Больше четверти века как нет Окуджавы — но поэт и музыкант Вероника Долина говорит с ним больше, чем прежде. И обращается к нему за помощью. И не сомневается, что он поможет, каждому заплаканному. Потому что капли датского короля — лучший детокс.
Булат Шалвович, дорогой мой. Как теперь говорить? Уже двадцать пять лет, как вы не с нами. Но я говорю с вами больше, чем прежде.
1.
Какой же вы были… Очень молодой в том, семьдесят шестом, году. Высокомерный. Сутулый несколько театрально. Усики эти. Концерты тогда вам были не положены. А поучить немного молодежь было можно. Что-то вам пришлось из моего тогдашнего… и из Жени Бачурина, и из Вадика Егорова, и из Саши Суханова. Я пришла на Речной вокзал, дело было зимой, мне было двадцать лет. По квартире ходил пудель. Прошмыгнул подросток — мальчик. И златовласая женщина заглянула.
2.
Я мечтала о книжке. Он говорил: рано тебе. Я хотела пластинку уже… я была девочкой, которая пела концерт каждый вечер, с редкими пропусками. Он говорил: рановато еще… а у меня же была уже сотня песенок. Но он был строг, ох, строг. А моя кассетка попала в отдел поэзии журнала «Юность». И позвали меня знакомиться. И печататься. И он сказал: ладно, напишу тебе пару строк в журнал. И написал. А потом и еще написал. Это было более сорока лет назад.
3.
Все стало хорошо у БШО тогда, в восьмидесятых. Печатали сколько угодно. Пьесы. Участие в кино. Под его прищуренным глазом запел Буратино. С соломенной шляпкой забавлялись Гердт и Миронов. Луспекаев — с госпожой Удачей. Баталов и Стриженов — не обещайте деве юной… О, как было хорошо, такие годы пришли! Не сразу, но пришли. Вкус черешни уже стали забывать — «спит картошка в золе» — а Окуджаву в зените все узнали. И пришла проза — «Бедный Авросимов», «Дилетанты», потом и «Упраздненный театр». Такая поэзия, длинной строкой записанная.
4.
Концерты пришли. Сколько было сил и настроения — он выступал. Снимали документальное кино — прекрасный Владислав Виноградов снял «Мои современники», стержнем там — концерт в Политехническом музее. В публике — актеры «Современника», Таганки и МХАТа. Помню Жванецкого, Юрия Роста.
5.
Булат Шалвович, ненаглядный. Магия, как она есть. Скрипучий голос, ворчливая манера говорить… И старинная, домоцартовская музыкальность, стихосложение из фонем певучих. «Гори, огонь, гори». И вот наступает странный восемьдесят девятый год. И БШ звонит и торжествующе объявляет: едем в Париж, я был недавно, нас там ждут.
6.
Париж не Питер, хотя и в Питере бывало празднично. Но тут другое. Судорожные сборы. Сережа с Таней Никитины, и Юлий Ким, ну и я. Как могли собрались, принарядились, помню поиск платья и туфель, они были даже и недурны. И вдруг — патрон не едет. Что-то сломалось в настроении. Не хочет. А мы едем. Залы‑то назначены…. Мы ж деловые люди. Театр «Одеон». Переводчики, журналисты, и еще концерт в Сорбонне, и еще в посольстве, ну как без этого… и еще где-то. А Окуджавы нет. Ну, мы прошли сами положенную дистанцию, множество дружб завели. А я-то даже и по‑французски пела, подготовилась, гимназистка.
7.
Булат Шалвович… всем я вам обязана. Чехией, Польшей и Германией, первыми вылазками. Вся моя публика выросла из вашей. Каждый мой издатель кивал мне дружески. Всякий устроитель концертов помнил вас.
8.
Страшно мне было в том июне девяносто седьмого года. Вы же были со мной всегда, внезапный ваш уход меня сразил. На «Эхе Москвы» была горячая линия связи с парижским госпиталем, и я узнала сразу же о том, что вы перестали дышать. Растерянно повторила свое «Не пускайте поэта в Париж». Как же так… ваша поэтическая старость еще и не началась. В тревоге я взглянула на своих родителей — они были ваши ровесники. И точно, через два года не стало моей мамы, потом и папы. Какое же хрупкое и нежное было ваше поколение, как же вы прошли все, что выпало, сколько успели нам дать тепла!
9.
Булат Шалвович, Оля и Булат-младший, помню мягкость прикосновения ваших щек в тот день. Фото и видео с похорон, похоже, не существует. А ведь это была поэзия. Прощание в Театре Вахтангова. Аксенов, тронувший меня за локоть, чтоб заступить на пост у гроба на сцене. Баталов, идущий одиноко по Сивцеву Вражку с цветами. Я ту траурную повязку храню. На Ваганьковском было и страшно, и светло. Дождь, потом солнце, цветами усыпанные дорожки, птицы, взлетевшие над могилой, грузинское пение. С Аксеновым шли оттуда до ворот. Лена Камбурова, Егор Гайдар…
10.
Теперь что же. Прошло двадцать пять лет. Бывают концертные программы, снимаемые в Переделкине, с актерами и музыкантами, как положено. «Вы слышите, грохочут сапоги, и птицы ошалелые летят». Поэты — несмиренные люди. Как же вы смотрите на нас сверху, Булат Шалвович?.. Мы, простые московские поэты, оказались не на уровне. Ничего не уберегли. Людей не сохранили. Гитарное братство рассыпано по камушку. Крупицы волшебства, может быть, и рассеяны в нас, но самонадеянно и немудро распорядились мы, такие как я, вашим наследством — Москвой, ее музыкой, ее снисходительной верой в человека. Этой весной в огромной горькой растерянности повторяю ваше «Пока Земля еще вертится…» и «Каждый слышит, как он дышит». Спасибо за все. Вероника Долина, май 2022 года.
А вот теперь, спустя два года после той даты, я поразилась тому, что лишь десять пунктов написала… для журнала Seasons специально. Но как же так? Даже не дюжина. Истекли тяжелейшие два года в жизни всякого зрелого человека, говорящего по-русски. Глубочайшая трещина на каждой жизни. Не работает сатира. Не генерируется юмор. Съежилась лирика. Но как же теперь?.. Слуцкий и Домбровский, Чичибабин и Шаламов — ко всем вам обращается душа больше, чем прежде. Помогите нам. Все те, кто пишет стихи текущие тридцать-сорок лет, обращаются к вам. Нам нужны ваши опыт и мужество, достоинство и лукавство, иносказания и простота.
И последний, двенадцатый, юбилейный пункт. К столетию БШО приуроченный тщательно. Вы столько помогали нам, Булат Шалвович. Не сомневаюсь, поможете и сейчас. Каждому заплаканному. В этом, двадцать четвертом, теперешнем году. Ваши «Капли датского короля» — в каждый дом. В каждый нагрудный карман. В сумочку. Это детокс. Вы всегда с нами.