В московских театрах вышло сразу два спектакля по пьесам Андрея Стадникова, в которых актеры говорят от своего имени.
Для разговора о времени и о себе РАМТ и МХТ выбрали жанр вербатим, в котором тексты не сочиняются, а записываются. Чтобы создать драматургическое повествование, автор берет интервью у тех, кого он решил сделать героями своей пьесы. Вербатим призван сблизить театр с реальностью, оснастив его эффективным инструментом для ее познания. Но и спустя десятилетия после первой волны отечественных документальных спектаклей вербатим по-прежнему остается экзотическим жанром. Он все еще не совмещается с передаваемыми из поколения в поколение стереотипами, каким должен быть театр, как должны выглядеть актеры и какой текст они должны произносить со сцены.
«Здесь дом стоял» в РАМТе
Разыгрывая пьесы в жанре вербатим, актеры остаются актерами. Они, так же как и в авторских пьесах, перевоплощаются в своих персонажей. В пьесе Андрея Стадникова «Здесь дом стоял» они обретают еще и собственный голос. Актер, рассказывающий о самом себе, не есть что-что сверхъестественное. Если он оказывается в фокусе общественного внимания, ему приходится бесконечно рассказывать подробности свой биографии с помощью самых разнообразных медийных форматов: от фотографий и постов в социальных сетях до многочасовых интервью. Зритель очарован экранным или сценическим персонажем, он догадывается, что между ним и актером существует разница, но жаждет в этом разубедиться. Он ищет соответствия между героем и сыгравшим его актером — и находит их. И как бы ни хотел актер быть самим собой, в глазах зрителя он остается носителем художественного образа. В его сознании они автоматически совмещаются друг с другом. Актеру же приходится делать выбор: или дистанцироваться от удачно сыгранной им роли, или от всех остальных ролей, которые резко с ней контрастируют.
Первая часть спектакля, поставленного Мариной Брусникиной, разыгрывается в фойе, таком же небольшом, как и сама Маленькая сцена РАМТ. Актеры рассаживаются среди зрителей и вступают друг с другом в ностальгический разговор, который может возникнуть среди людей одного возраста, где каждый совершает мысленное путешествие в свое прошлое и все остальные удивляются тому, насколько оно совпадает или не совпадает с их собственным. В этот момент актеры превращаются в обычных людей, разве что их выразительный аппарат чуть более оснащен и их истории звучат чуть более ярко. В этот момент выясняется, что путь на сцену РАМТа, а это сквозной сюжет спектакля «Здесь дом стоял», у всех начинался из самых разных точек социального бытия. Каждый по-своему осознал в себе призвание играть на сцене и прошел долгий путь, прежде чем оказаться здесь и сейчас, когда он играет в спектакле «Здесь дом стоял». И все же советский максимально унифицированный быт был один на всех. В каждой истории есть узнаваемые детали. Сейчас они кажутся несколько странными, и даже сами актеры удивляются: неужели мы так жили?
Вторая часть проходит в более привычном для театра формате: актеры по-прежнему рассказывают о себе, это уже монологи, и зрители слушают их из зрительного зала. И снова череда историй, убеждающих в том, что каждая человеческая жизнь — повод если не для пьесы или романа, то, во всяком случае, для монолога. Они словно призваны убедить нас в том, что логика, в соответствии с которой все эти артисты попали в театр, не случайна. Но в чем она заключается, остается неясным. И зритель вместе с актерами недоумевает: что есть такого притягательного в театре, что люди готовы связать с ним всю свою жизнь? В третей части происходит еще более непривычное для театра действие: актеры произносят монологи тех персонажей, которые они хотели бы сыграть. Они не пытаются скрыть возраст с помощью грима и ввести в заблуждение зрителей. Они подвергают сомнению логику распределения ролей между актерами и всю ту сумму обстоятельств, которые должны сойтись, чтобы актер смог соответствовать набору критериев, определенных режиссером и автором текста. А если это классический сюжет, еще и экранизированный, здесь снова приходится иметь дело со зрительскими стереотипами, и самый жесткий из них — возраст. Он должен быть один у актера и его персонажа. А что, если ты и десятилетия спустя ты чувствуешь вдохновение, играя Хлестакова (Андрей Бажин), или перевоплощаешься в Жанну Д’Арк (Лариса Гребенщикова)? Почему в театре легко преодолевается так много условностей, кроме этой? В «Занавесе» мы снова видим актеров, говорящих от своего имени. По словам одной из актрис спектакля Дарьи Юрской, роль самой себя далась ей куда сложнее, чем создание образа, выдуманного драматургом. Он заучивали монологи, написанные на основе их собственных слов, так же как они заучивают обычную роль. И свои слова давались им труднее, чем чужие, — импровизировать режиссер Юрий Квятковский не позволял. Вся пьеса «Занавес» о том, каким образом театр превращается в отдельный, ни на что не похожий мир, как ему удается, при всей его вовлеченности в политический, социальный и экономический контекст, оставаться при этом в другом измерении, которое включается в тот самый момент, когда любой человек, кто бы он ни был: актер, зритель, гардеробщик, билетер — перешагивает порог театра. Что их всех заставляет снова и снова в него возвращаться? Почему даже исполнение таких простых и то же время трудоемких обязанностей, как стирка сценических костюмов, здесь наполняются почти символическим смыслом? Один из микросюжетов «Занавеса» посвящен истории исчезновения культа театра и актеров, центром которого был как раз МХАТ. Он начал растворяться вместе с прекращением существования СССР. Экономические неурядицы девяностых накрыли театральных деятелей вместе со всеми, а кто-то оказался еще и уязвимее остальных. Трудно ощущать себя жрецом, вершащим на сцене священнодействие, не получая за это зарплату и влача за пределами театра незавидное существование. Но до конца культ не исчез — он по-прежнему существует в сознании тех людей, которые не были в театре с тех самых лет, когда культ еще процветал и звание народного артиста возводило актера в ранг полубога. В спектакле есть монолог женщины, пришедшей в театр еще в семидесятые, в котором она описывает то состояние священного ужаса, которое переживали рядовые сотрудники театра при появлении в его коридорах «народных». Самой естественной реакцией было прижаться к стенке и замереть, пока тот не пройдет мимо. В «Занавесе» актеры создают череду портретов сотрудников театра. Юрий Квятковский на протяжении всего спектакля использует как телевизионные, так и кинематографические приемы. На двух огромных экранах, висящих под потолком, мы видим фильм, съемки которого идут прямо на сцене. Камера не просто транслирует происходящее на сцене, укрупняя его. Картинка на экране может разительно отличаться. Декорация может быть ровно той величины, которая нужна для того, чтобы создать иллюзию на экране, или же фон в кадре заполняется уместной для данной сцены съемкой. Мы не просто слышим монолог главного билетера и видим исполняющую ее роль актрису — на экране мы застаем ее в тот момент, когда зрительный зал заполняется и наступает ежевечерний пик ее профессиональной востребованности. Мы видим театр как огромный механизм, который движется силами множества людей, из которых актеры только самая видимая их часть. Этот механизм безжалостен. Если тот или иной человек из него выпадает, ему тут же находится замена, и более того, этот человек может очень скоро забыться, слово он наделяется свойством быть заметным и значимым только до тех пор, пока является частью механизма. При этом каждый сотрудник театра убежден: все те усилия, которые он вкладывает в поддержание театра, исключительно важны и без него может произойти нечто экстраординарное, выходящее из ряда вон, и ему потом придется сожалеть об этом. Но это лишь иллюзия: если зритель купил билеты на спектакль, отменить его нельзя. Отмена спектакля сродни одной из разновидностей апокалипсиса, который нужно всеми силами предотвращать. Словно бы МХТ сам по себе обладает сознанием и способностью внушать людям мысли о том, как с ним следует обращаться. Третья часть «Занавеса» — самое необычное из того, что можно увидеть в спектаклях в жанре вербатим. Актеры, изображающие сцены из овеянных легендой спектаклей прошлых лет в жанре живой фотографии, пропевают монологи под музыку. В этой части создатели спектакли максимально размывают границы между теми, кто работает в театре, и обывателями. И вдруг выясняется: несмотря на то что в распоряжении всех сотрудников театра и в самом деле есть особый мир, где они могут в любой исторический период укрыться от любых социальных невзгод, они подвержены тем же страхам, что и люди, для которых вход в театр возможен только по вечерам на спектакль и только после того, как они купят на него билеты. Они обладают способностью создавать бесконечное множество иллюзий, они могут перемещаться во времени и пространстве и перемещать вместе с собой зрителей, и при этом они, как и все, живут в потоке исторического времени и так же беззащитны перед ним, как и все остальные.«Занавес» в МХТ