СНИМАЕТСЯ КИНО ПО МОТИВАМ «ЧАЙКИ»

«Чайка». По мотивам комедии А. Чехова.
Калининградский драматический театр.
Режиссер Евгений Маленчев, драматург Екатерина Августеняк, художник Анастасия Бугаева.

Молодые и немолодые режиссеры снова ставят «Чайку». В Тюмени идет спектакль Романа Габриа. В Театре им. Моссовета новую версию своего старого спектакля поставил Андрей Кончаловский. Два года назад — Лев Додин. Буквально на днях прошла премьера «Чайки» в Краснодарском театре драмы в постановке Андрея Гончарова. В конце марта состоялась премьера в Калининградском театре драмы в постановке нового штатного режиссера Евгения Маленчева. Наверное, снова что-то изменилось в химическом составе воздуха, которым дышат театры. А когда в театр приходим мы, зрители, то этим воздухом начинаем дышать и мы. Ну, или задыхаться. Это зависит от того, за чем мы пришли. Некоторые любят пыльный запах кулис. И тогда им подавай, как написано у Чехова. Как там у него, они точно не знают, да и не все его читали, но главное, чтобы платья и прически, и мебель, и жизнь — все оттуда. Некоторые не выносят сквозняка, и тогда бегут к выходу, боясь простудиться. Потому что сквозит сильно и непонятно откуда. Сквозняки обычно бывают у молодых. Пооткрывают все окна и двери, вот и сквозит отовсюду.

Про немолодых режиссеров, которые ставят эту пьесу-манифест, я не очень понимаю, хотя сама критик немолодой. А вот премьеры молодых меня очень интересуют: хочется разобраться, про что и как? Например, Роман Габриа пригласил поставить пьесу Треплева Артема Томилова, считая, что Артем Томилов это и есть сегодняшний Треплев. На мой немолодой взгляд, не очень-то пьеса Треплева у Томилова получилась. Но я видела премьеру, а на премьерах всякое бывает, мы же это знаем и по чеховской «Чайке», и говорят, что дальше все было уже гораздо лучше.

А в «Чайке» у Маленчева, а именно о ней и пойдет речь, мне показалось, весь спектакль — это и есть театр Треплева. Этот спектакль поставлен для молодых, для тех, кто, как Костя, сегодня не может найти свой путь, носится в «хаосе грез и образов», кто не верует и не знает, в чем его призвание. Это спектакль о Треплеве сегодня.

Драматург Екатерина Августеняк очень осторожно подошла к чеховскому тексту. Ввела в него множество скрытых цитат из сегодняшнего культурного контекста, убрала имена, которые ничего не говорят молодым, и добавила много имен, которые ничего не говорят людям возрастным. Медведенко здесь бесконечно ссылается на разные фильмы, Костя бежит от пошлости буржуазного театра, как Форрест Гамп, говоря о творчестве Тригорина оставляет Толстого, но вместо никому не известного «Зола» упоминает Франзена. Маша сравнивает бледное лицо и голос Кости с нуарным голосом Криса Айзека. Все молодые живут не здесь, не на берегу этого «волшебного озера». Читают и смотрят про другую, не свою жизнь. Мечтают о каком-то новом, неизвестном им театре. Хотя они и старого-то здесь не видели. Просто им здесь тоскливо. Об этом в отчаянии говорит Тригорину Нина: она ничего в жизни не видела, кроме этого озера. И ей некуда ехать.

Молодым здесь трудно дышать. Они бродят, как околдованные, в огромном неприютном пространстве сцены. Костя (Максим Кудрявцев) вместе с Яковом (у Чехова это работник, в пьесе Августеняк — друг Кости, его играл Павел Самоволов, и они меняются ролями в разных составах) пишут манифест о новом искусстве. Он появляется на огромном экране, и это наивный и очень искренний манифест. Но кому он предназначен? Друзья снимают кино, но для кого? Кажется, жизни здесь нет вообще. Нет ни широкой аллеи, ни парка в имении Сорина. Да и самого дома у Сорина тоже нет, если не считать им крошечный прозрачный домик вдалеке, больше напоминающий теплицу. Есть только пустое пространство. Художник Анастасия Бугаева и художник по свету Нарек Туманян создали очень красивый мир, в котором холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Есть только темное озеро и мрачное небо над ним. Они созданы, кажется, очень просто — из огромных кусков прозрачной пленки. И соответствуют тому бедному типу театра, о котором идет речь в манифесте. Но когда их преображает свет… тут и проявляется чудо театра. Небо иногда спускается на огромную массу воды и кажется огромной птицей с гигантским размахом крыльев. И тогда становится страшно, страшно, страшно. А потом — снова полиэтилен. В этом спектакле театр как будто все время разоблачает себя. То перед камерой, которая проявляет театральный обман, то светом, который вдруг как будто устает делать нам красиво и обнажает, как это все устроено на самом деле.

Когда на авансцену выносят несколько пластмассовых раскладных стульев, сидеть на которых всегда жутко неудобно, сразу вспоминаются такие же сиденья в ЦДР на Беговой на пятичасовом спектакле Клима по поэме Блока «Возмездие». Я видела, как неудобно, спинами к зрительному залу, ерзая, сидят зрители театра Треплева, как мучается на спектакле сына Аркадина (Марина Юнганс), и чувствовала мучения и молодых новых художников, и их старых зрителей. Монолог Кости о новых формах слегка переписан, в него вставлены модные понятия: «институциональная критика», «нужно работать с современным контекстом, а если его нет, то ничего не нужно». Это вместо «новых форм». Ну потому что какие новые формы? Все уже было в ХХ веке.

Нина прибегает, запыхавшись, и споткнувшись, растягивается на сцене. Про пьесу Треплева сразу заявляет: «Очень текстоцентрично получается». Смешная девочка, начитавшаяся манифестов, но ждущая при этом признания от буржуазной актрисы Аркадиной. И какой надеждой озаряется ее личико, когда Аркадина, совершенно не скрывая иронии, буквально троллит ее…

Режиссер Маленчев как будто смотрит на всю эту странную «нежизнь» со стороны, и понятно, на чьей стороне он сам. Здесь никто никого не понимает. Правда, Маша (Ярослава Бурлакова) и Дорн (Алексей Грызунов) что-то почувствовали, но исключительно из любви и симпатии к Косте. Костя в этом спектакле нервный, совершенно одинокий, стихийно одаренный и точно не понимающий своего пути мальчик, выросший без любви. Аркадина, обидев его, пытается вспомнить, как он записан в ее телефоне: Костя или Сын? Беспощадная деталь!

Первое действие спектакля обозначено названием «Распалась связь времен». Ну да. Это именно так. Перебрасываются фразами из «Гамлета» Аркадина и Костя, бессмысленно бродит никому не интересный Сорин (Игорь Аникин), вдруг интересуется здоровьем Кости Дорн (Алексей Грызунов), который здесь вообще психотерапевт, то есть специалист модный, но бесполезный. И, в отличие от пьесы, Дорн совершенно лишен эмпатии и даже и не пытается посочувствовать, ну хотя бы Маше. От Сорина он просто все время отбивается жестче и грубее, чем это игралось раньше. Веселый профессиональный цинизм — это тоже сегодняшний день. Неприлично просить у врача совета, когда идет общее веселье.

Связи действительно распались. Или не могут завязаться. Учитель Медведенко (Андрей Вареницын), который очень старательно ухаживает за Машей и даже репетирует свои «подходы» к ней, тоже не понимает и не слышит ее. Маша здесь объясняет свои черные одежды просто и понятно: «Жизнь — боль». Прямо так и видишь, кто за этим скрывается. Актриса очень тонко играет этот вечный тип девушки из русской жизни. Неважно, из какого она века. Маша есть и будет всегда.

Второе действие называется «Остров сладкозвучных сирен». На фоне мрачного, смыкающегося с водой неба чуть высвечивается одинокая фигура сидящего человека. А на фоне темного неподвижного пространства появляется прозрачный домик, как будто висящий в пустоте. Это и есть дом Сорина. В нем веселая толпа играет в «твистер», Аркадина читает, конечно же, не Мопассана (кто сейчас помнит его?), а Оливию Лэнг. Только у забытого классика было «На воде», а у модной писательницы «К реке». Читает в качестве опять же вызова молодым, и прежде всего сыну: вот, мы тоже в тренде. Все бессмысленно веселятся, вот тут Аркадина и вспоминает про Костю. А дикий скандал, связанный с отказом Шамраева (Александр Егоров) дать машину, она ведет как профессиональная истеричка, искусно играя разнообразными состояниями. Александр Егоров — артист с буйным и часто излишне громким темпераментом, но тут он сдержан, и его герой в меру нагл. Все это Яков снимает на камеру, и крупные планы появляются на экране, ведь не надо забывать: молодые художники снимают кино. Работают, согласно манифесту, с современным контекстом. И молча наблюдает за всем этим сидящий на берегу Костя. Но об этом не знают. Все герои помнят, что камера в руках Якова наблюдает за ними, а еще, хотя об этом мало кто догадывается, за всеми наблюдает мало заметный Тригорин (Владимир Архипов), который дает всем героям очень точные характеристики в разговоре с Ниной.

Не случайно третье действие называется «Масса материала для искусства». И действительно, материала масса, и нервотрепка здесь, действительно, вид искусства. Снимается кино, и оно охватывает все жизни, все жизни, все жизни… которые еще не угасли. Тригорин ищет сюжет для небольшого рассказа и находит для него героиню, Нину, все это происходит внутри большого театра, и все разговоры и сцены видит Костя на экране.

Аркадина бесцеремонно использует камеру, для того чтобы обольстить Тригорина и отвлечь его от Нины. Она пробует разные состояния — нежность, страсть, глупость — и деловито указывает Якову, на кого направлять камеру. Она здесь прежде всего актриса. Она пробует, не все получается, Тригорин подыгрывает ей нехотя, но все равно попадается на какой-то из ее крючков. Самое смешное, что в порыве ревности Аркадина не понимает, что никакого увлечения Ниной у Тригорина нет. Он тоже занят делом, он пишет рассказ. И ему нужно всего лишь двадцать четыре часа для того, чтобы выпотрошить Нину. Ни о каком увлечении тут нет и речи. Дала бы она ему эти сутки, и никакого продолжения романа не было бы.

Только четыре человека живут и чувствуют по-настоящему. Это Костя с Ниной и Маша с Медведенко. Здесь, как и положено у Чехова, все любят не тех. И все страдают от нелюбви. Страдают по-настоящему, до полной гибели всерьез.

В четвертом действии круг жизни замыкается. Эти два года, всего два года, сделали окончательно несчастной Машу: вот переведут Семена в Лысьву, и она вырвет эту любовь из сердца. Довели до отчаяния Семена Медведенко. Силы уходят, ему тридцать два, из круга не вырваться и не вырвать Машу, в сорок лет он будет таким же. Жизнь — всё! Андрей Вареницын играет абсолютное отчаяние этого любящего и верного, бесконечно унижаемого человека. Но это отчаяние без истерики. Жизнь такая, и ее надо терпеть. Пусть, шесть километров пешком.

Костя бежит подальше от дома, уж точно как Форрест Гамп, потому что все достали этими воспоминаниями о его спектакле о Мировой душе, как будто ничего за эти два года не произошло. А что произошло? Он отказался от театра, от своего манифеста, он не может забыть Нину, и он не может приспособиться к жизни. Кудрявцев играет полную безнадежность молодого человека, который оказался в тупике. И никто не сказал Косте: «Пройдет и это». Встреча с Ниной добивает его. «Жила себе, ничего не знала. Не читала, а тут ты со своим перформансом». Губительны оказались для него эти новые формы. А для нее — нет. Она очень честно, без всякого трагизма говорит о своей жизни. О работе, о том, как дорожит возможностью играть, пусть для этого надо сидеть на банкетах с сальными мужчинами. Вовсе не о служении идет речь. Не надо нести свой крест.

Даже Яков нашел себя. Снимает документальный фильм. И получается, что только Костя так и мечется «в хаосе образов и грез». Самый талантливый и самый бескомпромиссный оказывается и самым беззащитным. И финал у него один.

Только «старики» веселятся как могут. Играют в старинное лото, выпивают, восхищаются Аркадиной, обсуждают маргинала Костю, который никак не может выйти из андеграунда, шумно и делано хохочут в этом зыбком прозрачном домике, висящем в воздухе. А Костя, посмотрев на эту чужую жизнь в последний раз, уходит на озеро. И небо опускается на него, смыкаясь с водой под волшебные аккорды Пуччини. Может, в эти минуты он и стал Мировой душой, о которой так грезил.

В этом спектакле нет упрека никому. Просто кто-то выдерживает борьбу, а кто-то нет. Кто-то способен выдержать свой талант, а кто-то не знает, что с ним делать. Всего мгновение длится жизнь человека. И что значит это мгновение рядом с Мировой душой и вечной материей? Ни-че-го! Поэтому чуткие души так остро ощущают эту близость небытия. Но что с этим делать — не знают.