ТИРАНИЯ VS ВИВАЛЬДИ =

«Четыре тирана». По комедии К. Гольдони «Самодуры».
Театр «Сатирикон».
Режиссер Константин Райкин, художник Дмитрий Разумов.

Название «Четыре тирана» на афише вызывает диапазон эмоций от отчаяния до безудержного смеха. В обычной жизни достаточно всего одного тирана, чтобы испортить жизнь отдельно взятым семье, народу, стране. Два — тоже куда ни шло, проходили. Но четыре — явный перебор даже для времен страшных катаклизмов, и трагическую иронию авторов постановки нельзя не оценить еще до начала спектакля.

Однако имя драматурга и обнаруживающийся в результате коротких изысканий оригинальный титул поставленной пьесы ненадолго расставляют все по своим местам. «I Rusteghi» Карло Гольдони в авторском переводе Т. Щепкиной-Куперник звучит как «Самодуры», и на изъян выбранного переводчиком названия редко кто из исследователей не указывал. Сам Гольдони комментировал выбор названия в предисловии, объясняя, что в Венеции под словом rustego понимают «человека угрюмого, противника беседы, общества, культурного времяпрепровождения». Исследователь истории итальянского театра М. М. Молодцова поясняет смыслы, заложенные в названии, чуть шире. По ее мнению, «I Rusteghi» «может быть понято, как неотесанные, угрюмые, грубияны, бирюки, даже „медведи“, хотя, конечно, такие оттенки смысла, как „деспот“, „тиран“, в пьесе наличествуют и они близки к понятию „самодуры“» (Молодцова М. М. Карло Гольдони: Очерк творчества. СПб, 2009, С. 88).

Таким образом, авторы спектакля играют с названием совершенно в русле театральных дискуссий касательно этой пьесы, и кажется, что не только основательно изучили театроведческую литературу по теме, но даже вознамерились некоторым образом положить конец широко известному соперничеству Гольдони и Гоцци. Но если Гольдони предвосхищал всеобщее разочарование буржуазным классом в родной Венеции, то Константин Райкин недвусмысленно дает понять, что речь тут о родных пенатах.

Гольдониевская интрига соблюдена в точности. Бирюк Лунардо, противник всякой светской жизни и развлечений, держит на поводке свою вторую жену Маргариту и взрослую дочь Лучетту и собирается выдать последнюю замуж безо всякого предварительного знакомства с женихом. Маурицио держит в таком же черном теле сына и будущего жениха Филипетто. Дело планируется обстряпать на обеде в доме Лунардо, на который приглашен такой же угрюмый скопидом Симон со своей не менее угнетенной в развлечениях женой Мариной. Четвертым «тираном» выступает Канчано, женатый на ловкой и говорливой Феличе, способной выдать самые явные неудовольствия своего мужа за его достоинства, появляющейся в сопровождении утонченного графа Риккардо и умеющей самого черта обводить вокруг пальца. Последняя и придумывает познакомить жениха с невестой в доме Лунардо, пока неотесанные мужчины будут похваляться своими умениями держать жен в узде. Прибывающие в масках Риккардо и Филипетто, конечно, оказываются разоблачены, за феерическим скандалом и грядущим разрывом следует притворное раскаяние Феличе, хитро и умело разворачивающей дельце в пользу свадьбы молодых.

В сценической редакции театра текст Гольдони сохранен почти в неприкосновенности — но именно «почти». Он не столько осовременен лингвистически, сколько точечно насыщен резонирующими смыслами. Даже диковинные имена не режут слух, а где-то и вовсе многозначительно русифицированы: Маргарита может стать и Ритулей, и Маргаритой Николаевной — и блеснувшая в этот момент искра булгаковских ассоциаций еще разгорится чуть позже. Феличе в драке проливает кровь «за мир и согласие в семье и во всем мире», а слоганом ее отношений с Канчано становится броская, как клоунский рефрен, фразочка «прости, погорячилась/погорячился». Манкие феминистские ловушки текста словно пропущены через сито художественной фантазии режиссера, усматривающего в стремлении женщин самостоятельно строить свою жизнь совершенно иной подтекст. При этом Константин Райкин выстраивает внутри гольдониевского оригинала свою версию относительно того, почему эти мужчины так расходятся в понимании жизни со своими женами.

Некороткий отрывок «Filiae maestae Jerusalem» Антонио Вивальди в исполнении струнного оркестра открывает спектакль. В оркестре композиционно доминирует не столько солистка, сколько выразительная барочная лютня с причудливыми колками на широком грифе и характерной грушевидной декой, и это неспроста. На сцене — черная ярусная конструкция с удобным и презентабельным расположением одетых в черное музыкантов. Сложная музыка духовного концерта эпохи барокко с текстом о трагической скорби иерусалимских дочерей выступает триггером и художественной наживкой этого спектакля: непонимающий зритель мгновенно в ловушке трудной музыки «на любителя» — к чему все это?

В той же ловушке Маргарита и Лучетта. Между рядами ярусов они выезжают, как и все последующие персонажи спектакля, на смешной допотопной машинерии, схожей по технике с конструкциями вертепов: низкие тележки на колесиках движутся строго по направляющим, а человеки на них выглядят, как куколки на рельсе, которым либо вперед, либо назад, но уж точно не вправо и не влево.

Вослед быстро исчезающим музыкантам несется первая фраза этого спектакля: «Вот и кончился карнавал». От оркестра на сцене остается лишь частокол — виолончелей, скрипок, пюпитров, кофров, смычков. Все сплошь хрупкий и, как выясняется, диковинный реквизит. Действие происходит в условной Венеции с ее каналами и гондолами, но на самом деле — в пространстве культуры, которая словно насильно обрамляет не желающих увидеть и понять ее. Что делать с этим добром, Маргарите и Лучетте неизвестно. Повязав косынкой волосы, Маргарита (Алена Разживина) принимается мести сцену балалайкой, вытирать слезы нотами, в то время как Лучетта (Екатерина Воронина играет в очередь с Екатериной Вьюхиной) странно ковыряется барабанными палочками. Эдакие недалекие, но добросовестные уборщицы в инопланетном мире музыки. «С Неаполя я», — замечает с характерной интонацией «самимынеместные» Маргарита и, окруженная инструментами для сложной барочной музыки, вдруг задевает ногой патефон. «Вернись в Сорренто» как шлягер — до понимания вершин музыки Вивальди барышням еще далеко, но если топнуть ногой, то зазвучит наше, родное, народное. Правда, и здесь авторы спектакля не могут удержаться от тотальной иронии: неаполитанская песня вдруг выполняет функцию русской застольной — под нее и выпить не грех. Стаканчики — из складок платья, а фляжки — фляжки спрятаны в инструментах! Вот для чего все эти виолончели на сцене. Хлопнули по рюмашке — и дальше. Какой там Вивальди…

Женщины этого спектакля — заложницы домостроя, потерпевшей фиаско фемповестки, собственных неразвитых устремлений, но все же устремлений, и даже не самых дурных вкусов. В их рассуждениях — много понятной логики, и даже в их костюмах есть усредненный, но все же стиль с легким гротесковым флером. Гораздо хуже дело обстоит с мужчинами. Грузно ступающий Лунардо (Алексей Бардуков играет в очередь с Артемом Осиповым) в трениках и майке-алкоголичке, открывающей волосатую грудь, узнаваем в сотнях тысяч соотечественников. Бережно, словно хрустальную вазу, несет он грушевидный кофр. В нем не та лютня из оркестра, но хамон. Какой мужчина — такие и инструменты в кофрах. «Не трожь мясо!» — зарычит он, словно зверь, чуть позже, и идея спектакля проступит еще явственней. Там, где должны быть инструменты для высоких наслаждений, всего лишь хамон для плотских услад. И рюмашки, рюмашки… Если в одной виолончели уже пусто, есть другая, а если и там все выпили, то и трепетно обыгрываемая заначка — крошечная скрипочка из-за пазухи. Какой там Вивальди…

Симон в исполнении Игоря Гудеева (играет в очередь с Сергеем Бубновым) напоминает скорее функционера с портфельчиком. Но и он озабочен той же, если не еще более вопиющей, реновацией предметов культуры: смычок у него заместо ножа, скрипичная дека — словно сочный, жадно обгладываемый окорочок, а выдранные из грифа струны — отличные зубочистки. Он вообще чуточку на грани фола, этот хамелеонствующий грубиян. То проглотит матершинку для связки слов, то, откровенно приспустив штаны, справит нужду прямиком в кофр от контрабаса, то вдруг примется пускать слезу о детях… под музыку Вивальди.

Комичные импровизации с инструментами продолжаются весь первый акт. Марина (Полина Райкина играет в очередь с Натальей Вдовиной) варит суп в барабанах, Симон моется скрипкой. Туба тут вместо фена, ноты вместо белья. При этом все эти манипуляции не буквальны и реалистичны, но напоминают изящно придуманные и азартно исполненные упражнения на пфд, почти клоунские миниатюры с ярким буффонным акцентом и актерским драйвом. Такая физическая клоунада в ее театральном, несколько дистиллированном выражении — без расчета на гомерический смех, но в общем ироничном и где-то саркастическом стиле спектакля.

Чужак в этом спектакле, конечно, сам Вивальди, а точнее граф Риккардо (в очередь играют Антон Егоров и Алексей Коряков), придуманный авторами спектакля как альтер эго композитора. Он то и дело сбивается на итальянский (у Гольдони Риккардо — единственный не владеющий венецианским диалектом), приветлив, улыбчив. Иностранец в этом мире треников и маек, он одет в лазоревый костюм, не по-мужски пластичен и восторжен, напрочь лишен угрюмости и всегда радостно настроен, а пышной шевелюрой напоминает самого Вивальди. Он извлекает музыку из стульев, женских рук, а в конце — даже из того самого хамона. «Другой, но не значит плохой», — скажет о нем почти в финале Феличе (Агриппина Стеклова), внятно застолбив нервную и болезненную тему инаковости ближнего.

Все в этом спектакле резонирует смыслами. Даже, как кажется, вынужденный выбор Дворца на Яузе в качестве площадки для спектакля — своего рода знак. Здание, выстроенное в начале XX века как народный дом, призванный стать храмом искусства для рабочих окраин Москвы, становится домом для спектакля, в котором как раз и речь о том, как совместить высокое искусство с неразвитым сознанием.

Режиссер декларирует многослойность любого культурного пласта и явления словно исподволь, умудряясь сказать словами Карло Гольдони о многом сегодняшнем и всегдашнем: бытовом бескультурье, женской изворотливости, супружеской измене, томлении, интриганстве, домашнем насилии, мужской солидарности, примитивном грубиянстве, неспособности понять ближнего, а главное — об искусстве, которое окружает и будет окружать человека помимо всякой его воли.

Остросюжетная гольдониевская интрига, решенная в условном ключе, предоставляет пространство для сочной актерской игры — ярких модуляций, широких жестов, гротесковых оценок. Режиссер делится свободой с артистами, и они пользуются этим с большим вкусом и профессиональным тактом: в спектакль вплетены десятки крошечных и побольше этюдов, актерских находок, рассматривать и разгадывать которые — отдельное увлекательное занятие. Канчано в блистательном исполнении Дениса Суханова и граф Риккардо виртуозно разыгрывают миниатюру «повтори движение» и умудряются остановиться до того, как зал начнет валяться в конвульсиях от смеха. Хитрюга Феличе меняет обличье, как маски — она то пламенный борец за права женщин, то страдающая без мужчины распутница, то смиренная монахиня, то училка на каблуках и с указкой, преподающая мужланам урок правильного поведения. Дребезжащие маракесы в руках Лучетты, Маргариты и Лучано — и чупа-чупс, и окуляры бинокля, и оружие. Экстаз Маргариты после встречи с Риккардо вот-вот перерастет в нечто неприличное: она натирается в предощущении любви отчаянно и радостно из тромбона, но вдруг седлает пюпитр — конечно же для грядущего полета к Лысой горе. При этом время от времени от топота просыпается граммофон со своим «Сорренто», а однажды над сценой даже пролетает рояль антикварной красоты. Лучано презрительно упоминает карнавал, и ноги его буквально на мгновение выплясывают нашего незабываемого Труффальдино. Даже драка в финале первого акта, разыгранная по всем законам комической потасовки с пощечинами, пинками и разбитыми носами, — лишь тонкий переход. Подбирая платье и хромая, Феличе вдруг оборачивается в зал: у нас целый акт впереди, че сидите?

Пустая сцена второго акта с пирамидой из стульев — словно символ полного фиаско музыки = театра = культуры перед натиском неотесанных. Еще едва появившись, Симон, почти оскалившись, по-пахански рычал в зал: «Мы здесь хозяева!» А чуть позже трое мужчин неприятно ежились, оборачиваясь к публике: «Мы никогда не были в театре!» Теперь поле расчищено, цель достигнута, но игра — клоунская, актерская, человеческая — не кончается никогда, и подлинный финал все еще неясен. И вот уже Канчано, Симон и Лучано обнаруживают себя в начале второго акта с зажатыми между колен непонятными виолончелями, говорят о своих женщинах, набираются ярости, душат несчастные грифы, одну виолончель зачехляют, другую кладут словно труп… и, испугавшись, начинают реанимационные мероприятия с откачиванием, прослушиванием сердца и даже ласками — изобретательный этюд великолепен, уморительно смешон и бесхитростно человечен. Принятому решению «терпеть их (женщин) такими, какие есть» аплодирует весь зал.

Однако режиссера гораздо больше заботит другая, главная тема. Неброская, но внятная режиссерская вышивка по комедийной ткани пьесы разворачивает спектакль к философским размышлениям. Константин Райкин в этом смысле совершенно созвучен автору в главном: он так же, как и далекий итальянский драматург, говорит о болезни общества. И в его версии сегодняшняя болезнь — это неспособность понять и принять в свою жизнь сказочное, бесконечно прекрасное и неисчерпаемое богатство в лице отечественной и мировой культуры.

У спектакля грандиозный, визуально феерически эффектный и в то же время очень тонкий и точный финал. Смирившийся Лучано понуро выводит на сцену Риккардо. Риккардо несет на плече хамон. И конечно, этот Вивальди сыграет даже на хамоне.

Оркестр вновь на сцене, но уже в масках и золотых карнавальных костюмах, словно дзанни комедии дель арте. Звучит музыка, распахивается задник сцены, открывая прекрасный театр с золотыми ярусами, красным плафоном и синей бесконечностью лож. Жизнь — театр, театр — храм, и он прекрасен.

Карнавал не кончился. Он всего лишь метафора культуры, которая все же вернулась, зазвучала, примирила Гоцци с Гольдони, провозгласила театр центром вселенной, утвердила творческую свободу художника и утонченность его публики. С горечью вглядывающийся в свой народ Константин Райкин все же великий идеалист. И как же хочется верить, что он окажется прав.