Питер Пауль Рубенс в роли толкователя «силеновой истины»

Великий фламандский живописец стал главным героем книги Моргана Мейса «Пьяный Силен». Но не стоит ждать от этого труда нового исследования биографии художника или искусствоведческого разбора его картин: Рубенс лишь повод поговорить о смысле жизни

Легко представить себе читателя, который берется за какую-нибудь книгу просто так, от нечего делать, «чтобы не скучать в троллейбусе». Несколько сложнее вообразить писателя, взявшегося за перо с той же самой мотивацией. Вернее, как раз при полном ее отсутствии. Однако перед нами вроде бы именно этот случай. Нью-йоркский литератор и преподаватель философии Морган Мейс уже в предисловии к книге «Пьяный Силен» прямо сообщает, что все вышло едва ли не случайно и, можно сказать, от скуки. Пояснив, как и почему он оказался однажды в Антверпене (спойлер: сопровождал жену в длительной командировке), Мейс далее пишет: «Я вспомнил, что Антверпен помимо прочего — это город Питера Пауля Рубенса. От этой мысли я впал в раздражение, поскольку Рубенс мне был абсолютно не интересен. Я даже не испытывал к нему неприязни — мне было просто плевать. Моей следующей мыслью было: „Напишу-ка я книжку про Рубенса“».

Морган Мейс мог бы, конечно, и скрыть от нас свое легкомыслие, но тогда это была бы другая книга. Или, скорее, ее совсем бы не было. Потому что вступительное признание автора — это заявка на весь последующий формат. О чем он и спешит известить читателя: «Писать про Рубенса оказалось приятно, поскольку ограниченный объем интереса позволил мне сосредоточиться на выработке нового способа писать об искусстве — во всяком случае нового для меня». Мейс хотел сделать свой стиль «веселым и странным», и получилось ровно так. «Пьяный Силен» — веселая и странная книжка. Почти не биографическая и совершенно не научная, но отнюдь не безалаберная.

Вообще-то она даже не совсем про Рубенса, то есть не про него одного. Если явление теней отца и матери художника можно объяснить хотя бы родственной связью между ними троими, то внедрение Фридриха Ницше, превращенного волею автора в еще одного главного героя, иному читателю покажется не очень уместным. И напрасно покажется: Ницше вполне уместен, он на свой лад развивает дионисийскую тему, обозначенную в заглавии книги. «Пьяный Силен» — знаменитая картина Рубенса, и тот же персонаж, наставник и спутник Диониса, возникает у Ницше в его труде «Рождение трагедии из духа музыки». Художник и философ трактуют фигуру Силена отчасти сходно, но не одинаково; это одна из интриг, сплетенных Мейсом.

Еще на страницах его книги встречаются Агамемнон, Сократ, Тициан, Вильгельм Оранский, Рихард Вагнер — да много кто встречается! Однако здесь нет карнавального постмодернизма, как можно заподозрить. Мейс что-то домысливает, выдвигает гипотезы, сопрягает эпохи, но не фантазирует напропалую. Как-никак университетский профессор. Хотя от этой роли он увиливает что есть сил. Ироническая легкость, почти уличный сленг — те инструменты, с помощью которых он намеренно снижает пафос и избавляется от показной учености. Ему любопытно, что было на самом деле у всех у них на уме и на сердце: у древних греков, у фламандского живописца, у немецкого философа-имморалиста (Мейс называет Ницше «отбитым», но не перестает им интересоваться).

Подобное любопытство выводит автора на рассуждения об исторических судьбах Европы и даже о смысле жизни — в свете пресловутой «силеновой истины», возглашающей отсутствие такового смысла. Это во многом горькие рассуждения, несмотря на элементы фарса. К Рубенсу и его живописи Мейс периодически возвращается именно в таком контексте — чтобы рассказать, например, как «художник познаёт трещины в реальности» (так называется одна из финальных глав).

В том «новом способе писать об искусстве», который обещан в предисловии, есть что-то от манеры грустного клоуна. Ареной ему служит история цивилизации, а реквизитом — мифология, философия, живопись. Это, конечно, эссеистика, а не исследование, но эссеистика со сквозными сюжетами и общей канвой. При таком раскладе Рубенс у Моргана Мейса прежде всего прорицатель потаенных смыслов дионисийства. Только не безжалостный прорицатель, как Ницше, а сочувственный ко всем: и к богам, и к людям. И значит, лучше и больше понимающий.

Питер Пауль Рубенс