«МЫ ОСТАНЕМСЯ СМЯТЫМ ОКУРКОМ, ПЛЕВКОМ В ТЕНИ...»

«Крум». Х. Левин.
Камерный театр Малыщицкого.
Режиссер Петр Шерешевский.

В спектакле «Крум» камерный зал театра Малыщицкого будто расширяется (сценограф Надежда Лопардина) — места для зрителей здесь вытянуты вдоль длинной стены, и сценическое пространство перед ними разделено пополам белой мансардной перегородкой с дверным проемом и окошечками. Две комнаты зеркальны, почти ничем не отличаются по убогости быта: и там, и там посреди комнаты пружинная кровать, столик, раковина. Два видеоэкрана вместо задней стены поделены на множество квадратов, в которых мы видим персонажей этой истории, и кажется, что перед тобой — стена дома с окнами во двор, и в каждом квадрате — своя жизнь, свой сюжет, своя маленькая драма или трагикомедия.

Используя излюбленный прием — онлайн-трансляцию, — режиссер Шерешевский не только работает с пространством. В этом спектакле, благодаря общим и средним планам, тому, что камеры стоят в разных углах, есть эффект подглядывания за чужой жизнью: перед нами все время — непривычные ракурсы, здесь актеры чаще всего не играют лицом к залу, они существуют будто бы за той самой четвертой стеной, сидя в пол-оборота или повернувшись спиной, лежа на кровати или уйдя в каморку, смотря в черный проем окна или распластавшись на полу, — и мы можем видеть на экранах их лица, затылки, спины, профили, обнаженные тела, в трусах и без трусов, словно подглядывая в окна квартирок, где, следуя чеховскому правилу, люди пьют чай, пока рушатся их судьбы.

Спустя несколько дней осознаешь, как сильно воздействует на тебя визуальный код спектакля. И дело не только в безукоризненно выдержанном стилистическом и цветовом его решении. Спектакль очень кинематографичен, ты понимаешь это, когда смотришь на фотографии, они как кадры из хорошего фильма — драматические, говорящие. Пластика мизансцен такова, что при кажущихся статичными эпизодах или технических переходах, внезапно, как бы случайно возникает законченный, завершенный кадр, иногда — фреска, иногда — кадр из черно-белого неореалистического кино, иногда почудится чуть ли не Тарковский… Отсюда понимание, как многое играется актерами помимо слов, как наполненно они существуют, держа паузу перед камерой, которая высвечивает их лица и образы. Неслучайно в конце первого акта актеры рассаживаются перед первым рядом и вместе с нами, зрителями, смотрят на экран, на котором ты неожиданно видишь и себя в том числе — камера в режиме реального времени включает и тебя в этот сюжет — случайного прохожего, наблюдателя, зрителя.

Мы, и правда, подглядываем за тем, как линии жизни каждого из персонажей меняются с возвращением домой 38-летнего Крума — человека, всю жизнь называющего себя писателем. Вернувшегося из большого мира, из-за бугра, принесшего с собой полный мешок разочарований, которыми щедро одаривает друзей, женщин, мать. Его мать в исполнении Светланы Балыхиной — маленькая худая женщина с короткой стрижкой, сидящая на своей кроватке в темной комнате, в простеньком белье, с глазами, в которых навсегда застыли слезы, истово верящая в гениальность своего сына и одновременно изводящая его своими играми в скорую смерть, надеясь, что он заживет нормальной, обыденной жизнью. Эта маленькая женщина одним своим молчанием доводит Крума до бешенства — до того невыносим весь тот груз ожиданий, который на него возложен, ожиданий, которые никогда не сбудутся, что в финале он чуть было не убивает собственную мать, прижав подушку к ее лицу, набросившись на нее, желая только одного — чтобы она замолчала, заткнулась, заснула.

В светлой вязаной кофте, модных очках в черной геометрической оправе, через которые сложно поймать его взгляд, он, и правда, внешне отличается от более простых людей, живущих на квадратных метрах своих квартирок: есть в том, как Александр Худяков играет своего героя, и тотальное разочарование, и молчаливое высокомерие, и усталость, взгляд мимо лиц и голов, великолепное отстранение, холод и пустота, которая мучительна для окружающих и для него самого. В переводе «крум» — молочная пенка, корка, сухая корка, у которой уже нет ни запаха, ни вкуса. Что-то делает Петр Шерешевский с актерами, которые переходят из привычного амплуа в другой регистр.

То же случилось и с Александром Худяковым. Имея странное, отрицательное обаяние, он здесь переламывает свою природу и играет не мерзавца, а человека, вернувшегося в прежний мир пережившим провал. Он из последних сил цепляется за кромку бассейна, чтобы не утонуть в этой жиже будней. Не стать одним «из них», не подчиниться императиву этого места. Этот страх душевной смерти и утраты себя, своей мечты так явственен иногда на его лице, так отчетлив! Оттого кажется, что самая страшная сцена спектакля — сцена соития Крума и Теруды, девушки, которая всю жизнь влюблена в него и готова пойти за ним, стоит ему только пальцем поманить. Когда нам на экраны демонстрируется любовный акт в каморке, и Теруда в то время, как обнаженный Крум двигается на ней, неистово шепчет, возбуждаясь, о том, что больше у Крума ничего нет — только она, и он отдаст ей все — свои годы, свои силы, свою жизнь. Ее рассказ о его умирании в то время, как они соединяются в сексе, оказывается самым отталкивающим — она внезапно превращается в самку богомола, паучиху, которая готова откусить голову самцу после соития.

В пьесе много чеховских мотивов, это угадывается сразу. Сюжет о возвращении писателя, блудного сына будто бы погружен в плотную, вязкую, душную летнюю истому безжизненности и бездеятельности: здесь троица друзей-неудачников сидит на кровати Тугати, и тот, обрадованный возвращению Крума, вновь, как и все эти годы, достает друга безумным вопросом «в какое время дня лучше делать зарядку?», пускаясь в философское объяснение своей бездеятельности и ипохондрии. И все трое будут оборачиваться и смотреть на рукомойник, где из крана раздражающе течет струйка воды… но минет век, прежде чем один из них, Шкита, наконец встанет и прикрутит кран. Среди этих персонажей полно чеховских героев — нелепых, трагичных, жалких, и у каждого — своя маленькая мечта, своя «Москва», в которую они никак не могут вырваться.

Так Тугати в удивительно нежном, теплом исполнении Виктора Гахова — толстый, грузный, с седой бородой человек — будет мечтать о том дне, когда, наконец, начнет делать зарядку, чтобы выздороветь. Он по-детски будет улыбаться, выбежав в первой сцене «во двор» и крикнув соседям, чтобы они поставили что-то, что заставит его плакать: ему очень нужно заплакать. И, зажмурившись, будет слушать дурацкую песню Алсу. Вот он же, лежа на кровати, бесконечно купается в своей ипохондрии, рассказывая, как он болеет. И у него нет даже понимания, как можно начать жить иначе, — он боится этой жизни, боится смерти, боится утраты того немногого, что у него есть — своей комнаты. И когда он внезапно обретает такое короткое невозможное счастье — жену, молодую девочку, которая от безнадеги соглашается выйти за этого старого, уродливого, больного человека, — то улыбается как большой ребенок. Он и ведет себя не как мужчина. Мужское в этом теле будто ушло, иссохло. Когда девушка, пришедшая к нему домой с пивом, внезапно снимает свое короткое дешевенькое серое трикотажное платье и оказывается перед ним совершенно голой, такой хрупкой на фоне его большой фигуры, он так осторожно кладет на ее бедра руки, так неумело прикасается, будто это статуя. Он и ведет голую невесту играть в шашки, в «Чапаева». И вот с ним случается удар, и синяя игрушечная машинка «скорой помощи» мчит к нему по полу, когда появляется инфернальный доктор Светланы Груниной — и не оставляет сомнений, что на самом деле он предвестник смерти, а может, и сама смерть, которая дает Тугати еще день для жизни…

Здесь ансамбль без центра, истории каждого из персонажей сливаются в общий хор — и контрапунктом звучит прекрасная барочная музыкальная тема, сразу задавая экзистенциальную ноту всем этим житейским историям мужчин и женщин, связанных между собой случайными дружеско-соседскими отношениями. Истории эти сами по себе — будто вырванные из передачи «Мужское и женское». И эта дихотомия неслучайна — режиссер очень тонко и точно чувствует: если мужской мир обречен, то женщина — выживает, благодаря своей природе. Так Теруда (блистательная Надежда Черных) превращается в самку-паучиху после того, как выходит замуж за влюбленного в нее паренька Тахтиха. В ней исчезает женская манкость — в этой бабе с пузом, пожирающей что-то из тарелки и засыпающей с едой на лице, уже не найти и капли того, за что ее когда-то полюбил Тахтих, не узнать в ней красивую темноволосую женщину, которая так жаждала любви от Крума. Ее музыкальный лейтмотив — дурацкая песенка из советского мультика «Бюро находок», которую она напевает.

Петр Шерешевский не в первый раз ставит спектакль о кризисе мужчины среднего возраста, точнее о кризисе современного человека, которому оказывается не про что жить, у которого нет витальной жизненной энергии разрушить эти стены. Вообще, в последние сезоны эта тема была одной из самых трагичных и отчетливых: что в спектаклях по пьесе «Исход» — Шерешевского в театре «Шалом» и Камы Гинкаса в МТЮЗе, что сезоном ранее — в «Серотонине» Андрея Прикотенко в «Приюте комедианта». Дорога жизни от материнского чрева до могилы вдруг оказывается невыносимой. Исхода нет, вырваться из предопределенности своей судьбы невозможно, происходит утрата всех смыслов, которые раньше составляли центр бытия для человека: ни любовь, ни вера, ни рождение ребенка, ни работа — ничто уже не может смыть ту серую пленку, сквозь которую ты смотришь на мир. Так постепенно угасают желания, тело становится дряблым, а смерть кажется еще страшнее именно от того, что так и не прожил свою единственную жизнь, еще не начинал жить, а уже пора умирать… Этот спектакль словно ударяет под ложечку, настолько оказывается близок и болезнен: ты одновременно узнаешь себя и в ипохондрике Тугати, и особенно в Дупе, которую так неистово, так отважно, так сгорая играет Татьяна Ишматова. Чего только стоит их с Терудой девичник: Ишматова раздувает меха баяна и поет частушки, а в глазах — такая тоска, такое отчаяние — от одиночества, от несбывшейся — никогда — любви, от того, что придется пойти на свидание со старым, уродливым Тугати.

Ишматова — как метеорит: она сгорает в этой роли и обжигает тебя своим внутренним страданием, скрытым за внешней грубоватой маской. Вот она в свадебном наряде с фатой сидит на кровати больного Тугати, и в руках деревянные спицы и розовый клубок — дрожащими пальцами она вяжет то, что потом окажется пинетками для дочери Теруды, но будет ненужно этой жестокой самке. Дупа — одна из тех, кто готов вырваться отсюда: куда угодно, только бы бежать и не оглядываться. Этой земной мечтой оказывается… супермаркет в Норильске. И вновь — фантазии о богатом вахтовике, который возьмет ее и увезет. Потому что здесь жизни еще меньше, чем в Норильске. Этот отъезд, как и отъезд самого молчаливого из друзей Крума — сухопарого, ироничного, умного Шкиты в прекрасном исполнении Геннадия Алимпиева — это побег, который заранее обречен. Но не уехать — это умереть при жизни здесь.

Неслучайно во время спектакля в голове постоянно билась одна и та же строчка из Бродского:

«Когда так много позади
Всего, в особенности — горя,
Поддержки чьей-нибудь не жди,
Сядь в поезд, высадись у моря…»

Спектакль вообще показался воплощением одного из центральных поэтических сюжетов Бродского, который он осознал и описал довольно рано: наблюдая за разрушением своего тела, умиранием желаний и угасанием чувств и жизни, он часто писал о море как о единственно возможном безболезненном финале короткой и, в общем-то, бессмысленной человеческой жизни. Он грезил о жизни на берегу моря, в котором потом растворился бы, став частью океана. Здесь же, в истории Крума, даже такой финал обнулен. В оной из центральных, самых трагичных сцен, где друзья вывозят смертельно больного Тугати на берег моря, чтобы он мог попрощаться с ним, в последний раз увидеть закат, режиссер словно воспроизводит сцену из «Достучаться до небес» — помните это знаменитое: «На небе только и разговоров, что о море…» Но здесь Тугати, глядящий куда-то за горизонт, слушая шум прибоя, догадывается, что это последний раз, когда он видит море, дальше — только умирание в палате, и жизнь уже не начнется заново. И он горестно, отчаянно восклицает: «Мне больно от солнца, мне больно от моря…» И кажется, что смерть друга поможет, наконец, Круму начать писать роман. И он уверен, что «пришло время». Но роман так и останется на ноутбуке одним словом — «роман».

Лишь в финале одно из его главных мечтаний — чтобы в него влюбилась богатая девушка и увезла, — почти сбывается. Житейски-умная молодая телочка в костюме цвета фуксии, с длинными узнаваемыми интонациями девушки «на чиле» (Светлана Грунина) становится для Крума идеалом, тем, чего он никогда не сможет достичь. Идеалом той самой восхитительной любви. Она сама подходит и целует его «на память», не оставляя после себя ничего — только аромат сладкой ваты, той самой, которую ранее она раздавала как наркотик, чтобы не было так больно.