Писатель Валерий Попов: «В реанимации было не до смерти»

Ахматовская «будка»

— Валерий Георгиевич, недавно вам присвоили звание почетного жителя поселка Комарово. Что первым вспоминается при упоминании этой геолокации?

— Будучи молодыми писателями, мы буквально нахлынули в местный Дом творчества. В те далекие годы все гуляли и работали вместе. В начале шестидесятых у нас было «Общество раннего Горбовского»: случались крепкие загулы; один раз меня даже выселили за шумное поведение (улыбается). Поклоняться великим в Комарово ходили редко. Но Ахматову один раз я видел. Иду, поднимаю голову: Анна Андреевна сидит на крыльце своей «будки». Совершенно случайный миг остался в моей памяти. Тогда я точно оказался в другой вселенной. А через 40 лет и сам капитально осел на этой знаменитой даче. Живу здесь с 2002 года.

— Можно ли сказать, что писатель Попов заслужил ахматовскую «будку»?

— Наверное. Как минимум мы ее капитально починили. В 2003 году на Комаровском кладбище, у могилы Анны Андреевны, я встретил поэта Дмитрия Бобышева, одного из четырех учеников Ахматовой. Он приезжал тогда в Петербург из Соединенных Штатов. Мы разговорились, и Бобышев сказал, что поможет мне починить «будку». Наш общий друг Александр Жуков, крупный ученый-­нефтяник, увлеченный поэзией, нашел плотников: «будка» стала новой и крепкой. При этом она полностью сохранила свой облик и духовную сущность. И теперь каждый год здесь происходит большой ахматовский праздник, а также по моему предложению и при поддержке Жукова уже третий год вручается премия им. Анны Ахматовой. Возможно, я не зря оказался здесь.

— Вам часто досаждают почитатели Анны Андреевны?

— Постоянно (смеется). У забора вечно ­кто-то прыгает и машет руками. А иногда кричат: «Скажите, это ли “будка” Ахматовой?» Я говорю жене, чтобы не отвечала. Это такое место, видимо, здесь живет дух этой особой женщины. Ахматова — символ силы и таланта, дерзости и непокорности. Когда она здесь жила, была королевой. Каждый второй старался с ней поздороваться, когда та выходила на прогулку. Даже во времена опалы. А тот, кому она не отвечала на приветствие, в панике оббегал лесом круг, чтобы еще раз с ней встретиться.

— Кем она была для молодых людей того времени?

— Во-первых, Ахматова была осколком великой русской литературы, она была из того самого Серебряного века русской поэзии. Во-вторых, она выжила и продолжала писать, сохраняя эстетский дух, в то время, когда многие создавали производственные романы. Не зря в 1946 году ее снова «приложили», не печатали. В ней была непокорность и непохожесть. Она выделялась своей «антикварностью», а для многих была еще и символом сказочной погибшей России, последней царицей ушедшего царства. При этом она была активна, с одними ссорилась, других проклинала, а иных приближала к себе и поощряла. Вокруг нее, конечно, бурлил котел.

— Из вашей повести «Чернильный ангел»: «Убогая дачная комнатка освещена низким вечерним солнцем. Тишина. Покой. Счастье. И никого в доме. Эту минуту блаженства я заслужил». Это про Комарово?

— Да, здесь можно увидеть то, чего не найти в повседневной беготне. Когда мне исполнилось 70 лет, мой друг писатель и литературовед Андрей Арьев попросил ­что-то написать для журнала «Звезда». Я сел за письменный стол, светило вечернее солнце; мошкара, попадая в солнечные лучи, сверкала, летая по совершенно немыслимым траекториям. Потрясающее зрелище. Так я написал эссе «Мошки и пушинки».

«Поповщина» и инфаркт

— Что вас сегодня радует?

— У меня ощущение, что теперь я проживаю лучшую пору моей жизни. После «путешествия на тот свет» все кажется драгоценным; свой восторг стараюсь передать читателям.

— Спрошу о недавно вышедшей книге «Выдумщик». Ленинградские шестидесятники живут в ней на фоне энергичного гротеска. Поэтому — «Выдумщик»?

— Часто пишешь от названия. Здесь все было наоборот: название пришло ко мне в последнюю очередь, но в итоге оказалось правильным. Книга начинается с воспоминания из детства. Мне шесть лет, я стою возле своей арки, а мимо проходит пьяный. Он падает прямо передо мной и роняет шапку. Я хватаю ее и протягиваю упавшему, тот удивляется и дает мне три руб­ля. Потом встает и снова падает, а шапка вновь оказывается у моих ног. Я опять возвращаю ее, но мужик вырывает у меня и шапку, и деньги, бормоча: «Устроили тут». Я рассказал об этом бабушке, а она ответила: «Ну, Валера, ты и выдумщик». Конечно, ­что-то выдумывал, но моя жизнь впоследствии такой и стала — цепью гротескных приключений. Гротеск — самая быстрая форма преодоления несчастья. И тут лучше всего — засмеяться.

— Такой принцип и есть «поповщина»?

— Да. Теперь уже все происходит в моем стиле. Например, когда меня увозили с инфарктом, приехали две хрупкие девушки: врач и фельдшер. Они не смогли меня донести до машины скорой помощи. Возник вопрос: что делать? Кто понесет? Потом слышу голоса: «Вот они! Они понесут!» А я был в угасающем сознании и думал: кто «они»? Когда увидел во дворе работающую мусорную машину, я понял: меня вынесли на руках и спасли мне жизнь мусорщики, сумевшие отыскать минуту в громадье основной своей работы! Как тут можно не радоваться? «Поповщина» дается не каждому, но мне везет. Поэтому в реанимации было не до смерти — срочно фиксировал очередной этап моей одиссеи, и всю ночь, к удивлению персонала, я работал. Поэтому больничный эпизод книги «Выдумщик» написан там и тогда.

Над «углом Достоевского»

— Что для вас писательство? Как вы привыкли работать?

— Это лучший образ жизни. Что бы ни случилось, думаешь: «Вот я вляпался», а потом приходит осознание, что из этого может получиться отличная глава нового романа. У меня сверхдурацкая «будка», еще Ахматова говорила о том, что следует увековечить архитектора, потому что он создал огромный дом, в котором всего одна комната (смеется). Все остальное — коридоры и тупики. Встаю в семь часов, пока жена еще спит, и полон счастья: жив, соображаю, меня посещают сюжеты. Сижу и работаю. И все несчастья тут же идут в дело. Конечно, тут нужна сила. И навык — суметь происшедший ужас тут же художественно отобразить. Для меня — дело привычное. Такая работа.

— Есть ли в Петербурге места, где вы были счастливы?

— Сам по себе Петербург — это уже счастье. Хотя некоторые, бередя души податливых читателей, изображают его тяжелым и депрессивным. Для меня он полон добрых чудес. Даже Достоевский писал, что он был счастлив впервые в жизни, когда стоял у Аничкова моста, выйдя от Белинского, который похвалил его. Я помню, как шел по Аничкову мосту в «Книжную лавку писателей» получать свою первую книгу. У входа стояла молодая пара, и девушка читала мою книгу своему возлюбленному. Что может быть лучше? Оставалось только прыгнуть в Фонтанку и утонуть. Правда, Достоевский стоял у одного коня, а я — у другого. Кстати, на этот «угол Достоевского» выходили окна административного кабинета, в котором я получил ордер на квартиру на Невском проспекте. Поэтому этот угол для меня судьбоносный. В Петербурге все чудесным образом сплетается. Еще могу назвать дом № 7 в Саперном переулке, где я оказался, когда мы с родителями переехали в Ленинград. Рядом стоит дом с атлантами (доходный дом Англареса. — Прим. ред.), один из которых босой, а другой — в ботинках, зашнурованных до колен. Когда я увидел этих атлантов, сразу засмеялся. Потом водил туда друзей, показывал им эти ботинки. Это был мой первый рассказ.

— Над «углом Достоевского» вы получали ордер на ту самую квартиру, где жила Ирина Одоевцева?

— Да, в советское время писательские квартиры наследовались. Если у литератора не было наследников, то в его квартиру въезжал следующий, стоявший в очереди. А я тогда был вторым секретарем Союза писателей. Советское время заканчивалось, и я оказался последним, кто успел прыгнуть в уходящий трамвай. Он довез меня и сломался.

Зубы Битова и пицца Бродского

— Каким в вашей памяти остался писатель Андрей Битов?

— Андрей, безусловно, был лидером нашего поколения. Нужна была срочная замена отжившей, как казалось тогда, советской литературе, и выбрали Битова. Его страницы были тяжелы эмоционально и сложны по стилю. На самом деле «вес» писателя определяют не читатели, а литературоведы — и Битов им идеально подошел. Не зря главный роман, создавший ему славу, написан о литературоведах и ими же превознесен. Это в свое время, ближе к концу, понял и Набоков: настоящий рейтинг создают не читатели, а профессура, и надо писать для них, публикой пренебрегая. Андрей, написав первую книгу прозы «Большой шар», оказался на виду.

— Известен его свирепый характер.

— Конечно, его не только уважали, но и боялись. Помню, как в Мюнхене я встретил плачущую переводчицу Битова: «Андрей бесится, что я не понимаю его текстов, наверное, он бросит меня и найдет другую». А быть при Битове тогда было очень престижно. Он постоянно пребывал на ­каких-то международных сборищах, где наш любимый Ремарк считался писателем третьего сорта. Часто Битов, зверея от своего все растущего «интеллектуального рабства» и конвейерного производства требуемых текстов, срывался и лез в драку. Но не с кем попало! Особенно бесили его те, кто живут и пишут в свое удовольствие. Однажды мы с ним дрались всю ночь. Бытовое объяснение — из-за женщин — было лишь прикрытием. На самом деле каждый отстаивал главенство именно той «галеры», на которой он греб.

— Что за история была с Битовым в Париже?

— Это случилось на книжной ярмарке. Он сидел на сцене с двумя французскими знаменитостями, законодателями литературной моды, и разносил их вдребезги. Зал, в основном состоявший из молодых русских, живущих в Париже, рукоплескал. Андрей сошел со сцены и сразу был окружен восторженной толпой. Однако такого нечеловеческого и постоянного напряжения Битов не выдержал. В аэропорту он упал, потерял сознание, ­какие-то санитары-­практиканты не смогли вставить дыхательную трубку и выбили ему передние зубы. Его отвезли в паршивую клинику и потом едва отыскали. Однако месяца через два он позвонил и сказал с присущей ему дерзкой усмешкой: «Все в порядке, зубы я вставил. Так что можем встретиться». Но не привелось. В сборнике его памяти я написал статью «На разрыв аорты». Это строчка из его любимого поэта. Именно так жил Битов.

— Не могу не спросить о Бродском. Помните вашу первую встречу?

— Я помню его в школе на Моховой улице, он учился тогда в пятом или шестом классе. Рыжий Иосиф стоит в углу коридора и, картавя, ­что-то выкрикивает. Конечно, тогда я не мог знать, что это будущий гений. Но ­почему-то я его запомнил.

— Вы были знакомы по Ленинграду, но потом встречались в Америке.

— В 1991 году Иосиф решил собрать в США своих друзей. Не скажу, что я был его другом, но Бродский, имея статус гонимого, был при этом весьма расчетлив и рационален. Показывая Западу своих русских друзей, он позвал не тех, с кем по жизни общался, а тех, кто лучше смотрелся. Поэтому пригласил двух москвичей — поэтессу Таню Бек и московского переводчика-­американиста Дмитрия Голышева. С ним, правда, они действительно дружили. Мы встретились в Коннектикутском колледже, куда он приехал на своем зеленом «Мерседесе». Первое, что сказал мне Иосиф: «Валера, ты изменился только в диаметре». Но надо заметить, что Бродский на тот момент и сам изменился в диаметре и был одет так, будто собрался на рыбалку: ботинки, штаны цвета хаки. В колледже мы вместе выступали перед студентами, Иосиф читал стихи, а я прочел рассказ. Потом мы отправились в пиццерию. Там была огромная очередь, и я стал подначивать: «Может, пойдем тогда в другую пиццерию, через дорогу? Она и богаче, и нет очереди». На это Бродский сказал: «Э-э, нет, Валера! Тут меня знают все, а там — никто». Да, Иосиф умел выбрать «правильную пиццерию», он сделал головокружительную карьеру, в отличие от многих, любимых в России, но провалившихся в Америке. И надо сказать, не без его «дружеской подножки».

— Да, известна история, как Бродский крепко приложил Василия Аксенова и его роман «Ожог».

— Фазиль Искандер мне рассказывал, что после получения Бродским Нобелевской премии он приехал к Аксенову в Джорджтаун и застал его с холодной тряпкой на лбу. Василий Павлович встретил Искандера словами: «Быть может, теперь эта сволочь от меня отстанет?» Конечно, чтобы стать величайшим писателем, нужно обладать нечеловеческими качествами. Но Бродский, случалось, и в Ленинграде скандалил, кричал: «Вы перебили гения». Он сразу себе поставил задачу быть на самом верху, а мы и здесь хорошо сидим.

Гаечный ключ от Довлатова

— Теперь о Довлатове — герое вашей книги, вышедшей в серии ЖЗЛ. Каким он был?

— В Ленинграде он считался раздолбаем, бесцельно бредущим по жизни. Такие тогда и были в моде. Дружить с ним было утомительно. И алкоголь не главная причина. Чарли Чаплин вспоминал: когда он познакомился с Махатмой Ганди, им не о чем было общаться, каждый говорил о своем. Так и с Довлатовым: он за свое, а я за свое. Два писателя, наверное, не могут дружить. Да и зачем? У каждого свой режим и свой график. Но Сергей соображал насчет «подруливаний». Помню его звонок по телефону: «Валера, я фланирую по стороне Невского, по которой ранее было запрещено ходить нижним чинам». Он любил так выспренно говорить, особенно в пьяном виде. Я пришел, а рядом с ним — измученная толпа.

— В каком смысле?

— Было видно, что они гуляют уже дней пять, мечтают вернуться к женам и поспать (смеется). Вышло так, что я пришел «кочегаром-­сменщиком». На лице Сергея тоже была усталость. Стоял такой серый день. Денег у нас у обоих не было. Мы прошлись по Невскому, дошли по улице Жуковского к дому его бывшей супруги Аси Пекуровской. Она жила тогда на цокольном этаже, окна выходили сразу на асфальт. Зачем пришли, уже не помню. Но я понимал, что был там в качестве жертвы. Это была игра Довлатова. Так вот, сидим мы с Сергеем на кухне у Пекуровской, ­что-то пьем. Ася приболела, к ней заходил врач. После его ухода она заглянула на кухню и сказала: «Знаете, что мне доктор сказал? Сочувствую вам. У меня соседи такие же скобари». Но Сергей эту историю в своей прозе не использовал, а я использовал. Вообще Довлатов был «ходячий кабинет», все истории доставал из жизни. Вся жизнь — плетение кружев.

— Вы были на его проводах в Ленинграде перед эмиграцией?

— Помню проводы. Когда я пришел, все было бестолково, как всегда. Мебели уже не было, прямо на полу сидела ­какая-то шумная компания, которую Довлатов, видимо, стеснялся выгнать. Мы вышли на лестницу, обнялись. Тогда мы были уверены, что прощаемся навсегда. «Еще один уезжает», — довольно спокойно подумал я.

— Он присылал вам посылки из США?

— Первую посылку от Довлатова мне привезли из Америки спустя десять лет после его отъезда. Помню, получил запакованную коробку, внутри которой лежал гаечный ключ с ­какими-то винтиками. Видимо, Довлатов решил, что если послать книгу, то меня посадят (смеется). Потом он прислал свой сборник рассказов «Чемодан». Прочитав его, я обомлел: как этот «бездельник» нас обскакал! Насколько его безделье оказалось точней нашей бурной деятельности! В какое золото обратились его «бессмысленные скитания». Именно он точнее всех сфотографировал время.

— А в чем, на ваш взгляд, трагедия Довлатова?

— Уехал он правильно: тогда солнце вставало с Запада. Оттуда все ждали спасения и счастья. Довлатов считался писателем, которого гнобит советская власть, а это было лучшим, что можно было сказать о человеке в те времена. Думаю, его мучила вина перед теми, кого он обидел, смертельно, ради красного словца и литературной строчки. Ведь надо же — в день после свадьбы стоять с молодой женой на Невском, возле Елисеевского, и говорить всем, даже малознакомым: «Познакомьтесь, это моя первая жена». Но зато все это запомнили, а значит — так было надо. Его даже в большей степени, чем всех нас, мучила главная проблема писателя: «Отпечататься! Остаться любой ценой». И для этого он шел на все, не пожалев ни других, ни себя.

Из досье «МК»

Валерий Попов родился в Казани в 1939 году. Один из ярких представителей петербургских шестидесятников. Председатель Союза писателей Санкт-­Петербурга с 2003 года. Лауреат многочисленных премий.