Продолжаем публикацию заметок архангельского фотографа Николая Чеснокова
Фото: Николай Чесноков
История началась красиво, да и чудно закончилась. В то раннее утро за окном, в кустах жёлтой акации пел соловей…
Истало хорошо на душе, хотя по народным приметам «утренний соловей» — к ветреному деньку. Надо ехать, ехать, ехать — крутить педали куда глаза глядят! Вот и ветер в ушах, и мотивчик песни Николая Рубцова:
«Я буду долго гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Hарву цветов и подарю букет
той девушке, которую люблю».
Нежные, трогательные стихи!
Лихо пролетел деревушку Злодеевку, потом по тропке вдоль речки Кисы взлетел на гору с часовенкой Неупиваемая чаша, видать, спасшей многих от зелёного змия. Потом крутил педали просёлочной дорогой, где на откосе — чуть покосившаяся, но ещё крепкая часовня Кирика и Улиты, походившая на большой деревенский, но забытый прихожанами храм. Точно не припомню: внизу был Притыкинский берег или другое селение…
Вот тут и явилось первое чудо — огромное васильковое поле! В мире никто не видал такое! Ни один, ни два стебелька, а поле одних васильков! А где первое чудо, там и второе — природная аномалия, звуковая воронка или явление сверхпроводимости, куда собирались далёкие звуки, к примеру — гудки паровозов, которых отродясь не было в этих краях. Или глухие звуки колоколов то ли из соседних областей, а может, из прошлых веков? Слышалась и негромкая речь людей, идущих по лесу или вдали у реки.
Но в эти лирические минуты тучей налетел пчелиный рой, видно, охранявший своё личное васильковое поле. И бегство под гору на велосипеде было единственно мудрым решением в ту критическую минуту. Мол, рой не догонит, авось пронесёт!
А дальше было сальто-мортале, или рисковый кульбит циркача, а потом… тишина. Как говорится: «Здесь помню, тут не помню». Очнулся от детского голоса: «Тебе что ли плохо? Что, ручка сломана? Что лежать‑то, вставай же, вставай — вон наш дом на горе!»
…А хозяева-старики сразу смекнули, в чём дело. Баба Яра, по паспорту Ярославна, шмыгнула за занавесь, в свои личные чертоги, для поиска снадобья от боли… Дед Агей, санитар в Отечественную, всё делал не по‑старчески чётко, сразу отвёл на поветь, ставшую для меня походным «травмпунктом». Стал откалывать от берёзового полена тонкие и широкие лучины, с давних времён хирурга Пирогова названные словом «шина». Дед, как итальянский папа Карло, усердно строгал поленья и бурчал себе под нос: «Хорошо, что не открытый перелом, а то бы беда! Ой, беда! Приладим, подвяжем, напоим, будешь как новенький».
Настало время осмотреться. И правду говорят: в каждой избушке свои погремушки… И ещё какие! Рядом с расписными оглоблями к стене повети были прислонены два просто огромных бивня мамонта. Увидев моё удивление, дед Агей снял с гвоздя и старый пестерь* с пожелтевшими и порядком истёртыми зубами того же мамонта размером со здоровенный кулак. И начал эту историю: «Раз было шёл на рыбалку, да подо мной обвалился берег реки. И очень удачно приземлился — прямо на те самые бивни, а вокруг зубы россыпью. Собирал как грибы! Признаюсь: в музей не понёс, остерёгся! Там строго спросят: «Где? Как? Где документ? Пошто без бумаги копал?» И дело заведут — чёрный копатель! Я‑то всего лишь на бивни упал, считай, доброе дело сделал, а тебе светит небо в полосочку! Так и скажут, что люди учатся, академии кончают, полжизни в полях и успехов — с гулькин нос, а ты такой необразованный — пятой точкой мамонта раскопал! Непорядок!
Агей сделал паузу, потом обмотал тряпицей строганные берёзовые лучины для мягкости и приладил к моей обвисшей руке. Завершил процедуру словами: «Делов‑то всего ничего!» — и продолжил о древнейшем обитателе здешних мест: «Бивни и зубы мамонта я внучке Полине в завещании отписал. Вырастет, будет археологом, моя находка и пригодится ей для науки! Пускай историю своего района изучает!»
Далее дед говорил только о внучке Полине, которая через книги уже и с Клеопатрой знакома, и про Юру Кнорозова из Питера прочла — того самого, что разгадал письменность майя. «Ужо знает про золото Трои! Каково?!» А потом задал лукавый вопрос: »…А Шлиман, что в Питере сделал свой огромнейший капитал и потом по легенде Гомера эту самую Трою раскопал, сколько знал языков?» И сам себе ответил: «Не знаешь! То‑то! А двадцать языков не хочешь?! Столько у нас и во всём районе не знают! Ну, совсем заболтались, давай в горницу! Пора за стол!»
А чудеса всё продолжались. Баба Яра придвинула стакан обезболивающего зелья на чаге, лопухах и крапиве: «Пей и не спрашивай ничего! Полегчает!» Боль враз утихла и как на ковре-самолёте в раскрытое окно уплыла. За ульи у дома, за колодец с журавлём, за бескрайнее васильковое поле, за часовни на голубых холмах. Сплошной лечебный туман!
Помню детали обстановки — на комоде телевизор с большой круглой линзой, а над левым плечом в красном углу снова чудо — икона не православного письма, а выцветший шедевр эпохи Возрождения — «Мадонна Литта» великого Леонардо да Винчи, а перед ней живая капелька огонька в неугасимой лампадке. Тайна… да ещё какая! А младенец у груди девы Марии на мгновение отвлёкся и взглянул на меня… мол, «я занят важным делом, не отвлекай!» А в раме распахнутого окна видел другой, но уже природный шедевр — широкий ковёр василькового поля, будто раскатанного вниз, до самой речной излучины.
И дед Агей начал вторую историю: «Именно в наших местах снимали кино «Русское поле». Можно сказать, штаб киногруппы у меня заседал, и все‑то звёзды кино сиживали вот за этим столом: Нонна Мордюкова, Инна Макарова, Зоя Фёдорова, даже писаная красавица Людмила Хитяева, что снималась в роли непутёвой Надёнки. И завсегда включали пластинку со звучавшей в том кино песней «Колдовство» Валерия Ободзинского. Для настроя и, как они говорили — «для нужной тональности». Не поверишь: о штатив кинокамеры лучшее блюдо из сервиза разбили, мол, это — закон! Такова «давняя традиция советского кино… На удачу! Чтоб всё срослось!» А я все осколочки того блюда собрал и сохранил — вона они у меня в туеске».
Агею далее вспоминалось: «Похоже, что самый главный на съёмках был не режиссёр, а архангельский актёр народный артист СССР Сергей Николаевич Плотников, исполнявший роль Леонтия Сидоровича. Бывало, после съёмок сидит вся киногруппа за этим большим столом — устали, нос повесили, молчат, не разговаривают… Тут заходит наш знаменитый земляк — и все повеселели, а как начнёт рассказывать, как он снимался в фильме «Василий Тёркин» — все со смеху под стол валятся. Потом сделает паузу и зычным басом, как со сцены, но уважительно, нараспев обращался к моей супружнице: «Хозяюшка! Курник** киношникам подавай!» И все ожили, и завязывалось общение между звёздами, и дружно верстались планы на завтрашний съёмочный день. Вот и результат: «испекли» они самую лучшую картину 1972 года! И награду поимели — имени братьев Васильевых за это большое кино! Шутка ли — пятьдесят миллионов посмотрело все нашинские места! Прикинь: цифра‑то какая!»
А так Агей закончил рассказ: «За те душевные обеды великий Сергей Плотников подарил бабе Яре картину «Мадонна Литта» — типографскую копию на холсте, купленную им в книжном киоске Эрмитажа. Вот отколь она в красном углу! Только там Леонардо положено быть!.. Вот и весь секрет!»
Потом стали прощаться. Дед сухо напутствовал: «Твоя дорога домой — вот с этой большой горы. Тормози педалью, езжай потихоньку! С Богом!» Подошла и внучка Полина и подарила литровую баночку, подписанную детской рукой: «Васильковый мёд». Поправила повязку, фиксирующую руку, и спросила: «Не больно? Терпимо?» Потом добавила: «Наверно, не буду археологом, я стану врачом»…
*пестерь — большой берестяной туес
** курник — пирог с рыбой
Николай ЧЕСНОКОВ