...ДОРОГОЙ РОЯЛЬ, КОТОРЫЙ ЗАПЕРТ, А КЛЮЧ ПОТЕРЯН

«Платонов». А. П. Чехов.
Театр «Мастерская».
Режиссер Сергей Паньков, художник Татьяна Артамонова.

«Пьеса без названия» — она же «Безотцовщина» и «Платонов» — текст коварный. Не имея такой огромной постановочной истории, как четыре главные пьесы Чехова, она ничуть не меньше требует внятного режиссерского решения. Обилие подробностей и длинноты рассеивают внимание, а между тем «Пьеса без названия» — пролог ко всей чеховской драматургии, взятой общим планом: здесь есть и человек с надломом в душе, и образ прекрасной мечты, и любовь, которая не бывает взаимной, и легкая боль, и доктор, и смерть. При всех прекрасных ролях и огромном пространстве для актерской выразительности без четкого понимания, что и зачем происходит, из этого материала не выбраться.

Кажется, именно в этой ловушке и оказывается режиссер премьерного спектакля «Мастерской» Сергей Паньков. Впрочем, выясняется это не сразу. Если заявленный иммерсивный жанр к «Платонову» на деле относится только условно, то определение «сцены из дачной жизни» спектаклю вполне к лицу: он состоит из нескольких сцен в саду Дома-музея Державина, и только последняя, словно по случайности, оказалась переброшена в закрытое помещение.

В первые минуты «Платонов» очаровывает — прежде всего атмосферой сада, обливаемого закатным солнцем. Мелькают белые платья, невнятно бормочет гитара, сами собой идут разговоры обо всем и ни о чем — красиво. Действие начинается словно из ниоткуда: бродившие по саду герои постепенно собираются на площадке уличного амфитеатра, чтобы посреди беседы об обеде и гостях невзначай договориться до чего-то, что беспокоит их на самом деле. Часть персонажей при этом располагаются непосредственно на сцене, а Войницев (Глеб Савчук) и Глагольев (Максим Студеновский) — в амфитеатре среди зрителей, как бы ненароком втягивая в разговор и нас, пусть и в качестве безмолвных свидетелей. Получается нечто вроде полифонического многоголосия, оправданного в своей неспешности и вполне чеховского.

Экспозиционный смысл сцены очевиден — один за другим прибывают участники действия, выбегая откуда-то из зеленых кущ, и так же абсолютно понятно, что должен, наконец, объявиться и тот самый Платонов, который, как мы понимаем по разговору, не дает покоя примерно всем. Вот только уже в ходе первой сцены становится заметно, что в спектакле не решена глобальная проблема: собственно, кто такой Платонов, совершенно непонятно. Как и то, в чем его внутренняя драма и почему вокруг него все страдают. Режиссер спектакля Сергей Паньков — артист и сам же исполняет главную роль. У его героя отчаянно блестят глаза, он неврастеничен и экспансивен, и как-то по-своему очарователен — но из этих исходных данных артисту некуда двинуться: сама конструкция спектакля оказывается нежизнеспособна. Платонов остается заперт, как тот самый дорогой рояль, ключ от которого потерян.

Впрочем, в размытости композиции режиссера не упрекнуть — скорее уж она слишком прозрачна. Следом за экспозицией в амфитеатре идет череда любовных объяснений (всякий раз Платонова, только с разными героинями) — более камерных сцен, которые играются в других точках сада. И тут уже выбранный иммерсивный жанр создателям спектакля очевидно мешает: как бы хороводы и паровозики ни веселили зрителей, все же элементы интерактива содержательно не вполне оправданы и скорее сбивают, чем помогают погрузиться в спектакль. А между тем неловким получается достаточно личный, казалось бы, разговор Платонова и Софьи Егоровны (Дарья Завьялова), когда артистам приходится, во-первых, кричать, чтобы их услышали с высоты беседки на холме, во-вторых, резко перестать замечать сотню зрителей, собравшихся внизу.

Но неловкость сцены в беседке связана и с другим обстоятельством: удивительным образом именно на женских персонажах особенно сильно сказывается общая проблема спектакля — отсутствие понимания того, о чем история, и ее убедительного режиссерского решения. Практически все героини, будучи разными по наполнению, оказываются одинаково двухмерными и неподвижными по природе. Войницева — только возвышенная и романтичная барышня, Сашенька — только несчастная и всепрощающая страдалица, Грекова (Дарья Соловьева) — только комичная сумасбродка-эмансипе. Ни в одной из них нет и тени противоречия, что для человека в принципе неестественно, а для героя спектакля — тем более.

Нередко и пространство сада перестает играть на руку спектаклю: только в нескольких эпизодах режиссеру удается гармонично соединить его с ситуацией. Так, например, происходит во второй сцене беседы Платонова и Софьи Егоровны. На этот раз она происходит на узком мостике, и обступающие актеров со всех сторон зрители теперь только помогают им: появляется ощущение, что героям — особенно Софье Егоровне — никуда не скрыться от происходящего и от собственных чувств. А тут еще и Платонов проделывает отчасти клоунский, но все-таки эффектный кульбит, чуть не падая в воду, исчезая под мостом и снова выбираясь на него с противоположной стороны.

Между первым и вторым действиями оказывается огромным временной и смысловой пролом. Как будто бы все самое важное произошло, пока зрители двигались из сада в парадную залу державинского дома — чтобы выяснить, что Софья Егоровна уже изменила мужу с Платоновым, при этом в отношениях последнего с Анной Петровной (Есения Раевская) тоже произошла перемена: чувства ее он уже не отвергает. Оставляя за кадром определяющие события, которые должны были бы дать понять, что такое Платонов и почему он притягивает к себе жизненные драмы, Паньков предоставляет зрителям наблюдать только развязку и неминуемые последствия.

Что, кстати, тоже непросто воспроизвести, когда пространство действия выглядит как подиум, а зрители расположены друг напротив друга. Площадка вынуждает к появлению фронтальных мизансцен — но ни одно из действующих лиц не в силах спровоцировать конфликт такой степени убедительности, чтобы оправдать это решение.

Так в сцене разговора Платонова и Софьи Егоровны, когда становится понятно, что они никогда не смогут быть вместе, героиня Дарьи Завьяловой в самый решительный момент просто застывает, приоткрыв рот. Но в этом нет того пугающего оцепенения, которое, видимо, предполагалось, — и момент полной открытости героев, их незащищенности от взглядов со всех сторон оборачивается не бурей отчаяния или хотя бы осознанием фатальности происходящего, а неловкой заминкой.

Единственным лицом, которое и во втором действии, и на протяжении всего спектакля сохраняет убедительность, оказывается Анна Петровна Есении Раевской. Елена Андреевна из «Дяди Вани» и Раневская из «Вишневого сада» в одном лице, она не менее экспансивна, чем Платонов, но совершенно лишена неврастении. Мягкие, но решительные движения, спокойная ироничная речь — Раевская играет, с одной стороны, красавицу, которая привыкла к вниманию, с другой стороны, человека, явственно ощущающего, что жизнь уходит в никуда. В этом Анна Петровна признается Платонову во втором действии, наконец-то сняв маску уверенности и выйдя на честный монолог, — и в этом кульминационный момент жизни героини, которая, единственная из всех участников действия, меняется от начала к финалу. Финал для нее, в общем-то, наступает скоро: врывается Войницев, рассказывает об измене жены с Платоновым, и чувство долга перед семьей, видимо, оказывается сильнее любви — Анна Петровна берет себя в руки, становится прежней, и теперь уже навсегда.

Кажется, что развитие этой героини происходит не благодаря, а вопреки логике спектакля. Режиссерская нерешительность же сказывается и на финале, словно игнорируя возникающие возможности. Оставшись один, Платонов мечется по площадке между зрительскими рядами, не то странно танцуя, не то пытаясь вырваться из собственного тела, чтобы наконец упасть замертво. Повисает зловещая пауза — и, казалось бы, полноценный финал… но история петляет и затягивается еще на несколько сцен.

Сергей Паньков к героям оказывается милосерднее, чем Чехов: они один за другим покидают имение, проданное, как выяснилось, только что на торгах, и расходятся кто куда. И даже Платонов в итоге не погибает от выстрела Софьи Егоровны, а уходит вместе с ней, прощенный и по-прежнему любимый, куда-то в свет, идущий из распахнутых дверей зала. На месте остается только одинокий старый слуга, которого в имении забыли. Как будто бы пластинку заело и пошла другая пьеса — а рояль так и не зазвучал.