Наталии Луневой / Из личного архивa
В Тульском академическом театре драмы громкая премьера — «Отец Сергий» по одноименной повести Толстого. Прекрасная возможность поговорить с постановщиком спектакля Алексеем Дорониным о творчестве нашего великого земляка, а также о человеческих ценностях, грехе и святости, добре и зле. Собственно, о том, что и составляет философию повести, которую сам Толстой даже не решился при жизни никому показать.
Толстой писал про себя
Сергей Гусев, tula.aif.ru: Алексей, есть вопрос, который, наверное, задает себе каждый режиссер, который берется за столь значимые истории. Чем «Отец Сергий» может быть интересен сегодняшнему зрителю? Ведь многие его поступки и даже мотивы поступков нам сейчас не очень понятны.
Алексей Доронин: Все-таки человеческие опорные точки не меняются. Герой Толстого, как и сам автор, пытался справиться со злом, которое есть в человеке, посредством добра, которое также имеется в человеке же. И основной конфликт в том, что человек не способен самостоятельно этому противостоять. Примером тому является тот мир, в котором мы сейчас живем, где в разных частях планеты постоянно возникают бесконечные войны, конфликты и так далее. Человеку нужен некий третейский судья, некая идеальная субстанция. метафизическая и чудотворная.
— Каково вообще переводить в сценическое действие прозу Толстого? В «Отце Сергии», например, диалогов очень мало.
— Конечно, это непросто. Тем более, «Отца Сергия». Основная проблема была в том, как передать минимализм, аскетизм прозы Толстого и при этом абсолютную его психологическую достоверность.
— Есть версии этой повести в кино. А было ли что-то похожее в театре?
— Может где-то и шло, не знаю. Это не такой расхожий текст, который стремятся все делать. Он очень пограничный. Здесь можно свалиться в совершенно непотребную сторону и поставить спектакль про плохих священников. А текст, конечно, не про это. Толстой писал про себя, просто в завуалированной форме. В «Отце Сергие», мне кажется, он пришел в какой-то тупик собственной системы, и поэтому, может, повесть не напечатал. Потому что слишком портретно. Может даже больше портретно, чем Лёвин в «Анне Карениной». На мой субъективный взгляд. Поэтому рукопись и лежала под обивкой стула, как и некоторые его дневниковые записи. Это его внутренняя исповедь. И даже больше исповедь, чем «Исповедь». Он себя мучил этим, и, конечно, он очень непростой человек. У него много таких вещей. «Крейцерова соната» — тоже зеркало, в которое можно и нужно посмотреть.
— Может, даже, еще более морализаторское.
— А что у него не морализаторское? В какой-то степени, это везде присутствует в его произведениях. А в поздних-то в полной мере.
— «Война и мир», например.
— Если пропускать отвлеченные рассуждения о том, как ужасна война и какое небо над Аустерлицем, может быть. В этом произведении тоже можно много найти от самого автора. Мне кажется, Толстой актуален еще и тем, что он не заигрывает с собой. Он предельно к себе честен, жесток и он склонен давать ответы. А время сейчас, мне кажется, ответов. И если говорить парадоксальными вещами, то в какой-то степени спектакль — это апология Христа. Что в отношении с Толстым как бы совершенно невозможно. Но это так.
В поисках зеленой палочки
— Инсценировку «Отца Сергия» изначально замыслил Дмитрий Краснов. Что изменилось, по сравнению с его видением? И изменилось ли? У каждого автора свое ведь видение.
— Сохранилась несколько песенных лейтмотивов. В принципе сам воздух сохранился, открытое пространство, принцип воспоминаний главного героя. Но инсценировка изменена, потому что инсценировка — это и есть идея. В ней заложена концепция режиссера. Она очевидно отличается. Я искал другие сходные с сюжетом повести события. В той инсценировке все начиналось с греха, совершенного с Марьей, который висит якорем в жизни главного героя. Я предположил, что дело не в этом, пошел дальше. Думал, что его держит вина перед Пашенькой, над которой они в детстве смеялись. Осталось чувство вины перед ней. Но потом понял, что если это Толстой, значит надо идти к Толстому, к его зеленой палочке, к брату Толстого Николке, которого он так любил и которому подражал. Вот так возник это рефрен с детьми, зеленая палочка, поиск радости. Так в спектакле возник текст самих воспоминаний о зеленой палочке.
— С актерами легко находили общий язык?
— Не могу сказать, что были какие-то сложности. Я уже знал труппу и знал кто что будет играть. В целом мне было комфортно работать. Какие-то сцены я даже писал под конкретных актеров.
К моменту, когда возникло предложение о постановке, я только перечитал еще раз «Воскресение». Так совпало. Перечитал до этого три тома Басинского. Можно сказать, был хорошо подкован и начитан о пути Толстого. В спектакле, правда, я немножечко смухлевал. Все-таки Толстой отвергал Христа богочеловека и считал, что это больше философ. Мой же камертон был лик Христов. Именно та икона, которая фигурирует в конце спектакля. Я все-таки в конце позволил себе примирить Льва Николаевича и Русскую православную церковь.
— Хотя в самом спектакле икон нет. Вернее есть, но это иконы, у которых вместо образов святых — ничего, пустое место. Так и хотели изначально?
— Этого не было. Идея с иконами, какие-то другие элементы возникли в процессе обсуждения с художником-постановщиком Ириной Блохиной.
Сейчас бы Толстой многое переосмыслил
— Вообще говоря, каяться в повести можно было не только Касатскому. Он ведь хотел добиться быстрой связи с женщиной света, и это ему удалось. В общем, там все друг друга стоят.
— В первом акте есть развернутая пьяная сцена, где появляется Анна Маковкина, соблазнительница монаха. Для чего эта сцена возникла? Чтобы показать среду, из которой она вышла. Во-первых, показать отношение к женщине в этой среде и корни ее. Тем более Толстой всегда обвинял среду, особенно в той же «Крейцеровой сонате». Среда воспитывает этих женщин, которые занимаются продажей себя. Но, конечно, он все это рассматривает с мужской точки зрения.
— У Толстого вообще ведь ярких самостоятельных образов женщин немного.
— Потому что женщины у него всегда жертвы социума, и Анна Каренина один из ярчайших этому примеров. Положение женщины тогда было совсем другое. Выходили замуж за обеспеченных, состоятельных мужчин, потому что положено, чтобы человек имел за душой капитал. Выйти по любви невозможно. У Софьи Андреевны Берс были какие-то платонические отношения до Толстого, но Толстой — выгодная партия. Состоятельный, писатель, офицер, герой севастопольской кампании. Конечно, она выбрала его; желая того или не желая. Хотя боялась, наверное, того, что предстоит. Это ведь взрослый состоявшийся мужчина, еще и нечистый. Он же дал ей свои дневники почитать. Она почитала и ужаснулась.
— Опять же нельзя не думать о том, что сейчас бы все выглядело совсем по другому,
— Многие и сейчас умудряются загонять себя в то же положение, которое было при Толстом. Сожительство, соблудие. Соглашаются на роль какой-то приживалки и живут так, довольствуются, не задумываясь как им будет стыдно перед собой и что с ними произойдет, когда они встретят своего мужчину. К разговору об этом спектакле — это как раз первая сцена первого акта.
— С другой стороны, Толстой бы, наверное, с ума сошел от сегодняшней жизни.
— Думаю, он бы многое переосмыслил, погрузившись в подробности того, как мы жили все последующее после него время. Возможно, сам бы возопил ко Христу.
— Какие ожидания после премьеры? На два премьерных показа свободных мест в зале не было.
— Ожидаю, чтобы на этот спектакль приходил зритель. И вообще чтобы люди приходили в театр не коньяку попить в буфет, а за каким-то разговором. Все-таки театр, который все время развлекает, выступает в виде скомороха, рано или поздно перестают уважать. Зрители должны быть готовы к диалогу. Нет людей просто пошлых, темных, необразованных или нечутких. Все люди чуткие, за каждым страшно тяжелая, своя, интересная биография, и к любому можно пробиться. И только этим и стоит заниматься. Иначе тогда зачем это все?