Изменение мирового порядка на фоне хаоса, непредсказуемости и экспоненциального роста технических инноваций ставит под вопрос многие устоявшиеся концепты и мировоззренческие установки. Сегодняшний тренд — турбулентность и нелинейность, случайность и относительность пространства и времени, коэволюционность изменений, условность закономерностей относительно природы и общества, иными словами, все наличие знаковых признаков прихода и утверждения постнеклассической картины мира, предсказанной еще в 1970-е гг. бельгийским физиком российского происхождения Ильей Пригожиным и его последователями. Идеологии, традиционная функция которых сводилась к стабилизации и легитимации имеющейся власти и господства (или, наоборот, обоснования оппозиции, альтернативности ей), к фиксации, замораживанию взглядов и идей, обретают в этих условиях новые формы и даже характер. Иными словами — мы вступаем в новый идеологизированный мир с другими правилами, логикой и метафорами, не столько сохраняющими привычное, сколько подменяющими и зачастую имитирующими его.
Злую шутку в судьбе идеологий не раз играла именно их заведомая близость и даже отождествление с политикой. Поскольку с момента появления самого понятия (Антуан Дестют де Траси, 1796 г.) идеология рассматривалась мыслителями как «“сверхнаука”, которая, в отличие от метафизики, представляет собой особую энциклопедическую форму знания, на основе которого возможна социальная инженерия» [1].
Не случайно по сей день идеологию называют то наукой, то искусством, а споры между политической теорией и идеологией — это подчас весьма жесткая конкуренция, которая представляется нескончаемой. Дискуссии разворачиваются вокруг «научности» идеологии, соответственно, ее эпистемологического статуса, языка, манипулирования сознанием и траекториями бессознательного для регулирования общества. Де Траси вряд ли мог предположить, какого джина он выпускает из бутылки, какие страсти будут кипеть вокруг этого понятия, какое значение идеология приобретет в мире политики и какое влияние окажет на весь ход исторического процесса.
Лев Сокольщик:
Идеология на марше: как США выстраивают новую биполярность
Поскольку идеологии — это «системы идей», они принадлежат к символической сфере мышления. Отражая неизбежный конфликт между должным и сущим, они ищут свое основание не в обществе, не в социальных отношениях, а в трансцендентной по отношению к обществу духовной сфере. Еще с начала XIX в. понятие идеологии приобрело в обыденном языке оценочный смысл, ассоциируясь с ложью, фальшью и фанатизмом, хотя, взяв на себя функцию морального руководства действиями людей, она претендовала на исполнение функции, ранее осуществлявшейся церковью, то есть стала своего рода «светской религией». Политическая идеология — это такое знание, которое предлагает заведомо несомненную модель хорошей жизни в хорошем обществе и считает необходимым применение тех или иных средств для достижения этой цели через апелляцию к социальным потребностям людей.
В научной литературе обычно выделяют две наиболее общие тенденции в подходе к проблеме идеологии. Первый подход, который с определенной долей условности можно назвать «левым», прослеживается от Гегеля и Маркса, Маркузе и Лукача до новейших постмарксистов и постмодернистов. Особое внимание проблемам идеологии уделяли ученые-марксисты, начиная с К. Маркса и Ф. Энгельса. Не меньший интерес эти проблемы вызывают у современных постмарксистов и других ученых левой ориентации, особенно в том, что касается изучения деятельности СМИ и влияния культуры на политику. Они интересовались главным образом проблемой истинного и ложного знания. Эпистемологически идеология в этой оптике предстает как иллюзия, мистификация, искажение реальности.
Другая альтернативная тенденция ориентируется не столько на проблемы познания, сколько на роль идей в социальной и политической жизни. В центре внимания сторонников этого подхода — условия и функции идеологий, носящие социальный, политический, культурный и исторический характер. Они также изучают, как именно идеологии формируются, изменяются и репродуцируются, или иначе — конструируются, деконструируются и реконструируются через социальный дискурс и коммуникацию. Такой более широкий взгляд на идеологии, обладающий немалым эвристическим потенциалом, сегодня господствует особенно при осмыслении новых мировоззренческих проявлений и настойчиво навязываемых идеологем эпохи цифровизации, Интернета и клипового сознания носителей идеологических установок.
Следует признать, что обычные люди крайне редко размышляют о «ложном сознании» или «искажениях реальности» при проектировании образа желательного будущего. Их отношение к текущим политическим проблемам скорее спонтанно, отличается набором стереотипов и зафиксированных формул, весьма успешно внедряемых в сознание обывателей с помощью образования, СМИ и культуры в целом. Об этом писал в свое время известный американский политический мыслитель Джон Пламенатц, кстати, один из первых в американских университетах, сумевших преодолеть тотальное господство позитивизма в политических науках [2].
Он полагал, что идеология — это довольно широкая и не полностью кодифицированная система ценностей, или иначе — «склад ума» (американская традиция), «мировоззрение» (немецкая традиция), нечто весьма близкое к менталитету (французская традиция), то есть своего рода «салат» из отчасти унаследованных, отчасти благоприобретенных утверждений, которые почти не поддаются осмыслению, воспринимаемых бессознательно как рамки нашей жизни и которые для большинства людей крайне затруднительно, если вообще возможно кодифицировать и обосновать. Пламенатц выделил два уровня идеологий: целостный и частичный. Последние, действующие на спонтанном, обыденном уровне отражают «имплицитные» ценности сообщества и, естественно, не имеют некоторых характерных признаков идеологий, как они трактуются в учебниках, в том числе «тотальных» идеологий. В то же время они исполняют роль «линз», фильтрующих информацию об окружающей среде, это «коллективное бессознательное», устоявшееся во времени.
Другое дело, что как система идей идеология — относительно целостная, обычно систематизированная совокупность мировоззренческих представлений и взглядов, отражающая оценки свойств нашего мира и перспектив его изменений в сознании отдельных людей, социальных групп, массовых движений, политических партий и общества в целом. Или иначе — это понятийная система, доведенная у ее приверженцев почти до полного автоматизма восприятия и оценки происходящего, встроенная в программы их политических действий и предопределяющая цели и поведение.
Алла Левченко:
Либеральный мировой порядок: крушение идеалов
Идеологии конструируются, восстанавливаются или им/экспортируются, как правило, когда влиятельные политические лидеры, политические силы, партии и т.д. насильственным образом вмешиваются в естественный процесс общественного развития. Властного принуждения оказывается недостаточно, и они обращаются к идеологиям, которые в этом случае превращаются в «систему внушений» — подталкивания в направлении предначертанных действий («идеологическая работа»). Однако такого рода использование идеологий отнюдь небезопасно. С одной стороны, оно, безусловно, может помочь в достижении идеала или реализации программы, однако, с другой стороны, оно, принимая на себя роль традиций, осуществляет искусственный отбор среди возможных инноваций, тем самым искажая, замедляя, а затем, возможно, и приостанавливая нормальный ход развития общества. В этом случае идеология становится важным властным инструментом, хотя и носящим обоюдоострый характер. Н. Танненвальд называет четыре типа идей: идеологии как разделяемые системы убеждений; нормативные верования; взгляды на причины и следствия; наконец, политические предписания [3]. Все они так или иначе входят в современную трактовку идеологий.
Таким образом, идеология — инструментальна и эмоциональна одновременно, опирается на стереотипы сознания, воспринимаемые как бесспорные истины, не терпящие ни обсуждения, ни проверки фактами действительности. В этом ее принципиальное отличие от политической философии и политической теории, которые, используя те же названия течений политической мысли (либерализм, консерватизм, социализм и др.), по определению предполагают аргументированное основание или обоснование, фальсификацию, диалог, обсуждение, постоянное возвращение к утвердившимся понятиям и категориям, привнесение новых оттенков и нюансов в их интерпретацию, а иногда и полное опровержение или переосмысление [4]
Идеология иллюзорна, она только имитирует подлинное знание, так как не способна к сомнению в основаниях своих представлений. Она прежде всего говорит о желательных условиях человеческого существования и дает объяснение, почему они наиболее предпочтительны, то есть как это должно быть. Поэтому «большие идеологии» (например, либерализм, социализм, в какой-то степени консерватизм и др.) всегда содержали проект лучшего будущего, политического идеала, к которому следует стремиться ради всеобщего блага.
В последние десятилетия марксисты, а также довольно большая группа академических исследователей, находящихся отчасти под влиянием марксистских идей, использовали надстроечные факторы для объяснения того, почему «противоречия» в базисе так и не привели в большинстве случаев к падению капитализма, который столько раз предрекался. Их вывод вполне определен: власть в капиталистических обществах опирается на широкие возможности создания гегемонии — общества, в котором большинство граждан не осознает, что находится под полным идеологическим контролем со стороны власти [5].
Эти аргументы принимают разные формы, однако, как и во всех марксистских течениях, они всегда опираются на представления о природе человека, историческом прогрессе, а также содержат идею о том, каким бы могло стать общество, если бы не препятствующий подлинному прогрессу и справедливости капитализм. Аргентинский политический философ Эрнесто Лаклау (1935–2014 гг.) констатировал, что никогда ранее рефлексия об «идеологии» столь значительно не присутствовала в центре марксистских теоретических подходов. Однако в то же самое время никогда ранее границы и референтная идентичность «идеологического» не становились столь размытыми и проблематичными. Выделив два классических подхода к проблеме идеологий — социальной тотальности и ложного сознания, Лаклау считает, что оба они сегодня выглядят размытыми, вследствие кризиса посылок, на которые они опираются: социальное и шире — общество выглядит как невозможный объект, вследствие этого утопия — это сущность всякой коммуникации и социальной практики; а ложное сознание — из-за утраты идентичности социального агента [6].
В рамках марксизма представление о такого рода субъективности основывается на понятии «объективных классовых интересов». Однако кризис партий, играющих роль носителя объективных исторических интересов рабочего класса, приводит к возникновению «просвещенного деспотизма» интеллектуалов и бюрократов, которые, выступая от имени масс, объясняют им их истинные интересы и навязывают все более и более тоталитарные формы контроля. Масса становится все более рассеянной. Общество фрагментируется, атомизируется, социальная структура становится аморфной и подвижной, сменяясь мозаикой с нечеткими расплавленными границами, а идентичность социальных агентов все в большей степени подвергается сомнению [7].
По мнению многих исследователей, в этом причина завершения эпохи «этических партий» с твердой, жестко структурированной идеологией.
Об этом же писал и современный итальянский политический мыслитель и философ Ремо Бодеи: «…сейчас поддержку политической партии следует искать так же, как ищут покупателей для машин. Нужно продукт сделать привлекательным, и поэтому возникает психологическое соблазнение, которое лишь маскируется под содержательную аргументацию» [8]. И далее: «И поэтому власть обольщения, соблазна и власть убеждения, навязывания переходит к насилию над сознанием, проникновению внутрь сознания скорее, чем к каким-то внешним формам насилия».
«Постмодернистский тезис»
Андрей Кортунов:
Водка или коньяк: два взгляда на мировую политику
К 1980-м гг. сформировался еще один заметный подход к «идеологиям». Некоторые исследователи называют его «постмодернистским тезисом» (термин, впервые появившийся в среде американских литературных критиков еще в 1960-е гг.). В определенном смысле это новая форма положения о «конце идеологии», хотя она и не связана с какой-то конкретной системой убеждений. Так, французский философ-постмодернист Ж.Ф. Лиотар писал, что современный мир характеризуется кризисом «метанарративности», присущим великим идеологиям Просвещения; утратой веры в силу идеологий. Взамен постмодернизм выдвинул идею плюрализма, отрицающую возможность одной-единственной причины и подчеркивающую разнообразие возможностей [9]. В «Британской энциклопедии» подчеркивалось: «Поскольку установленные дискурсы Просвещения более или менее произвольны и не узаконены, они могут быть изменены; а поскольку они в большей или меньшей степени отражают интересы и ценности власть предержащих, они должны быть изменены» [10].
Постмодернизм предложил совершенно иной тип дискурса по сравнению с прежним, модернистским: отказ от стабильно зафиксированных смыслов и, что особенно важно, опора прежде всего на идеологии как средство защиты политической власти. На фоне относительности и диктуемого контекстом знания постмодернизм настаивает на самореферентности, эпистемологическом и моральном релятивизме, иронии и всепроникающей эклектике [11].
Поэтому изменился даже тип политического лидера. Чешский политолог Ярослав Шимов пишет: «Вместо политиков-кондотьеров эпохи ранней демократии, политиков-бойцов времен демократии либеральной (можем вспомнить Бисмарка и Гамбетту, Клемансо и Черчилля), политиков-вождей периода тоталитаризма сегодня мы имеем дело с политиками-товарами, главная задача которых — удачно продать себя рассеянным массам эпохи постмодерна, которые “приобретают” на выборах президентов, премьер-министров и депутатов примерно так же, как в супермаркетах они покупают попкорн, пиво и памперсы для младенцев. Имидж становится решающим фактором в карьере отдельных политиков, партий и группировок» [12]. А имидж, в конечном счете, есть рефлексия идеологических установок.
После окончания холодной войны многие исследователи пришли к выводу, что идеологии, по крайней мере, классические «большие» идеологии — либерализм, консерватизм, социализм и т.д. — утратили свое значение. Однако два первых десятилетия ХХI в. показали, что идеологические системы обнаружили свою жизнеспособность, более того, появились новые влиятельные идеологии и идеологемы. Быстро начали развиваться такие идеологии как коммунитаризм, либертаризм, экологизм, феминизм и др., и одновременно глобализм и антиглобализм в самых разных вариантах. Наметилась отчетливая тенденция к соединению идеологии с геополитикой, международными отношениями, национальной безопасностью, в том числе с «мягкой силой». Одновременно с этим поднял голову и значительно укрепился «западоцентризм» как конструктивистский продукт, равно как и исламизм, в том числе радикальный. Поэтому идеологии продолжают сохранять свое значение и есть все основания считать, что будут сохранять его и в будущем. Меняется и содержательное наполнение идеологий. По мнению исследователей этого направления, новым «тотемом» стала массовая культура, противостоящая высокой культуре. Гете и Шекспир исчезают из репертуара или переиначиваются до неузнаваемости, в то время как «мыльные оперы» и бесчисленные телесериалы занимают центральное место в теле- и прочих программах. Глянцевый образ жизни героев строится, как правило, не на реальных обстоятельствах жизни «верхов» общества, а на типичных фантазиях более бедных о жизни «богатых», сплошь и рядом лишенных всякой действительной связи с жизнью [13] — своего рода рекламой внедряемой идеологии.
Таким образом, идеологии претерпевают изменения, не только оставаясь инструментом познания и формирования общественного сознания, но их значение даже возрастает в мире искаженной, сконструированной реальности.
Конструирование идеологий
Идеологии обретают новую форму с утверждением в политических и других социальных науках такого подхода как конструктивизм. И дело не только в попытках понять смысл и механизмы конструирования идеологий и их деконструкции. Существенно важнее сам взгляд на идеологии как мировоззрение постнеклассической эпохи с их экзистенциальным внутренним противоречием: с одной стороны, признанием подвижности, нелинейности, размытости идей; с другой — с неустанным стремлением к фиксации, незыблемости, догматичности и квазирелигиозности отдельных фрагментов и положений.
Само наименование «конструктивизм» было скорее «вишенкой на торте», увенчавшей относительно длительную интеллектуальную историю. Поскольку, по крайней мере, с начала Модерна (Современности) дихотомия «познанное — сконструированное» постоянно всплывала в философской и политической мысли. Однако будет неверным считать его просто синтезом разных парадигм и идейных течений предшествующих эпох. Конструктивисты осознанно использовали понятие «конструкта» как производимого человеческим сознанием идеального объекта или классификационно-оценочного шаблона, через который человек воспринимает мир [14]. Поэтому с самого начала конструктивистская история не имела какого-то одного источника или монополии на понимание. У конструктивистского древа было множество корней, и нет оснований считать, что и ветвей у него в будущем будет меньше. Отсюда — множественность идеологем и концептов и одновременно жесткая стабилизация наиболее приемлемой для данного общества или группы трактовки и интерпретации событий и явлений.
В самом деле, конструктивизм отличается исключительным разнообразием подходов и интерпретаций. Конструктивизм плюралистичен по определению и представлен сегодня во множестве вариантов — модернистский и постструктуралистский, «мягкий» и «твердый», умеренный и радикальный, критический и конвенциональный, постмодернистский и неоклассический и др. Майкл Мэтьюз идентифицирует свыше 20 разных форм конструктивизма с точки зрения методологических, радикальных, дидактических и диалектических соображений [15], и это не считая промежуточных эклектичных вариантов. Кроме того, конструктивизм заметно различается с точки зрения тематических интересов — от проблем идентичности и норм до традиций, эмоций и социальных сетей. Впрочем, основной темой конструктивизма все же считается оценка политики идентичности, то есть представление о том, как участники политики конструируют друг друга и как они воспроизводятся в текстах, в том числе международно-политического профиля. В конечном счете, подчеркивает Д. Казаринова, понятия ценностно-политического проекта и идеологии лежат в одном предметном поле. Ценностно-политический проект получает свое рефлексивное выражение в идеологеме или наборе идеологем, отсылающих к определенному идеологическому дискурсу. В идеологеме в символической форме концентрируется его ценностно-смысловое, эмоциональное и ценностное содержание [16].
Иван Тимофеев:
Политическая философия: атрибут сверхдержавы
Но самое главное, что оно неоспариваемо и не нуждается в доказательствах и аргументах, обычно просто принимается на веру.
Это следствие интерсубъективности власти и общества, своего рода «социального контракта» между индивидом, обществом и государством, или, как подчеркивает К.Е. Коктыш, «идеология, объединяя в единую смысловую систему частное и общее, личную прагматику и государственный интерес, и создает то самое пространство доверия, без которого политсистема не может существовать» [17]. Таким образом, сокращаются поля неопределенности — наиболее характерной черты сегодняшнего переходного миропорядка.
Реидеологизация международной сферы
Новое «смутное время» со всеми его неопределенностями, размытостью и неожиданными проблемами, непрогнозируемыми событиями, что вполне естественно, предполагает утверждение каких-то новых, а чаще «вечных» констант, которые хотя бы в какой-то степени могут послужить точкой опоры. В этом причины некоей новой реидеологизации, предполагающей, впрочем, не поиск нового «Большого» утопического проекта всеобщего блага, а скорее фрагментарных и партикулярных идеологем. Подчеркивание «неоспариваемых истин» стало вполне естественной частью процессов интернационализации практически всех сфер общественной жизни, взаимозависимости и взаимосвязей, начиная со сферы образования и заканчивая чуть ли не всеми аспектами международной безопасности.
Такими константами сегодня выступают: ценность наднационального сотрудничества при одновременном признании значения суверенитета, рассуждения о значении прав человека и в то же время их дифференциации в зависимости от ситуации, самоценности движения к демократии как «идеалу» или лозунгу при очевидном игнорировании реального положения или национальных политических традиций и т.д.
Некоторые идеологические стереотипы сохраняются по-прежнему, хотя и получают зачастую новые нюансы в интерпретации:
- идея «особой» миссии данной страны (носитель либерализма и подлинной демократии, «историческая миссия» в разной редакции, богоизбранность и мессианизм и т.д.);
- идея принадлежности к подлинной «цивилизации» и необходимость трансляции ее основных идей и принципов на другие государства и регионы мира; «западоцентризм», но не только;
- идея «исторической судьбы», наследования «золотого века» в исторической памяти при игнорировании фактов реальной истории, мифологизации «славного прошлого»;
- конструирование «образа врага», некоей темной силы, препятствующие решению обычно мифологизированных национальных интересов; угроза со стороны иммигрантов, религиозных фанатиков другого исповедания, отдельных национально-этнических или социальных групп, варваризация культуры и т.д.;
- рассмотрение текущего момента как «решающего», судьбоносного, требующего радикальных средств, в том числе, военного характера;
- милитаризация и многие ее аспекты как ценность на фоне глобальных катаклизмов и процессов;
- испуг перед будущим — не только отсутствие ясного представления о завтрашнем дне, но акцент на разнообразных «угрозах», последствия которых трудно предсказуемы (начиная с ковида и других пандемических заболеваний, заканчивая негативными последствиями цифровизации и искусственного интеллекта).
Иначе говоря, в современной англосаксонской традиции, а вслед за ней и в остальных, следующих за ней, понятие идеологии нередко относят к «сущностно оспариваемым концептам» в духе В. Гэлли, доказывавшего, как и его последователи, что вокруг концептуального «ядра» (в его терминологии «нервного узла») формируется совокупность различных интерпретаций одного и того же концепта, что предопределяет крайне сложную структуру некоторых политических понятий и ценностей (например, таких как свобода, равенство, авторитет, справедливость, политика, государство и др.), позволяющих спорить об их наиболее адекватной интерпретации [18].
Здесь легко прослеживается связь со взглядами на процесс конструирования идеологий С. Жижека. По его мнению, это происходит через определение сходства и различия ценностей и смыслов концепций, а также узловых точек (например, таких часто встречающихся понятий как «нация», «демократия», «мировой порядок», «свобода», «справедливость» и др.) [19].
Однако это не просто совокупность концепций, а система интерпретации этой совокупности. Соответственно, идеологии принадлежат к символической сфере мышления.
Не случайно идеологии очень часто отождествляют с дискурсами. Часто используется понятие «идеологический дискурс», в рамках которого формируются смыслы. Дискурсы через язык, разговор и шире — коммуникацию играют важнейшую роль в репродуцировании идеологий как политических актов. Более того, опираясь на мифы, современные идеологии ищут опору не только в социальной, но и в когнитивной сферах, в частности, через виртуальную реальность. Это новая, но все более активная форма «политического воображаемого», предполагающего веру, чуть прикрытую аурой научности и достоверности.
«Другой» как идеологема
Игорь Истомин:
Международно-политическая теория и её критики
Приход и утверждение конструктивизма в политическую теорию и теорию международных отношений означал также начало нового этапа в развитии и эволюции идеологий. Трудно переоценить значение самого факта признания возможности и, как следствие, допустимости сконструировать какие-то устойчивые представления и сделать их общепризнанными.
Примерно с середины 2000-х гг. и по настоящее время действует уже третье поколение конструктивистов. Им присущ прежде всего возврат к постпозитивизму (во всей его многоликости), снова обращение к изучению дискурсов и вариантов интерпретации смыслов. При этом речь идет не о повторении пройденного, а о заметном развитии онтологического, эпистемологического, методологического и этического подходов первого поколения, когда происходило тогда еще только довольно робкое становление конструктивизма как течения политической мысли, однако уже в конце прошлого столетия, создающего в том числе новые идеологии и идеологемы.
У третьего поколения исследований относительно быстро проявился особый интерес к некоторым темам, в частности, к саморефлексии наблюдателей, к коммуникации, контексту событий, интерсубъективному конструктивизму в целом и т.д. Если конструктивисты предшествующего второго поколения почти не интересовались проблемой самости — человеческого «Я», практически не принимали во внимание глубоко социальный характер людских связей, то интерес представителей третьего поколения направился на осмысление и признание допустимости прежде всего девиантного поведения и ряда специфических аспектов коммуникации.
Кроме того, произошел некоторый пересмотр теоретических источников конструктивизма, играющих исключительно важную роль в идеологическом конструировании международной политики. Если для дипломата или политика недавнего прошлого в принципе не было неясностей с такими концептами, как «национальный интерес», «союзник», «противник» (рассуждения об их смысловой нагрузке были практически всегда отданы на откуп политическим теоретикам, историкам и философам), то в контексте постнеклассической картины мира на повестке дня появились некоторые новые сюжеты и метафоры, смысл которых еще не до конца ясен и зачастую ускользает от внимания действующих лиц. В этом ряду новое звучание приобретает понятие «Другого» как партнера, союзника, противника и даже врага. Попробуем разобраться, какой смысл вкладывается сегодня в эти концепты, в том числе, во внешнеполитических идеологиях.
В своих размышлениях конструктивистская «семья» последнего поколения обратилась к философии диалога известного австро-израильского философа-экзистенциалиста Мартина Бубера (1878–1965), неоднократно номинировавшегося на Нобелевскую премию, но так ее и не удостоенного.
Условиями межличностного диалога по Буберу является не просто присутствие, а подлинное намерение решить какую-то проблему совместно, а также открытость людей по отношению друг к другу. В этом смысл нормативного подхода к социальной реальности. В результате возникают отношения «Я–Ты» (I–Thou), то есть способность слышать собеседника и осознавать единство сосуществования с ним. Конструирование отношений «Я–Ты» позволяет связать несколько «Я» вокруг общего центра и тем самым создать «межличностную сферу» отношений, или «Мы» как сообщество.
Однако Бубер также раскрыл тип отношений — «Я–Оно» (I–It), который основывается на инструментализации членов общества и дистанцировании людей друг от друга [20]. «Я–Оно» поддерживает отчужденные отношения в человеческом обществе, предотвращая строительство диалогичного сообщества, такого как «Мы».
Отношения обоих типов по Буберу возникают не только между личностями, но также между личностями и природой, и даже между такими интеллектуальными сущностями как теории, а международники добавили к этому также и отношения между государствами. В любом случае, это означает принятие «другого», признание инаковости. Бубер подчеркнул, что в диалоге нет места для господства или иерархии, так же, как и исключения кого-то из участия. Соответственно, «диалогичный мир» по Буберу — это событие, происходящее между двумя субъектами без каких-либо оговорок. Однако реальный диалог в наше время стал невозможным — слишком много сопутствующих обстоятельств [21]. В диалоге «Я–Ты» предполагается слушание и единство существования.
Сегодня ни индивидуализм, ни коллективизм не могут решить проблему одиночества человека. Тем самым Бубер предвидел переход от основного ценностного противостояния ХХ в. между индивидуализмом и коллективизмом к новой ценностной конфронтации ХХI в. — между традиционными ценностями и хаотизацией постмодерна.
Более того, диалог в принципе противоречит идее идеологии как зафиксированной модели интерпретации, следовательно, полемики, которая заведомо предполагает, что один человек не слышит и не хочет слышать другого.
Для международных исследований наиболее интересной представляется идея Бубера о том, что в качестве основного лекарства для современного отчужденного общества может выступить межличностный диалог, создающий возможность превращения общества в «сообщество», т.е. умножения отношения «Я–Ты» с последующей консолидацией вокруг единого центра и перехода в «Мы». Понятно, в современной интерпретации на уровне мировой политики это становится обоснованием консолидации вокруг «однополярного» политического центра, хотя сам Бубер, по-видимому, скорее имел в виду объединение всего человечества как сообщества.
Опираясь на Бубера и многих других мыслителей, работавших в сфере агент-структурных отношений, современные идеологи выстраивают мощную идеологию «западоцентризма» в мировой политике — эклектичную, все еще относительно фрагментарную, внутренне противоречивую, но от того не менее агрессивную.
Полемичность и догматизация либерализма, социализма, консерватизма, идеологии прогрессивности и приоритетности «Запада» как носителя самого духа «Модерна» («Современности») в целом пронизывают всю политическую историю последних трехсот лет. Элементы этих идеологий экспортировались в остальной мир, причем в ряде стран предпринимались попытки — иногда успешные, иногда не очень — дать им собственную интерпретацию, отражавшую особый исторический и политический опыт и тип мышления.
Иван Тимофеев:
Государство-цивилизация и политическая теория
Лишь в относительно немногих случаях это была борьба только идей, чаще — борьба между государствами, причем не только за территорию, влияние, власть, но и за то, чтобы репрезентировать подлинный «Запад», т.е. предстать лидером «свободного, высокоразвитого мира», противостоящего отсталым «варварам». Эта борьба разворачивалась из столетия в столетие как между государствами, так и внутри них. Продолжается она и сегодня, хотя либеральные мыслители неоднократно пытались доказать, что состоялся «конец идеологии», поскольку у либерализма якобы больше не осталось конкурентов. Ситуация, однако, существенно сложнее. Идейная конкуренция разворачивается внутри самого либерализма и других «больших» идеологий, однако центр противоречий смещается в сторону отдельных, вроде бы мелких вопросов, носящих преимущественно конкретно-прагматический характер.
Если даже в относительно недавнем прошлом идеологи опирались на теоретические модели, которые часто (имплицитно или эксплицитно) предполагали наличие сформировавшегося международного сообщества, в котором уже выявились основные акторы, обладающие конкретными идентичностями и интересами, то сегодняшние идеологи вдохновляются, главным образом, символическим интеракционизмом деятельности акторов и ситуативной драматургией. В контексте широкого поворота в сторону практичности теории международных отношений конструктивисты начали рассматривать преимущественно повседневную практику мировой политики, обращаясь к постмодернистским идеологемам, чаще всего, не затрудняя себя встраиванием их в общепризнанные идеологии.
«Модные» еще вчера, казавшиеся инновационными, философские и теоретические идеи, теперь уже предстают банальными. Понятно, что новое поколение международников, которое формируется уже сейчас, также станет крайне критичным в отношении идей своих учителей [22].
Но это вполне естественное движение мысли. При этом решающее значение имеет социальный и политический контекст быстро изменяющейся мировой политики — признание, которое вполне соответствует конструктивистским установкам.
Таким образом, с конца ХХ столетия начался все более интенсивный процесс ренессанса идеологий через опровержение теории «конца идеологий». Причина этого вполне понятна. Она связана прежде всего с растущей неудовлетворенностью как власть предержащих, так и обычных граждан заметно устаревшими или недостаточно обоснованными новыми ориентирами «периода транзита» в неизвестном направлении. Будущее пугает, прошлое более уже не дает убедительных ответов на загадки происходящего сегодня.
Поиск разного рода национальных, государственных, партийных и других институциональных идеологий — примета нашего времени. Но не только институциональных или классовых, как это обычно бывало в прошлом. Сегодня идеологии во все большей степени становятся формой самоидентификации как отдельных индивидов, так и государственных образований, а также предметом и объектом научно-теоретического анализа. Культура социально неоднородного человеческого общества с неизбежностью воплощает в себе самые разные типы идеологий — от религиозных и политических до национально-этнических и профессиональных. Именно переплетаясь и взаимно накладываясь с культурой, идеология превращается в базовый коммуникационный фон социальных взаимодействий. Одновременно она — форма самопознания, самоопределения и самоидентификации в хаотичном мире, во все большей степени утрачивающим стабильность и определенность.
Статья подготовлена для издания РСМД «Международные отношения: грани настоящего и будущего», которое выйдет в свет в октябре 2023 г.
1. Цит. по: Kennedy E., Philosophe in an Age of Revolution: Destutt de Tracy and the Origins of Ideology, Philadelphia. American Philosophical Society, 1978. P. 47.
2. Plamenatz J. Ideology. NY, Praeger Publishers, 1970. Pp. 17-23.
3. Tannenwald N. Ideas and Explanation: Advancing the Theoretical Agenda. [Journal of Cold War], 2005. Vol.7. No. 2. P. 15.
4. См. подробнее: Алексеева Т.А. Современная политическая мысль (XX-XXI вв.): политическая теория и международные отношения: учебное пособие для студентов ВУЗов, обучающихся по направлениям подготовки (специальностям) «Международные отношения» и «Зарубежное регионоведение» / Т.А. Алексеева; МГИМО МИД России. – Москва: Аспект-Пресс, 2015. – 621 с.
5. Алексеева Т.А. Современная политическая мысль (XX-XXI вв.): политическая теория и международные отношения: учебное пособие для студентов ВУЗов, обучающихся по направлениям подготовки (специальностям) «Международные отношения» и «Зарубежное регионоведение» / Т. А. Алексеева; МГИМО МИД России. – Москва: Аспект-Пресс, 2015. – 621 с.
6. Лаклау Э. Невозможность общества // Логос. 2003. № 4–5. С. 54.
7. Там же.
8. Бодеи Р. Политика и принцип нереальности. Лекция // Полит.ру. 27.04.2005. URL: https://polit.ru/article/2005/04/27/bodei/
9. См. подробнее: Алексеева Т.А. Современная политическая мысль (XX-XXI вв.): политическая теория и международные отношения: учебное пособие для студентов ВУЗов, обучающихся по направлениям подготовки (специальностям) «Международные отношения» и «Зарубежное регионоведение» / Т. А. Алексеева; МГИМО МИД России. – Москва: Аспект-Пресс, 2015. – 621 с
10. Duignan B. Postmodernism // Britannica.
URL: https://www.britannica.com/topic/postmodernism-philosophy
11. American Heritage Dictionary. Boston, Houghton Mifflin, 2001. – 964 p.
12. Шимов Я. Пир побежденных. Современная демократия как путь к катастрофе // Логос. 2003. № 4-5. С.75.
13. См. подробнее: Алексеева Т.А. Современная политическая мысль (XX–XXI вв.): политическая теория и международные отношения: учебное пособие для студентов ВУЗов, обучающихся по направлениям подготовки (специальностям) «Международные отношения» и «Зарубежное регионоведение» / Т. А. Алексеева; МГИМО МИД России. – Москва: Аспект-Пресс, 2015. – 621 с.
14. Улановский А.М. Конструктивизм, радикальный конструктивизм, социальный конструктивизм: мир как интерпретация // Вопросы психологии. 2009. № 2. С. 35-45.
15. Matthews M. Time for Science Education. How Teaching the History and Philosophy of Pendulum Motion Can Contribute to Science Literacy. NY, Kluwer Academic/Plenum Publishers, 2000. 389 p.
16. Казаринова Д.Б. Ценностно-политические проекты формирования идентичности // Идентичность: Личность. Общество. Политика». Энциклопедические издание / под ред. чл.-корра РАН И.С. Семененко, Москва: «Весь мир», 2017. С. 593.
17. Коктыш К.Е. Теория метафоры и политические институты: учебное пособие / под ред. Т.А. Алексеевой; МГИМО МИД России, кафедра политической теории. – Москва: МГИМО-Университет, 2019. – 225 с.
18. Gallie W.B. Essentially Contested Concepts. Philosophy and Historical Understanding, 2nd Ed. NY, Socken Boors, 1968. Pp. 157-191.
19. Жижек С. Возвышенный объект идеологии // Художественный журнал. 1999. С. 107.
20. См. подробнее: Алексеева Т.А. «Третье поколение» конструктивизма: что нового? // Социальные и гуманитарные знания. 2022. Т. 8. № 1. С. 6-21.
21. Там же.
22. См. подробнее: Алексеева Т.А. «Третье поколение» конструктивизма: что нового? // Социальные и гуманитарные знания. 2022. Том 8. № 1. С. 6-21.