Интервью с одним из интереснейших художников современного искусства представляет вниманию его ценителям наше издание. Евгения Васильева (EVA) говорит: «Я намеренно не ухожу в академичность, главный критерий – нравится или нет. Стиль, течение, техника, биография художника – это всё вторично, искусство работает с чувственным регистром человека, а не аналитическим»
Евгения Николаевна, Вы петербурженка, живёте в Москве и выставляетесь по всему миру, как эта сложная география отображает Вас и Ваше творчество? С каким городом Вы хотели бы ассоциироваться?
— Санкт-Петербург сформировал меня, я считаю его особенным городом и верю, что это не только моё личное восприятие. Всё в нём – от климата до культуры – представляет собой уникальную среду для развития личности. Так сложилось, что жить и работать я вынуждена в Москве, хотя часто возвращаюсь в родной Питер. Думаю, что все города мира прекрасны по-своему, но я счастлива лишь в одном. Поэтому и позиционировать себя хочу как питерского художника.
Недавно завершился фестиваль современного искусства «ARTLIFE FEST 2023», в котором Вы участвовали, в то же время в Галерее EVA был представлен другой проект – «Стена», что даёт Вам активное участие в художественной жизни? Важна просто реализация себя с профессиональной точки зрения или также есть цель донести какую-то идею, мысль до публики?
— Во многих художниках есть небольшая нарциссическая часть, желание быть увиденным, это не охота до похвалы и наград, а внутренняя потребность быть наконец-то понятым через свои работы. Я не исключение, мне так же важен зритель, я не пишу в стол и не считаю такую стратегию продуктивной. Но не буду отрицать важность идейного и нравственного, я обращаюсь ко многим темам, онтологическим и социальным. Мне есть, что сказать людям.
Список Ваших музейных выставок впечатляет, а если заглянуть в CV, мы найдем там имена Пьера Кардена и Чарльза Саатчи, насколько вообще для Вас важна валидация со стороны художественного сообщества? Верите ли Вы в непризнанных художников, ждёте ли признания сами?
— Избитая тема, художнику важно взаимодействие с окружающим миром, но оно может быть не столько очевидным, как выставки и хвалебные слова критиков. Нас же не растят в инкубаторе.
Если говорить про современное искусство, по каким критериям Вы его оцениваете?
— Когда я говорю о своём восприятии искусства, я намеренно не ухожу в академичность, главный критерий – нравится или нет. Стиль, течение, техника, биография художника – это всё вторично, искусство работает с чувственным регистром человека, а не аналитическим.
Есть ли список любимых имён?
— Люблю многих и перечислять их можно бесконечно Луиз Буржуа, Даниэля Рихтера, Ансельма Кифера, могу долго продолжать, но давайте остановимся на этих трёх.
Как Вы относитесь к нападкам в духе «мой ребёнок смог бы нарисовать так же»? Что бы Вы ответили на такое?
— Современное искусство – это отклик творцов на происходящие события, на нынешние реалии, конечно, есть вечные глобальные темы, но кризисы века нынешнего и века минувшего не идентичны, отрицать современность глупо. Претензия про ребёнка неправомерна как минимум с двух точек зрения: первая – детскость во взгляде художника есть чуть ли не определяющая черта, если ваш ребёнок может нарисовать так же, то поздравляю, он гений; и тут мы переходим ко второму пункту – всё определяет талант, даже если чисто технически работа простая, если её рисовал гений (или хотя бы одарённый человек), это всегда видно, за ней всегда стоит Нечто. Но если бы этот вопрос мне задали в реальной жизни, я бы просто не стала отвечать, мне неинтересно разговаривать с такими людьми. Понимаете, это претензия ради претензии, таким людям не важен диалог, им просто хочется поставить своего собеседника в неудобное, неловкое положение, я, конечно, могу им ответить, начать что-то объяснять, но это ни к чему не приведёт. Их идеи кажутся им очень оригинальными, знаете, это особый вид твердолобости. Такое меня больше печалит, нежели злит. Но и «метать бисер» я не собираюсь…
Если продолжать тему современного искусства и детскости, можно вспомнить слова Пикассо: «Я могу рисовать как Рафаэль, но мне понадобится вся жизнь, чтобы научиться рисовать так, как рисует ребенок». Как Вам его высказывание? Могли бы Вы солидаризоваться с Пикассо в этом вопросе?
— Скорее да, детская оптика – это уникальная линза мировосприятия, часто к ней применяют слово «наивная», но мне кажется эта характеристика привносит ненужные коннотация. Я бы сказала по-другому – недетерминированная, очищенная, не успевшая засориться, да, есть в ней и наивность, но не та, что сродни глупости, а та, которую так ценил Христос. А детская оригинальность в видении мира, в способе его передать не от академической выучки, но напротив – от неосведомлённости. Ребёнок с лёгкостью отбрасывает всё, что ему не по нраву, и в этом заключается его исключительная искренность, которой мне и всем художникам ещё учиться и учиться. Но всё же во мне есть часть, которая очень ценит образованность и эрудицию, взгляд, полный рефлексии, жизненного опыта и насмотренности. От судьбы питерской интеллигенции мне, видимо, никуда не деться. Так что с Пикассо я, конечно, согласна, но, как и во всех вопросах, тут тоже есть свои внутренние противоречия, из них соткано искусство.
В какой момент человек понимает, что он художник? Как Вы пришли к изящным искусствам, ведь, если я не ошибаюсь, первое Ваше образование – юридическое?
— Всё очень просто, без искусства я бы просто не выжила. Оно само приходит в жизнь, потому что больше в ней ничего как будто и нет. Ты остаёшься один на один с этой духовной практикой. Вот и всё – с этого момента ты художник. А дальше уже вопрос реализации.
Какой совет Вы бы дали начинающим художникам?
— Не поддавайтесь конъюнктуре, она выхолащивает душу.
Читая рецензии на Ваши работы, часто можно встретить упоминание разноплановости средств художественной выразительности, Вы не концентрируетесь только лишь на живописи или скульптуре. Что даёт художнику подобная смена медиума?
— Современному искусству, не только моему, характерен плюрализм. У нас есть огромные возможности для самопрезентации, зачем ставить барьеры? Менять стиль и медиум важно, чтобы не превратиться в «машину по производству живописи», самое сложное при этом сохранять верность себе. За свой творческий путь я перепробовала самые разные методы и стратегии, занималась всем от религиозного портрета до перфоманса, в каждом художнике живёт желание освоить необъятное, начиная от вида искусства, заканчивая попыткой передать тайны бытия. Эта интенция никогда не будет удовлетворена, жизнь художника есть бесконечные бесплодные попытки её удовлетворить, и стоит хоть раз почувствовать это удовлетворение – оно будет означать творческую смерть. Таков мой ответ: если говорить просто – смена медиума помогает не закрепощаться в одном методе, если сложно – это всё по своей сути попытки избежать смерти, на всех уровнях её понимания.
Да, действительно всё не так просто. Неожиданно, что наш разговор примет такие обороты, но раз уж мы затронули тему смерти, задам один провокационный вопрос. Опять же, если обращаться к статьям о Вашем творчестве, часто всплывает ещё одна тема – «родство» с Марией Васильевой. Заявления встречаются разные, начиная со сравнения характерных черт живописи, заканчивая предположениями, что вы и правда родственницы. Мне кажется, ещё немного и журналисты (они и не на такое способны) придут к выводу, что Вы реинкарнация Марии. Льстят ли Вам подобные сравнения? Что Вы сами думаете о своей связи с авангардисткой-однофамилицей?
— Во-первых, я христианка и в реинкарнации и переселение душ не верю, поэтому подобные заявления мне точно не близки. Творчество Васильевой мне импонирует. Авангард начала XX века – это, в принципе, интереснейшая эпоха в истории искусства, которая, конечно же, на меня повлияла, хотя, мне кажется, мы не найдём ни одного современного художника, не поддавшегося влиянию авангарда. Если кто-то заявляет подобное, то, в лучшем случае, обманывает сам себя. Ведь даже неприятие и отрицание его принципов – это тоже своего рода влияние. Я никак специально не наследовала принципы творчества Васильевой и, тем более, не подражала ей. Преемственность между нашими полотнами есть, в некоторых случаях даже существенная, но это скорее культурный феномен, нежели «генетический код». Насчёт последнего: я видела убедительные доказательства нашей кровной связи. Но изучать архивы – не моя задача, так что адресовать этот вопрос нужно другому человеку, конкретному специалисту, исследующему Васильеву и её семейное древо.
В прошлом году на Патриарших прудах открылась галерея EVA, как Вы думаете, в чём была необходимость создания такого пространства?
— Проекты «Стена», «Правда о лжи» могли реализоваться только в таком месте. Не все свои идеи я могу доверить другим людям, поэтому и возникла EVA, место очень сильно влияет на произведение искусства, выставляющееся в нём, об этом писал ещё Дидро.
А какие ещё музеи и галереи Вы посещаете? Есть места, которые можно назвать любимыми?
— Не люблю такие общие вопросы, на них никогда нельзя ответить полностью правдиво. Для разных потребностей – разные места, интересное современное искусство можно было посмотреть в МАММ, но он сейчас закрыт, из рабочих – ММОМА, Гараж или ГЭС-2, но забрасывать Третьяковку и Эрмитаж тоже ошибочно, классика не ограничивает зрителя в новом прочтении.
Каковы Ваши творческие планы на 2024 год?
— Планов много, не о всех художественных проектах готова говорить, пока полностью их не реализую, сейчас активно занимаюсь выпуском книги, посвящённой Дудинскому, для меня это не только интеллектуальная и техническая работа, но и работа памяти.
Как на Вас повлиял его недавний уход?
— Наверное, это прозвучит странно, но моя первая реакция – это растерянность – как так? Его всегда было так много, он мелькал буквально везде, любил публичность, обволакивал собой художественный мир. Мне казалось, будто такие люди не умеют умирать.
Какие отношения вас связывали?
— Игорь был моим хорошим другом, когда я переживала тяжёлый период, он поддержал меня и мое искусство, обеспечил его коммуникацию с внешним миром. Он был удивительно ярким человеком, хорошим арт-критиком, чувствующем искусство. У него был бескомпромиссный эстетический вкус, это меня подкупало и притягивало.
В завершение зададим Вам три вечных вопроса. Может ли искусство изменить мир? Должен ли художник страдать? Осталось ли в мире что-то несказанное или всё уже было?
— Искусство всесильно и беспомощно одновременно, иногда оно не способно помочь даже своему создателю, но при этом имеет огромное влияние на всю мировую культуру, это печальный парадокс. Откуда у художника появляется такая потребность – вопрос дискуссионный, все предположения на этот счёт кажутся слишком поверхностными: личные трагедии, травмы, психические расстройства безусловно могут подталкивать человека к искусству, но не все страдающие обращаются к нему. Должен ли художник страдать, должен ли художник быть голодным – ответ такой: зачастую так и бывает, но лучше бы нет. Искусство всё ещё развивается, причитания, что всё уже сказано, мне кажутся пустыми, потому что и сами эти причитания не новы, их можно было услышать в любое время. Да, сейчас у художника есть большая опасность повториться, но при этом есть возможность работать с огромным количеством материала, создавать интертекстуальные связи, нарушать каноны и строить новые. Этим и занимаемся.