В издательстве «Лайвбук» вышла книга «О чем я молчала» — воспоминания писательницы Азар Нафиси о ее жизни в Иране. Forbes Woman публикует отрывок, в котором она рассказывает о своем неудачном браке. Нафиси пытается быть идеальной женой, но все же не может наступить на горло собственной независимости. Ищет утешения в стихах иранских поэтесс, которые изобличали лицемерие «традиционных ценностей». И не решается уйти, боясь унижения
В сентябре, когда мы приехали в Норман, где я поступила на первый курс университета Оклахомы, а Мехди заканчивал факультет электронного машиностроения, меня ждало много сюрпризов. Мехди не потрудился объяснить мне некоторые вещи: например, что четыре года прожил с американкой, и все думали, что она его жена. Я всегда презирала мужчин, которые учились за границей, сожительствовали с американками и получали удовольствие не только от сексуальных отношений, но и от близости, которой у них просто быть не могло с лупоглазыми девственницами, на которых они потом женились. Однако они и не думали жениться на своих американских наложницах, потому что, выражаясь словами моей матери, «одно дело любовница, а другое — жена». Я никогда не считала себя той самой лупоглазой иранской девственницей, и мне от этого стало только хуже.
Первые сильные разногласия случились из-за денег. Мехди был одержим материальными ценностями и не верил, что у моего отца не было где-то припрятано огромное состояние, которое тот украл из общественной казны. Наконец папе пришлось предъявить отцу Мехди финансовый отчет, из которого следовало, что он не только не расхищал огромных сумм, но и с момента заключения в тюрьму жил на средства, которые одолжил у брата. «Генерал Мазхари извинился и даже прослезился после нашего с ним разговора», — писал отец в дневнике после этой беседы. Отчасти претензии моих новых родственников можно было понять. Мать согласилась частично оплачивать мои расходы на жизнь, но это ей не нравилось, и она никогда не присылала деньги вовремя, чем существенно усложнила мое существование.
Два раза в неделю, а то и чаще, Мехди играл в покер и иногда задерживался до утра. Он заставлял меня красить волосы в черный, каждую неделю ходить в парикмахерскую (женщина должна всегда прекрасно выглядеть), запретил курить и пить (от женщин не должно пахнуть табаком и спиртным). Сам он, естественно, делал и то, и другое. Однажды я разговаривала с подругой, и та налила мне бокал вина; я взяла его, а Мехди подошел, взял у меня из рук бокал и вылил вино в раковину. Он предупреждал, что ревнив, и вскоре я выяснила, что он не лгал. Никакого пистолета под подушкой у него, разумеется, не было, но, когда я пришла в библиотеку с однокурсником, он закатил скандал.
На фотографиях того периода я весело танцую с мужем; иссиня-черные волосы уложены в идеальную прическу. Кто эта женщина? Я будто создала для себя параллельную личность и с любопытством и недоумением наблюдала за ней со стороны. Странные привычки, что появились у меня вскоре после медового месяца, — например, носить темные очки в помещении, будто я была шпионкой, скрывающей свое истинное «я», а может, чувство вины, — вскоре стали частью моей личности. Я писала себе записки, они сохранились до сих пор: «Не уязвляй его гордость, постоянно споря с ним»; «если не соглашаешься, сперва скажи ему что-нибудь приятное и уже потом высказывай свое мнение»; «не насмехайся над его идеями и не ругайся с ним всякий раз, когда он уходит играть в покер». Идеальные советы, прямо как из журнала для образцовых домохозяек. Правда, я никогда сама себя не слушала.
Я терпеть не могла торчать в углу чьей-то гостиной в компании сплетничающих женщин, пока мужчины играли в покер до семи утра. Мне докучали идеи Мехди, мне казалась дурацкой его привычка ездить на машине с шофером в черных перчатках, и если он надеялся, что в нашей семье носить брюки будет только он, его ждало разочарование.
Несмотря на свои благочестивые записки самой себе, я не стала идеальной женой для Мехди, такой, какой он хотел меня видеть. Старалась, но не стала. На моем прикроватном столике всегда лежал томик стихов Форуг Фаррохзад «Второе рождение». Она стала моим кумиром вместо Рудабе. Я подчеркнула несколько строк из стихотворения «Зеленая иллюзия», рассказывающего о женщине, которая сидит у окна и наблюдает, как жизнь идет своим чередом. Первую строчку я подчеркнула несколько раз.
Весь день я проплакала в зеркале.
Весь день смотрела
Своими настоящими глазами
В те тревожные, испуганные, лживые,
Что убегали
И прятались за дверью век.
Форуг изображала себя как близкую, но пугающую незнакомку, глаза, смотрящие на саму себя с укоризной, критикой и осуждением. Этот образ стал моей идеей фикс. Форуг отвергла семейную жизнь, бросила мужа и ребенка, пренебрегла стабильностью замужества. Она сделала непростой, но неизбежный выбор, и не гордилась собой, а мучилась от чувства вины. Она считала свой триумф женской эмансипации отчасти «подделкой, бумажной короной».
Форуг верила, что оставаться в браке без любви грешно, но уход из дома и отказ от обязанностей привел к чувству вины и одиночеству. В «Зеленой иллюзии» и другом стихотворении — «Ужасное лицо» — она говорит о другом «я», том, что отражается в зеркале и смотрит на нее обвинительно, без капли сочувствия. Позже я узнала, что у образа двойника в зеркале есть литературный предшественник: он также встречается в стихах Жалех Аламатадж, домохозяйки, жившей почти на два поколения раньше Фаррохзад. Ее вынудили выйти за мужчину вдвое ее старше; тот вызывал у нее физическое отторжение. В своих стихах она изобличала лицемерие религии, браки без любви, потраченные понапрасну жизни. Она прятала их меж страниц произведений своих любимых классических поэтов: Хафиза, Саади, Низами. Ее сын обнаружил стихи после ее смерти. В каждом из них она восстает против обстоятельств, подобных ее собственным: замужества без согласия женщины, невозможности испытать любовь, лицемерной религии, лишающей женщин свобод, в то время как мужчины вольны поступать как им вздумается. В стихотворении «Предсказание женской свободы» она мечтает о времени, которое, как ей кажется, наступит после ее смерти, когда женщины в ее родной стране обретут свободу. Аламатадж пишет, что «завтрашняя свобода» подобна новорожденному, которого она качает на руках. Брак, одобренный религией, считает разновидностью блуда и ненавидит себя за то, что спит с нелюбимым человеком и растит ребенка в несчастливом браке «без любви, на одних инстинктах», как животное. У Аламатадж тоже есть стихотворение о незнакомке в зеркале, о своем втором поврежденном «я». Она ненавидит себя и навязанные ей условия, которые не может контролировать. Лицо, с укором смотрящее из зеркала, — этот образ остался со мной и после того, как моему браку пришел конец.
Когда следующим летом мы вернулись в Тегеран, я была готова просить развода. Но мне казалось, что я не должна усложнять жизнь родителям; у них и так было полно хлопот. Отцовское дело так и не продвинулось. Иногда его допрашивали, иногда что-то обещали и обнадеживали, но надежды никогда не оправдывались, а я не собиралась докучать ему своими личными проблемами. Мать, прежде так обожавшая Мехди, стала его худшим кошмаром. Главной причиной ее недовольства было то, что он постоянно просил денег. Мол, теперь «жадность» его семьи ей открылась; она обвиняла его в «неуважении». А откуда у Мехди было взяться уважению к ней, если ее собственная дочь никогда ее не защищала? «Ты вышла замуж против моей воли, а расплачиваться должна я!» — сокрушалась мать. Это заявление было настолько возмутительным, что я не находилась с ответом.Она держалась с Мехди холодно и снисходительно, яростно с ним спорила, а потом предъявила мне ультиматум: выбирай — или я, или твой муж. Это было глупо: по сути, она велела мне развестись с ним здесь и сейчас. И сказала, что если я выберу его, то могу собирать вещи и уходить из дома.
Если бы я могла соотнести чувства, которые испытывала в тот день, с чем-то осязаемым, например с цветом платья, которое было на мне тогда, или с тем, что я стояла в гостиной спиной к окну, когда она велела мне убираться; или с тем, как постепенно затихал ее голос по мере того, как я поднималась по лестнице в свою комнату, ощущая внезапную боль в ногах, — если бы я могла это вспомнить и привязать свою эмоциональную память к более конкретным обстоятельствам, если бы мои чувства обросли плотью и кровью, возможно, я бы не переживала их столь остро даже сейчас. Но я помню лишь как поднялась наверх в свою комнату, собрала сумку и пристыженно последовала за мужем прочь из дома матери в дом его родителей. Не помню, о чем мы с Мехди говорили. Он жил в другом мире, мы с ним так и не научились говорить на одном языке. Он задавал вопросы, на которые у меня не было ответов. (Почему моей матери дозволительно так себя вести? Почему мой отец так слаб?) За другие вопросы я его возненавидела (разве обязательно ежедневно навещать отца в тюрьме? Зачем ты придаешь такое большое значение книгам?). Но решение переехать к его родителям далось мне нелегко. Хотя они ничего не сказали по поводу моего изгнания из дома, я чувствовала себя униженной, и мне было очень одиноко.
«Понедельник, 6 июня 1966 года. Сегодня ближе к обеду приходили Азар с мужем, — пишет отец в дневнике в неделю нашего возвращения. — Моя счастливая девочка, полная надежд, превратилась в растерянную нервную молодую женщину». Через несколько дней я пошла к нему одна, и он с порога спросил: «Ты несчастна с Мазхари? Не хочу, чтобы ты жила в несчастливом браке. Лучше покончить с этим прямо сейчас». Он серьезно наклонился ко мне, как делал всегда, когда что-то мне объяснял. Сложил кончики пальцев и постучал ими друг о друга. «Уходи, пока нет детей», — сказал он. Моя мать уже успела к нему заявиться, естественно не посоветовавшись со мной, и сказала, что очень за меня переживает и плакала из-за этого ночью. «Я ответил, что если родители сами довели своих детей до слез, что толку теперь из-за этого плакать», — написал он в дневнике.
Я ответила, что вышла за Мехди, чтобы сбежать от матери, что я все еще надеялась, что у нас с ним что-то получится, и пыталась спасти положение. «Я смогу на него повлиять, — сказала я. — Он все поймет». Так отец передает мои слова в дневнике. И добавляет, что, несмотря на мои заверения,продолжает обо мне тревожиться. «Боюсь, счастливого конца у этой истории не будет», — пишет он.