В конце 1980-х годов в Советском Союзе поднялась внеплановая волна феминизма: вдохновленные перестройкой и политикой гласности женщины наперебой заговорили о своих проблемах и опыте. В следующий раз такая волна поднялась в 2010-е, и это совпало с общемировым подъемом женского активизма. А что происходило в нашей стране за два десятилетия между этими волнами? Forbes Woman продолжает серию публикаций об истории женского движения в России. Рассказываем, как подруги, коллеги и даже политические соперницы объединялись, чтобы выстоять во времена потрясений
Образованные женщины чувствуют несправедливость
«На лестницах факультетов и кухнях жилищ постоянно витали женские раз говоры об одном и том же», — писала координатор санкт-петербургского Центра интеграции женских исследований в сборнике «Сами о себе», посвященном независимым женским организациям.
Этот образ — кухни и лестницы — лучше всего описывает возникновение независимого женского движения в нашей стране на рубеже 1980-х и 1990-х годов. Научные сотрудницы, преподавательницы, врачи, журналистки, хорошо образованные, но зарабатывающие меньше мужчин и тянущие на себе бóльшую часть бытовой нагрузки, обсуждали темы, которые поначалу даже не могли толком сформулировать.
«Что нас волновало? Прежде всего смутное ощущение несправедливости. Каждая сталкивалась с ней по-своему, но чувствовали ее мы все», — вспоминали в том же сборнике основательницы московского женского клуба «Преображение».
«Мы встретились с женщинами из группы САФО (Свободная ассоциация феминистских организаций. — Forbes Woman), там была женщина-программист, женщина — биолог, кандидат наук, художница. Они ничего не читали из феминистской литературы к тому моменту, но они решили, что должны иметь право идти своим собственным путем», — вспоминает в разговоре с Forbes Woman ведущий научный сотрудник Института философии РАН Ольга Воронина.
Десятилетием раньше эти разговоры, возможно, так и пропали бы втуне — или привлекли бы внимание КГБ. Но теперь полным ходом шла перестройка. В популярнейших «Московских новостях» вышли статьи Евгении Альбац (признана иноагентом) «Репортер получил задание: родить» и «Репортер задание выполнил» о нищете и хамстве, которые царили в советских роддомах, и после этого тысячи писем завалили редакцию. В самиздатовском «Женском чтении» публиковались переводы западных феминистских текстов.
Даже в журнале «Коммунист» писали: «Составляя половину занятых в народном хозяйстве, женщины «сконцентрированы» в ряде феминизированных отраслей, уровень оплаты труда в которых на 25–30% ниже среднего. Женщины продолжают заниматься тяжелым физическим трудом: для более чем 4 млн из них условия работы не соответствуют нормам и правилам охраны труда. Рабочие места, которые они занимают, как правило, «горизонтальные», то есть бесперспективные в смысле служебного роста, «вертикальные» — обычно за мужчинами».
Женские голоса звучали все громче, и к ним начали прислушиваться.
Верховный Совет СССР в конце 1980-х годов как раз планировал создать госпрограмму по улучшению положения женщин, охране семьи, материнства и детства. Разработать ее поручили московскому Институту социально-экономических проблем народонаселения РАН. Во время работы стало понятно, что в советской социальной науке совершенно не осмыслен женский опыт, женский вопрос все время оказывался приложением или к партийным программам, или к экономическим планам. Женщина рожает, трудится и строит коммунизм, но как ей живется и чего она хочет?
Чтобы ответить на этот вопрос, в 1990 году при институте был создан Центр гендерных исследований (МЦГИ, до 1994 года ЦГИ). Позже появился подобный центр в Санкт-Петербурге, затем в Иваново, Твери, Самаре, других городах. «У нас, как вы, наверное, слышали, репутация «города невест», «города ткачих», «женского города», — говорит Forbes Woman директор Ивановского центра гендерных исследований (признан иноагентом) Ольга Шнырова. — У нас и в советское время женской проблематике уделялось немало внимания. А когда нас достигло такое понятие, как «гендерные исследования», было решено, что неплохо бы создать такую кафедру в Ивановском университете».
«МЦГИ провел несколько летних школ, на каждой у нас было порядка 30−35 слушателей — студенты, аспиранты, молодые преподаватели из региональных вузов, — вспоминает Ольга Воронина. — Потом они уезжали в свои университеты, открывали там новые программы исследований, читали лекции, проводили семинары с активистками женских организаций. Многое, конечно, зависело от поддержки регионального вузовского начальства, но в то время новые знания очень приветствовались».
«Центры гендерных исследований бесконечно переводили свежую литературу по феминистским политикам и феминистскому анализу культуры, монографии, хрестоматии, — рассказывает философ, теоретик культуры, участница Киберфеминистского интернационала Алла Митрофанова. — И очень быстро набрали академическую базу. Открывались кафедры гендерных исследований при факультетах социологии, культурологии. В какой-то момент этих кафедр по всей стране было 100 штук — я запомнила эту цифру из какого-то статистического сборника». Эти кафедры не были заповедниками кабинетной науки. МЦГИ еще в 1990 году организовал открытый семинар, на нем все желающие не только дискутировали о женщинах в политике, но и постепенно объединялись в группы по интересам: так научная деятельность перетекала в активистскую. А в 1991 и 1992 годах при участии центра прошли Независимые женские форумы в Дубне, на которых сотни участниц из разных городов смогли обсудить волнующие их проблемы, не теснясь по кухням и лестницам.
Результатом обсуждений и исследований становились записки и доклады, которые ложились на стол депутатам и министрам. «На Западе гендерные исследования часто были очень академичными, а у нас они были ориентированы на изучение реальных социальных проблем, — отмечает Ольга Воронина. — В то время власти также были заинтересованы в их решении. Систематически проводились парламентские слушания по проблемам женской безработицы, дискриминации в оплате труда. Наряду с чиновниками, ответственными за социальную политику, на эти заседания приглашали выступать с докладами экспертов из гендерных центров, активисток женского движения». Со временем сами чиновники начали запрашивать гендерную экспертизу своих законопроектов и постановлений. «Создавались госпрограммы по улучшению положения женщин, их внедряли, отслеживали их выполнение, — рассказывает Воронина. — Возможно, в этих программах было немало формализма, но сам факт их создания давал надежду на будущее улучшение и их качества, и положения женщин. В регионах этим занимались в основном женщины-чиновницы, которые своими глазами видели реальные проблемы. И постепенно проникались духом — ну не феминизма, конечно, но гендерного равенства».
На волне демократизации власти активно поддерживали международные программы. В страну пришли западные фонды, которые оказывали грантовую поддержку женским организациям. А их представительницы все чаще выезжали за рубеж. Писательница, сопредседатель Международной ассоциации журналисток (1994–2004) Надежда Ажгихина в беседе с Forbes Woman вспоминает, как в 1991 году приняла участие в конференции «Гласность в двух культурах», проходившей в Нью-Йоркском университете: «Это был всплеск взаимного интереса и одновременно тотальное непонимание друг друга во многом. С американской стороны, помимо слависток, исследовательниц русской литературы, были феминистки, которые ничего не знали про Россию, но хотели насаждать у нас радикальный феминизм. Это был очень странный разговор, но очень полезный». В той поездке Ажгихина познакомилась с сотрудницами МЦГИ, и после этого в выходившем четырехмиллионным тиражом «Огоньке» стали регулярно появляться статьи о безработице «с женским лицом», домашнем насилии, гендерных стереотипах.
Корректоры, вспоминает она, упорно правили «гендер» на «тендер».
Женское движение — в каждое село
В сборнике «Сами о себе», который вышел в 1998 году, женские организации рассказывали о себе и подводили итоги десятилетней работы. «Наш город отделен от основных общественных, научных, культурных и информационных центров поясом вечной мерзлоты. Добраться к нам можно только самолетом! Мы находимся в своеобразном информационном вакууме, поэтому самое дорогое для нас — информация», — писали основательницы Ассоциации гуманитарных инициатив из якутского города Мирный.
«Теперь даже в поселках с населением в несколько сотен человек женщины знают, где и кто может им помочь, проконсультировать. В 11 городах и поселках области работают координационные советы неправительственных женских организаций, 76 женских групп состоят в региональной сети», — рапортовали там же участницы Конгресса женщин Кольского полуострова.
«Это было время необыкновенного подъема, энтузиазма, какого-то безумного броуновского движения, все хотели социальных изменений, — вспоминает Ольга Воронина. — И женщины тоже начали двигаться». Женские организации возникали в крупных областных центрах и в закрытых городах, в поясе вечной мерзлоты и на юге. «Северный Кавказ меня потряс. У нас был гендерный семинар в Невинномысске, в нем участвовали представительницы местного профсоюза. Они говорили, что контролируют соблюдение трудовых прав почти везде в городе, — делится Алла Митрофанова. — Кроме супермаркетов. Супермаркеты их к себе не подпускали, и там женщины работали по многу часов в нарушение закона».
Те, кто, как жительницы Мирного, ощущал информационный вакуум, собирали библиотеки и архивы по истории женского движения и феминистской теории. Те, у кого была возможность добавить к ним данные о текущем положении женщин в регионе, проводили социологические исследования. Информацию старались распространять, и в отсутствие широкополосного интернета это была нетривиальная задача. Например, объединение «Фемина» из Набережных Челнов, города, где делают «Камазы», запустило на местном телевидении женскую пере дачу «КамАЗонка».
«В советские времена было много разных женских организаций, они действовали достаточно активно. Но нужно понимать, что они не были самостоятельными, ими фактически управляло государство. А с начала 1990-х появились независимые объединения, которые создавались благодаря низовым инициативам», — рассказывает Ольга Шнырова. Некоторые из этих организаций возникли на руинах официальных советских, например Воронежский городской форум независимой женской демократической инициативы «НеЖДИ», выросший из районного женсовета.
В Твери активистки проводили Женские недели — культурно-просветительские программы с уклоном в краеведение. В Иркутске боролись за чистоту Байкала. В Якутии восстанавливали наслеги — традиционные поселения коренных народов. «У нас в Иваново (я думаю, что это было не только у нас) появилась такая вещь, как православный женский активизм, — рассказывает Ольга Шнырова. — В 1990-е группа православных женщин начала требовать возвращения Введенского храма верующим. Они действовали в соответствии с законодательством: сформировали общину, собрали подписи. Тем не менее им отказали. Эти женщины несколько недель держали голодовку на ступенях храма, о них писали и в местной, и в центральной прессе. И они добились своего». При церковных общинах появлялись кризисные центры для беременных, как правило, пронаталистские, но часто единственные, кто вообще был готов помогать молодым матерям в непростое для страны время.
Переход к рыночной экономике сопровождался ростом безработицы, и от нее больше страдали женщины. Участницы ассоциации «Конверсия и женщины» так описывали последствия проводившейся в 1990-е реформы ВПК: «Женщины приняли на себя главный удар: их увольняли в первую очередь, а для тех, кто оставался, зарплата стала составлять 0,6 от зарплаты мужчин, их уделом стала забота о выживании». «У нас в Иваново была такая сложная экономическая ситуация, что учителя, женщины, физически умирали от дистрофии, потому что не получали зарплату, а им надо было семью кормить», — вспоминает Ольга Шнырова.
«То, что страна продержалась и многие люди физически и ментально выжили, — заслуга женщин, — уверена Надежда Ажгихина. — Гуманитарная помощь, консультации, шелтеры… Возникали группы взаимопомощи, организации в каждом крошечном городке, в каждой деревне — и я о них писала. Это «скрепка», которая помогла выдержать очень трудные времена».
«Нет, никуда из нас, 40- и 50-летних, не выбить впитанное со звуками пионерского горна: «Раньше думай о родине, а потом о себе». А родина для нас — это подруги, подруги подруг и (извините за пафос) сама Родина, — формулировали свое кредо участницы Тарусской организации женщин (их рассказ есть в сборнике «Сами о себе»). — Только она сейчас напоминает не мощную крутобедрую колхозницу из скульптурной группы с устремленным в счастливое будущее рабочим, а несчастную, одинокую, битую жизнью тетку».
Потеряв работу, «битые жизнью» пытались идти в бизнес или осваивать новые специальности. Женские объединения массово открывали образовательные курсы. «Мы учили женщин пользоваться компьютером, интернетом, — вспоминает Алла Митрофанова, стоявшая у истоков петербургского КиберФеминКлуба. — Казалось, какие там новые технологии, выжить бы. Но это были инженерки, интеллектуалки и вообще в прошлом очень активные женщины. Мы им говорили: вы сейчас со своими умениями перейдете в новую технологическую среду». Она отмечает, что для нее и ее соратниц важным было «не проморгать» эмансипаторный потенциал информационных технологий, не ждать, когда они станут исключительно инструментом репрессий: «В каждой новой технологии нужно искать политическое расхождение. Интернет — это не только контроль и большие прибыли у монополистов, это еще и возможность формировать гражданские сети».
Пока интернет только выходил за пределы крупных городов, гражданские сети формировались вживую и иногда весьма изобретательно. Например, Тарусская организация женщин придумала, как одновременно помочь семьям детей с серьезными заболеваниями, которые страдали от отсутствия квалифицированной медицинской помощи, местным производствам и подмосковному медицинскому центру, где (совсем как в репортажах Евгении Альбац из роддома) не хватало даже простыней. На собственные деньги активистки закупили на фабрике художественной вышивки комплекты постельного белья, на заводе керамики — посуду (надо ли говорить, что большинство вышивальщиц и керамистов, выполнявших этот заказ, тоже женщины). Все это в качестве гуманитарной помощи было отправлено в медицинский центр, тот в ответ принял больных детей.
А потом кто-то решил, что эта акция была прикрытием для хищений. «Проверяли, даже уголовное дело пытались открыть... — делились общественницы. — Мы должны были доказывать, что не воры. Сначала пытались оправдываться, а потом, проконсультировавшись у других женщин-правозащитниц, сказали им: доказывайте сами, что хотите».
Столкновение с законом и беззаконием пробуждало гражданское самосознание. Одни активистки создавали правозащитные организации — помогали женщинам выбивать из местных администраций положенные им льготы, пенсии, квадратные метры, бесплатные обеды для детей-школьников. Другие пытались взаимодействовать с органами власти. Например, участница уже упоминавшейся организации «Конверсия и женщины» смогла попасть в думскую рабочую группу. А юристки из Саратова внесли на парламентские слушания проекты законов «О предотвращении насилия в семье» и «О репродуктивных правах и гарантиях их реализации».
Третьи шли еще дальше. Движение «Женский форум — новая политика» из Волгограда целенаправленно готовило кандидаток для участия в выборах на городском и областном уровне. По состоянию на 1998 год ни одного мандата они не получили, но сдаваться не собирались.
За мир и детские сады
Сегодня доля женщин в Госдуме составляет 17%, в Совете Федерации — чуть больше 19%. В Верховном Совете СССР в 1984 году их было 33% (данные приводит сборник статей «Гендерная реконструкция политических систем»). В 1989-м (как раз когда Институт социально-экономических проблем народонаселения РАН разрабатывал госпрограмму по улучшению положения женщин) — только 7%. Причиной такого резкого снижения стала отмена квот.
Некоторые женщины ее приветствовали. «Особая женская квота для женсоветов унизительна для женщин, — настаивала в том же 1989 году на съезде народных депутатов Галина Старовойтова. — Ведь мы способны побеждать мужчин в равной борьбе. Побеждать логикой, волей, интеллектом. А если вы, уважаемые подруги, будете настаивать на нашей женской специфике, мужчины решат, что пол женщины и есть ее потолок».
Спустя 10 лет в колонке в «Независимой газете» депутат от КПРФ Алевтина Апарина приводила контраргумент: «Чтобы быть избранным, надо пройти первый этап — добиться включения в списки кандидатов. Для многих женщин это является, по сути, непреодолимым препятствием, поскольку они не обладают необходимыми ресурсами, в первую очередь материальными».
За эти 10 лет произошел короткий всплеск женской активности в Госдуме: в 1993 году в нее прошла фракция «Женщины России», члены которой пытались не просто «побеждать мужчин в равной борьбе» за депутатские кресла, но и защищать женские интересы — как они их понимали.
Их агитационные материалы местами напоминали троп «женщина тоскует по сильному плечу»: кандидатки выступали за «независимый сильный суд», «сильную армию», «сильные правоохранительные органы». Но если отбросить обязательные по законам жанра обещания порядка, программу «Женщин России» можно назвать социально ориентированной. В ней наравне с соблюдением прав человека, гражданским согласием и достойным положением России в мировом сообществе фигурировала, например, доступность детских садов и яслей, что напрямую касалось положения женщин и было особенно актуально в условиях неолиберальных реформ и экономических потрясений.
«Архитекторы рыночных реформ напрочь отметали социальные гарантии, которые напоминали им о «проклятом» социалистическом прошлом. Когда исследовательницы из МЦГИ пришли к вице-премьеру Егору Гайдару с призывом не разрушать социальную поддержку женщин, то услышали: не мешайте нам строить капиталистическое общество. Это была трагедия, — рассказывает Надежда Ажгихина. — В обществе был запрос на сохранение социальных институтов, но он не был услышан».
В итоге по результатам выборов «Женщины России» получили 23 мандата. Председателем фракции стала Екатерина Лахова. Обещание бороться за детские сады «Женщины России» выполнили. «Им это удалось даже на фоне государственной политики «у нас новый капитализм, мы сейчас проведем оптимизацию и закроем все социальные институты», — отмечает Алла Митрофанова.
К 1995 году численность фракции сократилась до 20 человек. В движении начались пертурбации — одни учредители уходили, им на смену приходили новые. На следующих выборах «Женщины России» не смогли преодолеть 5%-ный барьер.
«Несмотря на интерес и в целом доброжелательное отношение в обществе к социальной проблематике, которую они продвигали, им недоставало стратегического мышления, — рассуждает Надежда Ажгихина о причинах этой неудачи. — У них не было собственной политической платформы. Это были женщины разных политических взглядов, которые объединялись «за все хорошее против всего плохого».
Ажгихина считает: во многом лидеры фракции ориентировались на политический мейнстрим и не стремились найти общий язык с новыми женскими инициативами, бурно развивающимися в России, не создали нового имиджа женщины во власти. «Но самым большим политическим просчетом, наверное, было то, что они не поддержали движение солдатских матерей, самое влиятельное и реально популярное в народе женское движение в те годы, не выступили против военных действий в Чечне (первой чеченской войны, 1994–1996. — Forbes Woman), — отмечает она. — Вместо этого солидаризировались с властью, и это вызвало отторжение многих потенциальных сторонников. Конечно, имели место и аппаратные игры, но в то время мнение народа имело значение».
Несмотря на короткий век женской фракции, женская повестка из парламента не ушла. Например, в 2003 году в Думу был внесен законопроект «О государственных гарантиях равных прав и свобод мужчин и женщин и равных возможностей для их реализации», Екатерина Лахова — в числе ее соавторов. За два года до этого в интервью журналу «Огонек» она сетовала: «Советская власть так нас загнала, что наши женщины самооценки себе даже до конца не дают. Я ведь никогда этим вопросом раньше не занималась. Вы можете поверить? Я вообще воспринимала женские организации как... думала, делать людям нечего. Но теперь я побыла в большой политике и поняла, как это важно — защищать женщин от мужчин!»
Бравший интервью журналист Александр Никонов снисходительно иронизировал: «А что же вы хотели — патриархат на дворе».
Патриархат на дворе
Историки спорят о том, в какой именно момент это случилось. Например, известная славистка, профессор Университета Огайо Елена Гощило считает, что открытость Западу принесла на постсоветскую почву не только гендерные исследования и феминистское самосознание, но также худшие образцы сексизма и объективации, а гласность дала зеленый свет гендерным стереотипам и мизогинии, которые теперь не требовалось стыдливо прятать за партийными лозунгами о равенстве. В книге Dehexing Sex она даже называет перестройку словом Domostroika.
Другие исследователи относят консервативный поворот к началу 2010-х. В 2012 году в своем послании Федеральному собранию Владимир Путин упомянул «традиционные ценности» и «духовные скрепы», а в 2013-м назвал свою («нашу») позицию консервативной и заявил о необходимости защищать традиционную семью.
Его выступления при этом редко транслируют крайне консервативные взгляды. Как пишут авторы статьи Mixed Signals: What Putin Says about Gender Equality («Смешанные сигналы: что говорит Путин о гендерном равенстве») в журнале Post-Soviet Affairs, российский президент публично симпатизирует скорее позднесоветскому гендерному порядку. Подразумевается, что женщина на равных с мужчиной участвует в общественных отношениях, но при этом обладает особыми женскими качествами (мягкостью, чувствительностью), которые определяют ее как мать и хранительницу домашнего очага.
Иронично, что именно с советским прошлым нередко ассоциировались активистки, выступавшие в защиту гендерного равенства в конце 1980-х и в 1990-е годы. «Слово «феминизм» стало ругательным, потому что феминистские идеи отождествлялись с советским опытом эмансипации, — объясняет Ольга Воронина. — Этот опыт эмансипации — вещь крайне сложная, амбивалентная. С одной стороны, после революции женщинам были предоставлены немыслимые по меркам 1920-х–30-х годов права, даже по сравнению с Европой. А с другой стороны, права эти предоставлялись для того, чтобы государству было легче «втянуть» женщин в производственную сферу и мобилизовать женщин на стройки социализма. При этом в сталинские времена отсутствовало право на свободный выбор места работы, профессии, условий труда. Таким образом право женщин на оплачиваемый труд из одного из важнейших условий эмансипации превратилось в трудовую повинность. Этим нередко пользовались СМИ, утверждая, что гендерное равенство приносит женщинам только тяжкий труд наравне с мужчинами».
«Реальный опыт российского женского движения, не только большевистского, почти никому не был знаком, о нем не рассказывали на уроках истории. В либеральных кругах считалось, что идея равенства — это «отрыжка социализма», тетки в одинаковых костюмах в президиуме, Александра Коллонтай с ее якобы непомерными сексуальными аппетитами, глупость и лицемерие, — вспоминает Надежда Ажгихина. — Популярна была другая идея — естественного предназначения женщины. Она пришла к нам с идеологией неолиберализма, обложками глянцевых журналов и мечтой о красивой западной жизни и быстро завладела умами».
Однако к 2000-м годам риторика критиков изменилась: с «западными голосами», само собой, враждебными, начали отождествлять сам феминизм.
Тогда Россия упала в «демографическую яму», рождаемость поставила антирекорд с 1970 года: по данным Росстата, в 1970-м она составляла 14,6 на 1000 человек населения, в 1995-м — 9,3, а в 2000-м — 8,7. Власти принимали меры: с 2007 года начала действовать программа материнского капитала, 2008-й был объявлен Годом семьи. На этом фоне отстаивание репродуктивных прав женщин стало выглядеть вызовом государственной политике.
Одновременно набирали силу родительские организации, которые изначально боролись с ювенальной юстицией, но очень быстро расширили свою повестку. Вообще ювенальная юстиция — это система отдельных судов для малолетних преступников, но в России этим термином начали обозначать изъятие детей из неблагополучных семей. А поскольку само понятие пришло с Запада, к нему начали относить все, что не вписывалось в образ традиционной патриархальной семьи. «Один из важнейших постулатов ювенальных технологий — сексуальное воспитание детей. Вместо понятия «пол» вводится понятие «гендер». В нашей Госдуме был зарегистрирован похожий законопроект «О гендерном равенстве». В документе запрещена критика лиц нетрадиционной ориентации, акцент делается на свободе сексуального выбора», — писала «Российская газета».
Представление о гендерном равенстве как об опасной западной идеологии, направленной на разрушение страны, подкреплялось тем фактом, что огромное число женских организаций, инициатив и проектов с 1990-х годов существовало благодаря зарубежным грантам. Кто-то этой поддержки в итоге лишился, для кого- то она стала поводом для внесения в реестр иноагентов. Например, в 2013 году это произошло с центрами гендерных исследований в Самаре и Саратове (оба на сегодняшний день ликвидированы), в 2021-м — с центром в Иваново.
Руководительница последнего Ольга Шнырова вспоминает Второй всероссийский женский съезд, прошедший в 2008 году и приуроченный к столетию первого съезда: «Как-то неожиданно к этому подключилось государство, был создан специальный комитет. Основные мероприятия проходили в Колонном зале Дома союзов, в пленарном заседании участвовали представительницы женсоветов. Я помню, мы с коллегами вышли в фойе и вдруг ощутили, что все — нам пришел конец. Власть будет пытаться подмять под себя женский ресурс — закручивать гайки в отношении независимых организаций и создавать проправительственные».
Но было бы несправедливо объяснять сворачивание активности женского движения исключительно действиями властей. Алла Митрофанова приводит в пример историю создательницы Петербургского центра гендерных проблем Ольги Липовской: «Она была феминистской звездой телевидения. Сначала она выступала как эксперт, у которого брали интервью. Потом ее собеседником был не журналист, а какой-нибудь другой эксперт, который не давал ей и слова сказать. Она всех молодых феминисток тогда учила: готовьте два-три тезиса и, когда вас начинают перебивать, повторяйте их разными словами, не обращая внимания на идиотов. Со второй половины 2000-х она сидела в первом ряду зрительного зала, но и оттуда высказывалась крайне убедительно. Потом ее стали сажать вглубь — там уже не повыступаешь. «И вот, — как-то говорит она мне, — наступает 8 Марта, обычно это мой день публичных речей, а мне никто не звонит».
Свою роль сыграло и сытое успокоение, наступившее после «лихих 90-х». Семьи наконец смогли позволить себе жить на одну (мужскую) зарплату в потребительском раю. Статья «Образ женщины в современной российской прессе: ключевые характеристики и масштабы трансформации», опубликованная в 2013 году в «Вестнике Московского университета», фиксирует иерархию ценностей: первое место по частоте публикаций занимают материалы, посвященные интимной сфере и женской привлекательности (причем деловые издания освещали итоги конкурсов красоты с не меньшим интересом, чем массовая пресса), на втором месте — тема семьи, карьера и бизнес — только на треть ем, политика — на пятом, после спорта.
«И телевидение, и радио, и газеты женщину воспринимают только как хранительницу семейного очага и еще воспринимают ее сексуальный образ, — негодовала Екатерина Лахова в уже упомянутом интервью «Огоньку». — Вы обратите внимание: в рекламах женщина мечтает только о майонезе, о прокладках, о пылесосе. Мужчина почему-то не мечтает ни о майонезе, ни о пылесосе. Реклама забивает в сознание такой стереотип о женщине, что женщина — это колготки, крылышки и стиральный порошок».
«Я как-то смотрела трансляцию заседания Госдумы с выступлением Лаховой, которая пыталась ввести сексуальное образование в школах, чтобы не только предотвратить ранние беременности, но и защитить детей от домогательств, научить их понимать свое тело, — вспоминает Алла Митрофанова. — Очень важная была цель. Как ее унижали! Она выступает с трибуны — и весь зал гогочет. И несутся выкрики самого чудовищного свойства». Публичный разговор о гендерном равенстве постепенно становился невозможен уже хотя бы потому, что голоса феминисток и сочувствующих тонули в насмешках.
Женщины улюлюкали не меньше мужчин. «По результатам исследований, в России обнаруживается удивительный феномен: политическая карьера женщины вызывает у женщин более негативную реакцию, чем у мужчин. Мужчины часто относятся к продвижению женщины более или менее иронически, как бы снисходительно, но в целом лояльно. Зато женщины — с ревностью и агрессивностью», — сетовал (тоже в интервью «Огоньку») психолог, профессор МГУ Акоп Назаретян, один из создателей движения «Женщина — Президент России». «Наша женщина с трудом расстается с ущемленным самосознанием. Она еще готова принять «железную леди» на Западе, только не у себя дома», — констатировала коммунистка Алевтина Апарина.
В такой атмосфере идеи гендерного равенства просто не могли быть мейнстримом. «Когда феминизм превращается в субкультуру, он становится очень ярким, разнообразным и вызывающим. Между разными течениями начинаются бурные дискуссии, — говорит Алла Митрофанова. — Это неплохо. Но это ограниченное поле».
Что было после
Сегодня уже мало кто путает гендер с тендером, но это слово по-прежнему будто несет в себе заряд опасности. На пример, в 2023 году издание «Бумага» (признано иноагентом) обратило внимание, что курс о гендерных исследованиях во ВШЭ был переименован во «Введение в женские и мужские исследования».
Та же Екатерина Лахова в 2012 году стала одним из инициаторов «закона Димы Яковлева» — запрета на усыновление российских сирот американскими гражданами. А в 2020-м жаловалась президенту на мороженое «Радуга» — оно якобы косвенно пропагандирует ЛГБТ (ЛГБТ-движение признано в России экстремистским и запрещено). Сейчас она возглавляет Союз женщин России.
Волна феминизма, поднявшаяся в 2010-х, набирает силу, но попытки говорить о проблемах вроде культуры насилия или системной дискриминации по-прежнему встречают сопротивление. Феминисток регулярно обвиняют в попытках разрушить институт семьи. А в 2023 году на уровне депутатов Государственной думы даже прозвучала идея о признании феминизма экстремистским движением. Впрочем, отклика эта инициатива пока не нашла. Но все чаще на официальном уровне звучат призывы к возвращению «традиционных ценностей», усиливается контроль рождаемости. В такой ситуации активизм кажется опасным, а на уровне бизнеса или крупных женских мероприятий включается самоцензура: постепенно исчезает даже ставшее привычным словосочетание «гендерное равенство».
«Предрассудки — это недостаток просвещения, недостаток знания, разговора. В 1990-е очень многое не было договорено. В этом, мне кажется, наша главная беда, — размышляет Надежда Ажгихина. — Мне кажется, что и журналисты, и исследователи, и мужчины, и женщины несут за это какую-то ответственность».
Алла Митрофанова настроена оптимистично: «У нас, несмотря ни на что, сохранилось много общественных организаций. У нас выросло движение альтернативного образования. У нас в инклюзивное движение вовлечены тысячи людей. У нас собирают миллионы на благотворительность. Движение гражданской взаимопомощи по-прежнему работает. И похоже, что даже выращивает свою осознанность и политическую требовательность».
Чтобы никакие достижения не пропали зря, важно сохранять преемственность, считает Ольга Шнырова: «Не допустить поколенческого разрыва. Мы над этим работаем довольно давно — ко всем нашим проектам стараемся привлекать участниц женского движения 1990-х и их молодых, скажем так, преемниц. Потому что у нас в обществе очень любят изобретать велосипеды».