Историк Владлен Измозик написал увлекательное исследование о российской перлюстрации — тайном вскрытии частной и дипломатической корреспонденции, приоткрывающее свет на события политической истории Российской империи. С разрешения издательства «НЛО» Forbes Life публикует фрагмент из книги Измозика «Черные кабинеты» о том, как чиновники департамента полиции работали с перехваченными письмами революционеров и начинали розыскную работу
В петроградском «черном кабинете» вскрыванием писем занимался всего один чиновник: для вскрытия тысячи писем требовалось не более двух часов времени. Чтением писем были заняты 4 человека, сниманием копий или составлением выписок из писем — два человека, а в случае нужды — изготовлением печаток, сниманием фотографий с писем, проявлением негативов и т.п. — один чиновник. Итого весь личный состав петроградского «Черного кабинета» последнего времени состоял вместе с начальником, уже упомянутым М.Г. Мардарьевым, из 12 человек. Этого штата было вполне достаточно для перлюстрации 2–3 тысяч писем ежедневно. В Москве штат служащих состоял из 7 человек во главе с В.М. Яблочковым, в Варшаве из 5, при заведующем А.Ф. Шлиттере, в Одессе из 5, при начальнике Ф.Б. Гольмблатте, в Киеве из 4 человек, при К.Ф. Зиверте, в Харькове, Риге, Вильне, Тифлисе, Томске было всего по два человека служащих, один из коих считался заведующим. В последних трех городах незадолго до переворота «черные кабинеты» были закрыты, а в Нижнем Новгороде и Казани временно открывались, и по миновании в них надобности, вновь закрывались.
Попадая в Департамент полиции, революционная корреспонденция не только оседала в архивах. Сама перлюстрация нередко была лишь началом розыскной работы. Зачастую письменный текст был написан симпатическими чернилами или содержал шифр. По воспоминаниям вице-директора и директора ДП А.Т. Васильева, письма, содержавшие тайнопись, представляли особую проблему:
У каждой нелегальной, подпольной организации была своя манера делиться сообщениями в письмах, не называя вещей своими именами. Революционер, например, желая сообщить товарищу о том, что такой-то член их партии арестован, писал о нем, что он «заболел» и что «доктора», т. е. охранники, нашли его положение «безнадежным» и прописали ему «перемену климата», т.е. сослали в Сибирь. Обыск назывался «консультацией», подпольная типография «аптекой», прокламации «рецептами» и т. д.
Если же текст содержал шифр, то письмо поступало к специалистам-криптографам из Департамента полиции. В начале XX века наибольшей известностью в качестве такого специалиста пользовался уже упоминавшийся мной Иван Александрович Зыбин. Любопытно, что если вообще в отношении начальников и коллег по службе мнения мемуаристов очень часто значительно расходились, то фигура Зыбина вызывала лишь восторженные оценки самых разных чинов политического розыска. Вот как писал о нем директор ДП в конце 1915-го — начале 1916 года К.Д. Кафафов:
Это был в полном смысле маг и чародей. Он возвращал письма после вскрытия в таком виде, что решительно никто не мог бы догадаться, что они были вскрыты. <...> главной его специальностью было расшифрование всевозможных шифров. <...> не было шифра, которого он не мог бы прочесть, но он никогда и никому не открывал своего секрета.
С таким же восхищением вспоминал о нем А.Т. Васильев:
Он имел несомненный талант к угадыванию и восстановлению текста, мог найти ключ к самым сложным шифрам. В Севастополе после небольшого террористического акта во время обыска дома нашли листок бумаги с большим числом цифр и без единой буквы. Когда этот документ пришел в Департамент полиции, я отдал его Незлобину [т. е. Зыбину. Воспоминания Васильева были впервые изданы в 1930 году, поэтому он указал, что настоящее имя этого человека «по разным причинам... не хотел бы называть». И.А. Зыбин в эти годы находился в СССР и служил в Спецотделе ОГПУ] с просьбой немедленно приступить к расшифровке. На следующий день Незлобин позвонил мне и предложил телеграфировать в Севастополь, чтобы оттуда прислали список книг, которые были найдены при обыске. <...> я поступил по его желанию и сразу же получил подробный отчет со списком совершенно безобидных книг. Через короткое время Незлобин положил передо мной расшифрованный текст. На мой вопрос он ответил, что ключ к шифру содержала тридцать вторая страница повести Куприна «Поединок». Цифры означали строку и номер буквы на каждой строке этой страницы. Таким образом, каждая пара цифр указывала букву, и текст удалось прочесть. Я восхищался гениальностью или интуицией Незлобина <...> и добился для него ордена и денежного вознаграждения.
Яркий пример работы И.А. Зыбина с перлюстрированным письмом приводит в мемуарах начальник Московского охранного отделения в 1910–1912 годах П.П. Заварзин. В июне 1911 года в письме из Финляндии в Москву был обнаружен «химический» текст, зашифрованный дробями и настолько сложный, что пришлось вызвать из Петербурга Зыбина. Далее — отрывок из мемуаров:
Зыбин, явившись ко мне и едва поздоровавшись, тотчас спросил о письме. Ему подали копию, но она его не удовлетворила. На ответ, что подлинник уже отправлен обратно на почтовую контору, он, не внимая ничьим словам, бросился без шапки, как был, на улицу с явным намерением отправиться на почту. Выход его был так стремителен, что, только когда он уже садился на извозчика, удалось запыхавшемуся курьеру остановить его, буквально схватив за рукав, и объяснить, что письмо уже вытребовано с почты по телефону и находится на пути в отделение. Зыбин вернулся и, схватив копию, начал сосредоточенно рассматривать тот ряд дробей, под которыми для меня скрывалась, по всей вероятности, серьезная работа революционеров, а для этого оригинала хитроумная загадка, возбуждающая его пытливость. Задав Зыбину несколько вопросов, на которые он почти что не ответил, я оставил его в своем кабинете и отправился с докладом к градоначальнику. Возвращаюсь через часа полтора и застаю Зыбина сидящим за моим столом, в моем кресле, теперь уже с подлинником письма в одной руке и карандашом — в другой, которым он беспощадно расписывал какими-то знаками и фигурами обложки разложенных на столе моих дел. Он не заметил моего прихода, и мне пришлось дважды окликнуть его, прежде чем он поднял на меня блуждающий взор...
— Идемте обедать! — сказал я. Он что-то пробормотал и хотел опять углубиться в созерцание листка, но я настойчиво повел его к себе. С письмом и карандашом он не расстался, сел за стол и, быстро проглотив поставленную перед ним тарелку супа, оттолкнул ее, перевернул одну, другую тарелку из бывших на столе и стал писать на их скользком дне. Это не удавалось; тогда он нетерпеливым жестом вытянул свой манжет и продолжал работу на нем. На хозяев он не обращал никакого внимания. Я пробовал вовлечь его в разговор, но тщетно. Вдруг он вскочил и буквально заревел: «Тише едешь, дальше будешь, да, да!»
Ошеломленные, жена и я воззрились на него. Он продолжал стоять и уже более тихо повторял: «Тише едешь, дальше будешь. Ведь “ш” вторая буква с конца и повторяется четыре раза. Это навело меня на разгадку. Вот дурак! “На воздушном океане без руля и без ветрил” было куда труднее». Тут он очнулся, опять сел и продолжал обед уже как вполне уравновешенный человек, вышедший из какого-то транса, сказавши добродушно: «Теперь можно отдохнуть». Оставалось одно лишь радостное возбуждение еще раз одержанной победы. Он заявил, что за всю свою жизнь не расшифровал только одного письма по делу австрийского шпионажа, но это было давно. «Теперь я и с ним не провалился бы!» — заключил он.
В результате удалось установить, что автором письма был известный боевик К.А. Мячин, и перехватить транспорт с революционной литературой.
Об этом человеке знали представители революционного движения. Например, эсеровская газета «Революционная мысль» сообщала в сентябре 1908 года: «Зыбин Иван Александрович (Пантелеймоновская, 9) — единственный [что было неверно] специалист по расшифровке писем». Охранка предпринимала все усилия, чтобы не дать подпольщикам заподозрить, что их письма регулярно разрабатывают в «черных кабинетах». Но как это можно было сделать практически? Ведь после обычного проявления «химического» письма уже невозможно было вернуть ему прежний вид. Помимо изобретений вроде описанного выше «фотографического способа» капитана Г.Г. Меца, существовал более простой и одновременно, наверно, более сложный, требующий особого «мастерства» выход из положения. Вот что писал об этом научный сотрудник Центрального партийного архива (ныне — Российский государственный архив социально-политической истории)
В.Н. Степанов: Зачастую в интересах политического сыска переписка Особым отделом не прерывалась. «Специалисты» по подделке почерков изготовляли копию письма, воспроизводившую все его мельчайшие особенности, которая и посылалась адресату. Широко практикуя подделку писем, полиция получала возможность контролировать через «черные кабинеты» переписку лиц, попавших в поле ее зрения, и тем самым быть в курсе дел, как отдельных членов партии, так и той или иной организации в целом.
В штате Департамента полиции был В.Н. Зверев, выходец из Московского охранного отделения, подлинный виртуоз по подделке любых почерков. В документах указаний на такую практику можно найти множество. Например: «Все подобные письма калькируются, воспроизводятся химическим способом и отправляются по назначению» — это о письмах К.И. Захаровой. А вот о переписке «Северного рабочего союза»: «Означенное письмо было воспроизведено и отправлено по назначению». Поэтому нет ничего удивительного, что в архиве Н.К. Крупской запросто можно обнаружить подделки, выполненные в полиции, — оригиналы этих писем остались для разработки в Петербурге.