Василий Поленов. «Не говори с тоской, их нет»

«Не теряйте только Вашей техники, — жизнь, которую Вы пьете (т. е. начали пить) полной чашей, даст Вам силу,— это верно. Сравните Ваши два сюжета: первый — придворный и позднейший — смерть девушки. Второй ведь уже с царапиной, и слава Богу…» — писал промышленник и меценат Савва Мамонтов художнику Василию Поленову. Но это не «царапина», а глубокая душевная рана, которую нанесла 28-летнему пенсионеру Императорской Академии художеств неожиданная смерть 18-летней Маруси Оболенской. И одновременно это — первое упоминание об одной трагической и глубоко личной картине, над которой Василий Дмитриевич будет работать на протяжении тринадцати лет. Он назовет ее «Больная», создаст три варианта. Но они уже в первую очередь будут связаны со смертью его любимой сестры-близнеца Веры.

1872 год. Рим. Здесь Поленов познакомился с супругами Праховыми — Адрианом (известным историком искусства) и Эмилией. И уже во второй приход к ним в гости среди толпы молодых людей художник увидел девушку, сразу завладевшую не только его вниманием, но и сердцем. Эмилия Львовна представила ее Марусей Оболенской (Мария была дочерью московского губернатора князя Алексея Оболенского, а в Рим приехала с матерью Зоей Сергеевной, которая к этому времени с мужем уже развелась, и старшей сестрой Екатериной). Ее лицо, одновременно строгое и приветливое, обрамляли красивые толстые косы. Как пишет биограф Поленова Марк Копшицер, «всё в этот вечер ему нравилось у Праховых. Он с ловкостью подхватывал самовар и, чувствуя себя словно бы на пружинах, шел в кухню наполнять его… Поленов рад был, что ему, как единственному свободному мужчине, не нужно было даже предлога, чтобы провожать Марусю и Екатерину Алексеевну в дом на Piazza Moneiza».

Наверное, впервые в жизни он по-настоящему был влюблен. Он видел только ее, чувствовал только ее, все мысли только о ней. Даже лекций Прахова по искусству ждал с нетерпением (хотя и так всё прекрасно знал) лишь потому, что потом предстояли экскурсии по Вечному городу, а в них будет участвовать Маруся. Она же всё реже бывала у Праховых. Пустой, по ее мнению, трате времени княжна предпочитала серьезные занятия пением у маэстро Фаччиоти, много читала. А Поленов страдал — от любви и от того, что не знал, что писать. Тем временем к сестрам Оболенским приехал брат, и встречи художника с Марусей стали совсем редки. Правда, новый, 1873 год встречали у Мамонтовых всей честной компанией — веселились, пили за дружбу, за Родину…

В одном из писем уехавшему в Россию мужу Елизавета Мамонтова отмечает, что «Маруся действительно прелестное существо… очень серьезно смотрящая на всё. Она редко бывает в общих собраниях, вообще она враг тунеядства (это ее выражение), и даже нас всех она преследует за это…» Далее Елизавета Григорьевна сообщает, что «Поленов очень изменился, сжег все свои картины, у нас у всех бывает редко, вид имеет какой-то расстроенный, предполагаем, что он страдает по одной из студенток…»

Супруга Саввы Ивановича имела в виду Лизу Богуславскую и Мотю Терещенко, с которыми недавно познакомился художник. По словам Мамонтовой, он «возится с двумя студентками, приехавшими… сюда ради своего здоровья… Это совершенно два ребенка, и той и другой по девятнадцать лет, ни малейшей опытности, обе больны, квартира сырая, но они нисколько не унывают… Веселы, полны энергии, вообще так и веет от них молодостью и жизнью…»

В данном случае проницательность Елизавете Григорьевне изменила: Поленов не был влюблен ни в Лизу, ни в Мотю. Его сердце отдано Марусе. Но при этом он так несмел, что не мог открыться ей, признаться в своих чувствах. Не в силах был художник и отдаться работе — ничто не задевало его настолько, чтобы всё бросить и писать, писать, писать. Отсюда и страдания Василия Дмитриевича, и «вид… какой-то расстроенный».

В марте 1873 года дети Мамонтовых заболели корью. Ухаживая за ними, заразилась Маруся. Через несколько дней ей стало гораздо легче, но заболела ее сестра. Разумеется, тоже корью. Однако врач почему-то решил, что у Екатерины Алексеевны оспа, и потребовал, чтобы всех в доме привили от этой болезни. Прививка оказалась для Маруси роковой. Состояние практически выздоровевшей девушки резко ухудшилось — начались страшный кашель, жар, бред. Поленов каждый день приходил к дому Оболенских в надежде, что его возлюбленная, еще такая молодая, победит болезнь. К сожалению, этой надежде не суждено было осуществиться. Как вспоминала Елизавета Мамонтова, «она лежала вся в белом с распущенными волосами, с улыбкой на лице. Мы осыпали ее всю цветами, сами положили в гроб и вечером отнесли на Тестаччио, где и поставили в часовню… Пока он стоял в часовне, мы все каждый день ездили туда,— возили цветы, а цветов в это время масса — это был конец марта».

Поленов был буквально раздавлен. Его полные отчаяния и безысходности письма, отправленные родным (судя по всему, он уничтожил их незадолго до смерти, когда перебирал всю корреспонденцию прошлых лет), вызвали немалый переполох. Сестра-близнец художника Вера (в замужестве Хрущова): «Вася, голубчик мой, что это за тяжелое горькое известие… Ты мне прежде никогда ничего о ней не писал, а теперь я сижу и плачу о ней, точно потеряла близкого друга…» Его отец Дмитрий Васильевич: «Я и мама надеемся, что время… облегчит и твою рану. На тебя она подействовала сильнее потому, что она первая… Как мы ни сокрушаемся о тебе, но я все-таки советую тебе и прошу не предаваться такому отчаянию, которое мы видим из твоих писем…»

Убитый горем Поленов никак не мог покинуть Рим, где всё дышало воспоминаниями о Марусе Оболенской. Целые дни он проводил на кладбище Монте Тестаччио, где недалеко от могилы великого Карла Брюллова нашла упокоение его любимая. Один за другим он пишет этюды ее могилы с посаженными рядом кипарисами. У Зои Сергеевны попросил несколько фотографий дочери, чтобы сделать по ним ее портрет. Он закончил его через два с половиной года в Париже и отправил в Ментону матери Маруси. Она была «поражена до глубины души». «…Моя дорогая Маруся… во всем блеске своих восемнадцати лет, с чудным выражением ее ангельского лица! Глаза до того полны жизни, мысли и чувства, что взор их приникает в душу. Я не могла и до сих пор не могу смотреть без слез на этот чудный портрет…» — с благодарностью писала Зоя Сергеевна Поленову.

В дни, последовавшие за кончиной княжны, у художника появилась первая мысль о картине «Больная». Тогда же в Риме был сделан ее первый карандашный набросок. Однако вернулся к этому сюжету Поленов лишь через несколько лет и еще две смерти, оставившие в его душе незаживающую рану. В 1876 году туберкулез унес в могилу Лизу Богуславскую. Незадолго до смерти она написала Василию Дмитриевичу: «Вы еще питаете надежду увидеться со мной, нет, голубчик, не увидимся мы с Вами. Я теперь сижу в Белополье, а скоро буду лежать в земле. Для того чтобы мне выздороветь, об этом нечего мечтать… Да и теперь, по правде сказать, я помирилась со своей судьбой». А 7 марта 1881 года от плеврита скончалась любимая сестра художника Вера. И все эти годы продолжалась работа над «Больной». Жена Поленова Наталья Васильевна сообщала художнику Илье Остроухову: «Василий Дмитриевич, вернувшись в Москву, принялся за „Больную“, давно им задуманную под впечатлением болезни и смерти одной учащейся девушки, погибшей от чахотки в тяжелой обстановке нужды. Тяжелые известия о ходе болезни Веры Дмитриевны как нельзя более соответствовали его настроению, связанному с работой… Весной он кончил „Больную“.

Это был первый вариант картины, который сейчас хранится в музее в Латвии. Второй — значительно доработанный — был экспонирован на XIV выставке Товарищества передвижных художественных выставок и приобретен для своей галереи Павлом Третьяковым в 1886 году (в тот год Василий Дмитриевич потерял своего первенца — сына Федю). Третье — уменьшенное — повторение «Больной» находится в собрании Музея-заповедника В. Д. Поленова.

И в заключение — несколько слов о самой картине. По мнению главного научного сотрудника Государственной Третьяковской галереи, доктора искусствоведения Элеоноры Пастон, в «Больной» особенно ясно выражено непосредственное чувство самого художника, пережившего боль потери близких людей. И неотвратимость смерти, и беспомощность перед ней, и недоумение перед ее бессмысленной, беспощадной неразборчивостью, уносящей совсем еще юные жизни, нашли отражение в этом трагическом по своему звучанию произведении, где бренности человеческого существования Поленов противопоставляет красоту и материальность предметного мира. Это два композиционных центра картины: первый — утопающее в подушках и погруженное в полумрак осунувшееся лицо больной, в глазах которой застыли скорбь, тревога, но и надежда; второй — поражающий проработкой фактуры и гармоничным цветовым решением натюрморт на столе. Он словно своеобразный символ вечной красоты мира, ощущения которой художник не утратил даже перед лицом страданий и смерти.