Фото: Евгения Безрук
Как пули над головой меняют мысли в этой голове и что нужно сегодня детям – в интервью режиссера-документалиста «КиноРепортеру».
Когда понял, что нужен своей стране, Клим Поплавский не стал дожидаться повестки и отправился в самое пекло. Там он делает то, что умеет лучше всего, – снимает документальные фильмы о подвиге наших солдат. По словам режиссера, из двух с половиной лет СВО он провел на линии боевого соприкосновения примерно половину.
Ваши родители известные кинематографисты: мама – актриса Яна Поплавская, отец – режиссер Сергей Гинзбург. Стать актером не думали?
— Так я же даже снимался! У меня была большая роль в пятом сезоне сериала «#СеняФедя»(спин-офф сериала «Кухня», – КР). Кстати, там у меня прикольный придурок получился. (Улыбается.) Закрыл гештальт своей юности в Гольяново (спальный район на востоке Москвы, – КР). Этот герой выплеснул из меня все то, что я не мог себе позволить как человек, воспитанный приличными людьми. (Улыбается.) Вообще, я поступал в 15 лет к Алексею Гуськову в Школу-студию МХАТ. Меня взяли вольнослушателем, но я был тогда очень дерзкий: «Че? Вольнослушателем? Ха, вы потеряли великую натуру!» Вообще, то, что я бы действительно хотел сыграть, мне, наверное, не светит. Да и нужно ли? СВО очень сильно все поменяла.
Любая война меняет людей…
— Она увеличивает в невероятной прогрессии, по экспоненте, все качества – либо хорошие, либо плохие. Если ты был говно-человек, то всю эту мерзость свою, что сидит внутри, не сможешь сдержать. Если был хоть чуть-чуть хорошим человеком, это обязательно проявится. Там все проявляется как на пленке.
Есть такая поговорка «Не страшно только дуракам». Военкор Первого канала Дмитрий Кулько рассказывал мне, что со временем страх притупляется, но стоит хотя бы ненадолго съездить домой, и когда возвращаешься на «передок», страх возвращается с прежней силой.
— В зоне боевых действий буквально стоит запах борьбы со страхом. Он все время рядом, он тебя обволакивает. Ты чувствуешь, как все борются с ним ежесекундно. И да, в какие-то моменты ты себя можешь настроить: раз не убило, два не убило, три – со мной ничего не случится. Но звук дрон-детектора все равно вызывает ужас, потому что знаешь, что он несет смерть и молишься, чтобы Господь уберег. Мне чуть легче – в основном я смотрю на войну через объектив. И это помогает уговорить себя, что все это словно кино. Но все происходит взаправду.
Про что вы могли бы сказать: ничего страшнее я не видел?
— Самый очевидный ответ – «дети на войне», но я просто их там не встречал. Специфика моей работы не сталкивает меня с гражданскими. Я же снимаю кино в окопах. Поэтому самое страшное – стать свидетелем «дружеского огня».
А женщины на войне?
— У них всех какая-то одинаковая ссушенность – словно невидимый дементор (существо из книг о Гарри Поттере, – КР) медленно высасывает из них жизнь. Но не у тех, для кого это профессия – кадровые военные, снайперы, медики… Наверное, потому что для них это призвание, сознательно выбранный путь. Гражданские, которые там оказались, – это, как правило, раненные неким событием. Решающие какие-то свои внутренние проблемы. Они не смогли это пережить и поэтому там.
Мужчин бои не иссушают?
— Нет, мужчин закаляют. Мальчики мужают, мужчины стареют. Война очень сильным объемом эмоций выносит из тебя такими штормовыми волнами много чего. Остаются лишь заякоренные вещи. Кого как воспитывали в детстве – о том, что такое хорошо и что такое плохо, как у Сергея Михалкова, – вот эти вещи, заложенные твоей семьей и степенью твоей воцерковленности, они остаются. Все пустое, ненужное вымывается. Поэтому мужчины меняются даже визуально. Прежде всего меняются глаза. Вот если через объектив много снимают, он тускнеет, выгорает. Точно так же глаза становятся чуть подвыгоревшими.
Стрелять приходилось?
— К сожалению, российские документалисты и журналисты, будучи гражданским лицами, по закону не имеют права владеть оружием. При этом, вопреки международной конвенции, которая никем не соблюдается, если понимают, что журналист, – на тебя будет спущено все, что только можно. Не пожалеют никаких «хаймерсов», будут добивать до последнего. Единственный вариант: если у тебя есть охотничий билет, можно купить дробовик. Вот я как раз хочу этим вопросом заняться, потому что вещь нужная – от дронов отлично помогает.
Зачем вы так рискуете, тем более что были все возможности расслабленно и обеспеченно жить?
— Мне тут один друг из прошлого позвонил – из тех достаточно обеспеченных, инфантильных, которые и нашим и вашим – то есть типа неопределившихся. Сказал: «Ты знаешь, я поменял свое мнение о том, что происходит, и благодаря твоим фильмам тоже». И это важно! Мне нравится, что их смотрят подростки. Хотелось бы, чтобы спустя годы люди могли увидеть, где и как их деды сражались, как говорили. В Великую Отечественную войну было снято очень мало окопного бытоописания: мы много видели, как поднимаются в бой, как идут в атаку, но мало – как жили, как работал командный пункт… Это история – как смотрят, как думают, как собираются на смерть. Это очень звонкий в жизни момент, когда ты видишь, как ребята готовятся не возвращаться. В этой войне ты идешь в одну сторону.
Что такое вообще съемки документального кино на фронтовой линии?
— Главное, REC нажать! (Улыбается.) Просто беги и снимай. Основное правило военного документалиста – обязательно остаться в живых, вернуться домой, потому что весь этот отснятый материал без тебя бесполезен. Кто будет знать, как это монтировать?
На сайте RTД выложено 8 ваших фильмов, а сколько их всего?
— Из военной документалистики – всего 9. Есть еще «Человек-улитка» – это первый мой фильм, он был снят для ИРИ. В монтаже сейчас находятся еще три фильма. Первый – «Миротворка» о Фаине Савенковой, писательнице из Донбасса, которая стала моей подругой, несмотря на то что ей всего 15 лет. У нее уже 8 серьезных художественных произведений, переведенных на разные языки мира. Она в списке «Миротворца», ее постоянно пытаются украсть, ликвидировать. Второй – «Профессия Родину обучать» про тактическую медицину. А третий – «Совесть» про православие 2.0. Про возрождение веры, которое произошло на фронте. Я же два года назад и начинал с того, что помогал батюшкам, и даже собирался снять художественный фильм про одного из них, но понял, что не пишется, потому что я там не был, ничего об этом не знаю и сказать мне нечего.
Так вы там и оказались?
— Да! Я уволился из ВГТРК, с канала «Москва-24», и начал готовиться. В РУС (Российский университет спецназа в Гудермесе, — КР) окончил курс по тактической медицине. Достаточно все у меня хорошо получалось. Но в какой-то момент решил для начала снять документальный фильм о священниках на войне. Это была меганепопулярная тема! Их тогда было человек 6–7 всего на весь фронт. На батюшку в подразделениях смотрели: «Это что за фигня вообще?» Сейчас приезжаешь: «У нас есть свой батюшка, мы причащались на прошлой неделе». У всех там стяги, храмы полковые, все дела.
На фронте же и мусульман довольно много.
— И они часто приходят к православным батюшкам разговаривать. (Улыбается.) Не знаю, есть ли в исламе понятие исповеди, но, наверное, душа просит. Все равно мы, так или иначе, все созданы по образу и подобию.
А к художественному кино вернуться планируете?
— Ну, может, когда все закончится… Я считаю, что права на это пока не имею. Снимать про Донбасс может только тот, кто там был. Все архитекторы будущих монументов победы, все художники, писатели, поэты, режиссеры и актеры будущих фильмов об СВО – они все там. Вообще, сейчас такое документальное кино снимается, что не уверен – смог бы сделать художественное кино, сопоставимое по уровню. Вот смотрю на «Оркестр Белого», и мне кажется иногда, что это снимал не я и это чей-то художественный фильм. Правда, у меня шок, как это получилось.
Как у вас делится жизнь между Донбассом и Москвой?
— По-разному. Бывает месяц там, месяц здесь. Бывает две недели через две. В общей сложности на СВО я провел, наверное, четыре средних контракта. Постоянного пребывания там — год с чем-то, наверное, уже есть.
На мой взгляд, мы потеряли несколько поколений. И боюсь, безвозвратно. Вы же сам родитель, у вас трое детей (13-летняя Варвара, 4-летний Иларий и 7-месячная Аглая, – КР) Что сегодня нужно давать детям – какую пилюлю, так сказать, чтобы не повторить былые ошибки?
— Пилюлю веры. Воспитывать воцерковленными. Другого варианта нет! Потому что, когда ребята вернутся с фронта, поверьте, как после Великой Отечественной войны, будут заполнены монастыри. Там сейчас происходит работа над ошибками, мужики обретают веру. 70 лет из нас ее выдавливали, а последние 30 – вообще под откос просто. Содом и Гоморра, «В греху валяюсь, а свинья в калу». А дети… Ты должен быть им примером во всем. Вот ты пьешь, и ребенок будет пить, куришь – и он будет. Захожу в комнату, Иларий лежит в креслице младшей сестры, руки вот так за голову засунул и говорит: «И все-таки мир сложен из полных придуровков». Я просто о-бал-дел! (Смеемся вместе.) Ну, значит, я в какой-то момент, сидя на диване перед телевизором, сообщил Господу о таком своем измышлении, а сын услышал и запомнил.
Может, у вас и на вопрос, как заставить ребенка читать, ответ есть?
— Тоже только собственным примером. Водить в библиотеку, отбирать гаджеты. У меня дочь сподвиг читать мой духовник, отец Виктор. Спросил ее: «А ты читаешь? Какая твоя любимая книжка?» Она пожала плечами. Он подозвал ее и на ушко сказал: «Варвара, балерины обязательно должны читать». (Смеемся.) Она у меня в балетном училище.
Слушаю вас и думаю, как же жаль, что в киношной среде исчезающе мало людей, разделяющих ваш взгляд на происходящее…
— Я всегда осознавал, что все эти тусовочки, разговоры, нарядные маечки, блестящие машинки – вся атрибутика околокиношная – за ней ничего нет, пустота. Но все равно события последних лет стали для меня шоком. Я состоял в одном чате – в нем было 170 топовых режиссеров из России. В основном работающих в рекламе, но не только. Просто мы пытались в свое время создать профсоюз… Какое же там мракобесие началось! Какой грандиозный по масштабам драматургии исход! Что-то из разряда фильма «Бег» (драма Александра Алова и Владимира Наумова по мотивам произведений Михаила Булгакова, 1970, – КР). Нужно быть очень глупым человеком, чтобы не осознавать, что на самом деле происходит.
Есть еще равнодушные!
— Да! Один таксист мне «понравился», говорит: «Я просто новости перестал включать, у меня все время играет «Радио Jazz», и как будто войны нет». И это не редкость! Взрослые люди закрывают ладошками лицо и как маленькие детки говорят: «Я спрятался». Паноптикум! В стране живет 140 миллионов человек. Всех, кто, так или иначе, имеет отношение к СВО, – контингент и их семьи – миллионов 10. Ну, пусть даже 20. И что? Они на своем горбу тащат всех остальных? Вообще, я бы всем прописал – как такую таблетку от душевной пустоты – поездку в прифронтовую зону. Да даже хотя бы в Белгород. Мозги сразу на место встанут, и будет понятно, как жить.