших примеров переосмысления старой архитектуры. А «Макдак» напротив «Василеостровской» чем не попытка вписаться? Вы знали, что это одновременный оммаж соседнему Андреевскому собору и базилике XVI века в Виченце? Просто его архитектор Владимир Жуков — тот еще шалун.
Такого сейчас нет в архитектуре — в центре у нас сплошная неоклассика, а на окраинах — неомодернизм.
— Почему мы отвернулись от вашего любимого капрома?
— Возвращаемся к нормативности, устали от богатого архитектурного биоразнообразия, от бесконечного бодипозитива. Поэтому решили вернуться к четкому и понятному конструктивизму. Все наши собеседники архитекторы-капромантье говорят, что для них это был безумно интересный период, хотя Кондиайн и Земцов рассказывали, как их пытались закатать в бетон, но это был лихой период, где не боялись экспериментировать.
Вообще архитектуру кидает то в одну сторону, то в другую — то барокко с его вычурностью и игривостью, то ампир, то возрождение и маньеризм, то постмодерн и модернизм. Сравните два главных здания на Дворцовой площади. Главный штаб — чем не конструктивизм своего времени? Четко выражена тектоника, декор подчеркивает форму. А Зимний дворец в стиле барокко, наоборот, весь из себя такой напыщенный, я бы даже сказал театральный. Люди не могут постоянно думать лишь об утилитарном, им иногда и поиграть хочется, оторваться от будничного. Вот и в архитектуре так же. Я бы даже сказал, что чаще мы видим ценность в совершенно непрактичном. Например, россияне обожают кошек, тратят на них большие деньги, балуют, а в ответ получают лишь милую мордочку и порванный диван.
— Чем характеризуется капут, пришедший на смену капрому?
— Капут бывает в двух ипостасях — неоклассика (то, что собираются строить на Ленэкспо), сталианство, типичный возврат к ампиру. А есть пример капута другой — если грубо, то это все Мурино: то, что строится кварталами, простые фасады-коробки. Если поинтереснее — Futurist Герасимова у Левашовского хлебокомбината: простые кубистические фасады с легким флером ар-деко 1930-х. Такого игривого разнообразия форм, как в капроме, в капуте уже нет.
— Влияют ли предпочтения губернатора Беглова на современную архитектуру?
— Беглов на архитектуру не влияет. У нас есть факты влияния на архитектуру Валентины Матвиенко. Когда строили «Галерею», которую изначально проектировал Владимир Григорьев (он потом был главным архитектором Петербурга), то по его проекту там должно было быть много стекла. «Галерею» достраивали в 2009–2010-м, когда с новой Биржи на 26-й линии В. О. срезали верхние этажи, потому что она слишком выпирала над исторической застройкой, Валентину Матвиенко задолбали эти протесты, и она, что рассказывал сам Григорьев, приехала на стройку и потребовала, чтобы было ближе к питерской архитектуре. Тогда появилась вся эта неоклассика, статуи.
То есть в 1990-е архитектура была очень эклектичная — ее авторы устали от условного совка и пытались строить то, что непохоже на советские аквариумы, а возвращались к последнему дореволюционному стилю — модерну. А в сытые нулевые уже устали от эклектики и требовалась новая архитектура — не спокойная и гладкая, как сейчас, а как проекты американца Майкла Грейвса (например, Портленд-Билдинг), который строил здания, напоминающие детский конструктор, — большие пастозные геометрические формы были модны в США еще в 1980-е. Развитие техники тоже очень повлияло на это — компьютерное моделирование в 3D Maх и AutoCad, которое сильно повлияло на развитие отечественной архитектуры. Кстати, две эти архитектурные и дизайнерские программы входят в наши девять кругов капрома. Среди них есть изгибиционизм — любовь архитекторов к изгибчикам, есть дикорирование от слова «дико» — много ядреного декора, есть капрементирование — когда было старое здание, а в него добавили щепотку капремонта.
— То есть вы считаете, что новая архитектура — нормальная жертва для ликвидирования старой: как Ленинградским дворцом молодежи пожертвовали ради нового жилого комплекса?
— Я тоже не люблю, когда внезапно что-то начинают сносить, а потом на его месте строить новое, но любимая теория градозащитников, что можно строить за Мурино, потому что Россия большая, не работает. Город так не развивается — он преображается во всех местах, может происходить в том числе уплотнительная застройка.
Хотя мне очень нравится питерский консерватизм, который позволил сохранить очень много архитектуры здесь. Я, как петербуржец, люблю говорить, что однажды построенное должно быть сохранено. Если не смогли что-то защитить и на месте этого здания уже построили новое, то сносить нельзя — это памятник своего времени, его материальный отпечаток. И это касается любых эпох.
А с капромом пора свыкнуться — в городе тысячи таких объектов. Львиная их доля останется с нами и через десятки лет.
— То есть хрущевки, которые должны были стоять только четверть века, тоже надо оставить?
— Во всех них заложена конструктивная выносливость на долгие десятилетия, а 25 лет — социалистическая мечта. Я с ужасом думаю о сносе хрущевок: там успела сложиться зеленая среда. Я живу в доме 1986 года в Приморском районе — и у нас деревья еще не успели вырасти. Из-за этого я недолюбливаю мой район, а хрущевки выглядят более обжитыми. Можно сделать реновацию, но без сноса.
Вообще в Питере есть неплохие примеры реконструкций хрущевок, которые мало кто знает. Они щадящие к архитектуре — например, на Торжковской улице, 16, еще в нулевые годы одна хрущевка была надстроена мансардным этажом и фасад сделали аккуратно.