«Русалки на дереве — нормальное явление». Режиссер из Забайкалья докопалась до сути славянских мифов

Надежда Разуваева родилась в Акше, но сразу после школы переехала в Улан-Удэ, чтобы выучиться на актрису. Сейчас она работает режиссером и вернулась вместе с Государственным драматическим театром имени Бестужева на родину со спектаклем «Жить или Нежить» (12+). Сам спектакль показывали 26 мая в Забайкальском краевом драматическом театре. В интервью для «Чита.Ру» режиссер рассказала о том, чем отличаются театры двух регионов, почему русалке самое место на дереве, а «Ладушки» — это на самом деле поминальная песня.

Творческий путь и проба себя в сериале

— Вы сейчас больше позиционируете себя как актриса или уже как режиссер?

— У меня образование режиссерское, но после третьего курса я начала работать в театре кукол. Я больше кукольный артист, а если по драме — характерный артист. Сейчас так получается, что в театре, где я работаю, у меня ролей не так много. Смена руководства, режиссер, который меня брал, ушел… Уже сложно, когда ты с другой стороны площадки, быть на сцене.

Я сейчас ставлю новый спектакль, он у вас в Чите идет, называется «Тетки» (12+), [автор] Коровкин, сама же в нем играю. Я там самая плохая актриса. Выходя на сцену, говорю: «Режиссер был бы на месте, убил бы».

Поэтому период сейчас такой, что мне больше нравится режиссерская история. Она мне начала нравиться еще с поступления.

Я ж из деревни приехала и сразу: «Я актером буду!»

А потом начались режиссерские этюды, постановки, и мне это больше понравилось, чем актерство, потому что есть больше инструментов для выражения мысли.

— Видел, что у вас была роль в сериале «Маньячелло» (16+) на ТНТ. Что это за роль и как вы попали в сериал?

— Ах, да! (Начинает громко и долго смеяться.) Снимался [сериал] у нас, в Бурятии, главную роль играл Вова Бартошевич — артист из Бурятского государственного русского драматического театра. В основном были все артисты из Улан-Удэ, естественно, все театральные артисты ходили на кастинги, и я пришла на кастинг. Я играла очень… Я характерная актриса и, даже несмотря на свой небольшой возраст, играю очень взрослых людей. Гримировали меня, чтобы сыграла почтальоншу. Такая эпизодическая, небольшая роль.

— А почему вы так засмеялись?

— Это такой первый опыт в кино, и я поняла, что театр ближе. Это сложно. Это совсем другая профессия. Если я любитель и в постановке спектакля, и в работе на сцене импровизировать, то здесь тебе из дубля в дубль нужно повторить один в один то, что ты делал только что. Безумно сложно. Попробуй слово переставь, всё уже будет по-другому.

— Почти каждый актер кино начинал с театра, а вы планируете пробовать еще сниматься в фильмах?

— Нет. Я планирую развиваться в режиссерском. В театре кукол, театре драмы, потому что я вообще, в принципе, за объединенный театр. Мне нравится, когда коллаборация происходит. Это множество выразительных средств, метафор, которые можно использовать на зрителе, чтобы он смог понять смысл, замысел и сверхзадачу режиссера.

Русские мифы и что мы о них не знаем

— Вы в своем спектакле «Жить или Нежить» исследуете славянскую мифологию. Расскажите, как вы взялись за это дело.

— Во мне играют корни про русское, про сказки. Началось всё с Петрушки, наверное. По театру кукол я петрушечница, если я с ним выступаю, то у людей триггер срабатывает, потому что в свое время советский писатель Сергей Михалков переписал Петрушку как детского персонажа. Он стал сказочным, а в действительности в площадном театре Петрушка — охальник (озорник, нахал, бесстыдник. — Прим. ред.), который там со своей дубинищей творил всякое. Это взрослый персонаж. Если сегодня взять Петрушку и делать с ним всё, что должно было быть изначально, то многие в суд подадут за испорченное детство. Но корни-то у Петрушки другие! Один человек переписал, и теперь целое поколение воспринимает его по-другому.

Также есть прекрасный режиссер Сергей Столяров, который меня в Томск потом забрал, он ставил спектакль и тоже брал за основу настоящие сказки.

Сказки — они же страшные на самом деле. Допустим, сын, два брата. Мать умерла, братья наследство забрали и сказали ему: «Хорони, как хочешь». Он побежал, кинул ее тело под телегу и кричит: «Ай, вы мою мать убили». С телеги говорят: «Не ори, вот тебе денег». Таким образом на похороны собирал, но не хватало, чтобы нормально похоронили. Закинул ее в дом к попу, измазал рот сметаной. Попадья пришла, увидела, что у нее кто-то в доме, дала по башке. Он из-за угла выскакивает и кричит: «Ах, ты мою матушку убила». Та говорит: «Тихо, тихо, мы тебе ее отпоем». И всё это сказка! А в советское время всё было переписано.

Истории приходили какими-то флешбэками, например, про кокошник, про костюм. Наш русский костюм сейчас как представляется? Кокошник и сарафан. А в действительности не так. Кокошник вообще был лишь в одной из губерний как свадебный наряд, кто-то из советских авторов кокошник взял, и теперь все в кокошниках. Кичек тоже много — традиционных шапочек. Получается так, что настоящее замылено.

Живя в Бурятии и смотря на бурят, поняла, что у них всё по родам. Есть определенный костюм определенного цвета, который переходит от ветви их рода. У нас то же самое. Разные губернии, разные части нашей большой страны имели разные костюмы, даже менталитет в чем-то разный был. А когда всё под одну гребенку… Потерялись корни.

Я вижу в соцсетях, как молодые люди занялись косплеем, они делают косплей на Бабу-ягу, народные костюмы надевают. Есть ребята, которые воссоздают старые песнопения своей губернии. А всё почему? Потому что как будто бы опоры нет, фундамента нет, культурного слоя. Они ищут.

Как пел Высоцкий: «Все мы русские». Вот у меня так же. У меня тоже был в свое время этот поиск. У меня есть армянские корни.

Решила, что я армянка, пошла учить армянский язык, отпраздновала Новый год в армянской семье. Но нет, поняла, что русская. Мне роднее березку обнять.

Вдруг возникает вопрос: «А почему мои родители этим вопросом не задаются?» Поняла, что они жили идеологией. В школах с утра пели гимны, различные партийные вещи делали. Советский человек был спокоен за завтра. Он знал, кто он такой. Знал, что у него есть фундамент, страна. А сегодня двадцатилетний человек… Да, у него есть страна, но фундамент… Он кто? Я вдруг поняла, почему так сильно у нас в стране проявляется фанатизм от марвеловских супергероев. Потому что Алеша-богатырь стал настолько детским, что 20-летний себя с ним идентифицировать не может. А ему нужно на что-то опираться. Нужно через кого-то понимать, кто он.

Мне кажется, что эта подмена марвеловской зарубежной историей происходит именно потому, что своего у нас нет. Про Бабу-ягу когда начинаешь рассказывать, все удивляются. Удивляются, что это был хороший персонаж со своими функциями. У нее избушка — это портал. Избушка стоит на границе миров, и только через нее ты можешь попасть из мира живых в мир потусторонний.

— А какие еще мифы со временем исказились?

— Про русалок интересно. У меня ощущение, что Арина Родионова (няня Пушкина. — Прим. ред.) стала последним носителем реальных мифов. Есть у Пушкина фраза: «Русалка на ветвях сидит». Кажется же абсурдным? Они же в воде должны быть.

Есть еще советский поэт Александр Башлачев, у него есть строчка: «Некому березу заломати». Начала в этом копаться, узнала, что раньше Троицкая неделя называлась Русалочьей. В это время русалки выходили из-под воды к людям, участвовали в гуляньях.

Люди на Руси закручивали березу в круги. Это и был портал, через который проходила нечисть. Поэтому русалка на березе — нормальное явление.

У нас, в отличие от мифов других стран, они были не только в воде, они выходили в поле. По разным губерниям мифы разнятся. У одних было так, что в поле выходили голые девицы и люди развешивали старую одежду. Другой момент — они сами крали вещи и в хороводы встраивались вместе с молодыми людьми. Отличить русалку можно было, кинув в лицо полынь. Русалке от нее становилось плохо. Отсюда, кстати, выражение: «Пойдем в баню, духов выгоним. Веником тебя побью».

Есть в спектакле момент, когда Игорь попадает в потусторонний мир, ему говорят: «Хорошо, мы тебя пропустим, только в ладушки с нами сыграй». Знаешь же, что «Ладушки» — это не просто детская игра? Это поминальная песня. Считается, что дети видят предков. И через эту песню объясняли, что с бабушкой можно поиграть, она ничего плохого не сделает.

Всё это фундамент. Это окружало людей раньше. С одной стороны — это сказка, а с другой стороны — это часть твоей самобытности, которая пробуждает родовые струны души, скажу так.

Пришли в кокошнике и косоворотке

— А как люди реагируют на ваш спектакль?

— Как только мы сделали это в спектакле, буквально неделя проходит после спектакля, и мне ребята говорят: «Видела в интернете про ладушки пишут?» Людям это интересно. Они начинают в этом копаться.

Они выходят с телефонами и гуглят: «Кто такой Велес? Почему у Велеса тотем медведя?» Весь материал впихнуть в спектакль невозможно. Я знаю, что там есть пробелы, но не удалось их до конца раскрыть. Они вызывают желание докопаться, поискать. Где-то я сама посочиняла. Всю историю придумала с нуля, вписав персонажей, которых хотела.

Вызывать эмоции — это сверхзадача. Даже если из пятисот в двух зрителях что-то отразится, то режиссер уже свою миссию выполнил.

— Какая была самая неожиданная реакция зрителей на спектакль?

— У нас было по два, по три спектакля, и на последний пришли люди из разных компаний. Девчонки пришли в кокошнике, а парень в косоворотке (традиционная мужская рубаха. — Прим. ред.). Для меня это самый лучший отзыв. Потом смотрю — на следующем спектакле другой парень в косоворотке.

Мне не важны вот эти отзывы: «Ой, какая ты молодец». Нет. Гораздо приятнее, когда люди об этом гуглят, когда вот эта коллаборация происходит.

Стоит поучиться у бурят?

— Вот вы родом из Акши, переехали после школы в Бурятию. Бурятская культура как будто бы всегда вас окружала. Почему вы не погрузились в нее?

— Я не только в Бурятии жила, я работала там в театре, а потом уехала в Томск — чисто русский город. Менталитет по-разному ощущается, если одна культура в городе, а не несколько. Я поставила несколько детских спектаклей на бурятском языке, как я уже говорила, у них всё распределено по родам. Есть определенные легенды, связанные с этим родом, определенные костюмы. Меня зацепило. Они свою культуру берегут. А мы почему нет? Я захотела эгоистично копнуть, узнать, а где тут мое, где тут про меня.

Вот мы в Забайкалье, у нас есть свой говор: «А ты каво, моя браинька?» Вот и где забайкальский мой костюм? Не семейский, а мой?

— Я правильно понимаю, что славянской культуры очень мало в медиапространстве? Как это исправить?

— Вот такими спектаклями. Проблема мира сейчас — всё ради галочки. А если не ради галочки… Я мечтаю, чтобы у меня был свой театр. Там можно было бы с садика, со школы рассказывать о мифах. Вот в детстве мама тебе читает «Колобка» — и молодец. А про что «Колобок»? Про что «Курочка Ряба»? Это всё вскользь. Хотелось бы иначе.

Почему обучение должно происходить в раннем возрасте? В этот период ребенок идентифицирует себя. Как это исправить, я не знаю. Но что я могу делаю.

— Почему уехали из Акши?

— Я уехала поступать. Были разные варианты, в Чите же есть только колледж. Был выбор между Иркутском и Улан-Удэ. Уехала я в 17 лет, говорила: «Актером! Актером буду». Но с первых месяцев полюбилась режиссура.

Я всегда отличалась от других, потому что чуть по-другому видела мир. Это свойство есть у каждой профессии. Кто-то видит так, а кто-то так. Мне хотелось расти, хотелось куда-то дальше, но не в Москву и не в Питер. Хотя в Питер была попытка переехать, мне предлагали в «Лицедеи» (единственный в России театр клоунады. — Прим. ред.) пойти. Но не получилось. Что не делается, то к лучшему. Я рада, что я есть здесь и сейчас.

— А почему не вернулись в Забайкалье?

— Мой путь как-то не от меня зависит. С 3-го курса меня позвали работать в театр кукол «Ульгэр». После окончания учебы еще год отработала, приезжал режиссер Сергей Столяров. Он поставил спектакль, сказал: «В "Лицедеи" тебе надо. Езжай в Питер, я договорюсь». Я приезжаю в Питер — тишина. Месяц живу, деньги заканчиваются. В итоге его назначают художественным руководителем в Томске. Говорит: «Ну что? Берем билеты, едем». На последние деньги купила билеты и приехала в Томск. Считаю сейчас это пиком своей карьеры.

В Томск за мной приехал муж, сказал: «Я тебя забираю». И увез обратно в Улан-Удэ. И вот он мой путь, выбранный и мной, и обстоятельствами, и судьбой.

— А можете рассказать, чем театральная жизнь отличается в Забайкалье и в Бурятии?

— Я знаю многих ребят из драмтеатра и театра кукол, но мы редко бываем гостями друг у друга. Чаще приезжаю летом, а летом спектаклей нет, каникулы. Даже посмотреть друг на друга не можем.

Но когда есть академия или институт культуры в городе — это многое значит. В одном Улан-Удэ пять только государственных театров, а у вас два — только театр кукол и театр драмы. Монополисты по своей сути. В Бурятии приходится выдерживать уровень конкуренции.

Из-за этого происходят такие ситуации, что хочу вот такой спектакль поставить, потом смотрю, а его ставят в Бурдраме (Бурятский академический театр драмы имени Хоца Намсараева. — Прим. ред.). Злюсь, но уже всё. Не могу ничего сделать, он уже в Бурдраме. Надо делать то, что тебя отличает от других.