Конструктология — это изучение конструктов. Ничего заумного, никакой игры в новояз в слове «конструктология» нет. Такое наименование предмета нашего интереса ничем не отличается от наименования других предметов интереса. «Логия» — это изучение чего-то. Чего именно — указано в первой части наименования той или иной науки.
Парад Победы на Красной площади в Москве 24 июня 1945 года в ознаменование разгрома фашистской Германии во Второй мировой войне 1939-1945 годов
Зоология: предметом изучения являются животные.
Антропология: предметом изучения является человек (антропос).
Конфликтология: предметом изучения является конфликт.
Конструктология: предметом изучения является конструкт.
А теперь о том, что такое конструкт. Это, конечно, не конструкция машины, а нечто другое. Но что же именно? Отвечаю.
История народов и человечества вываривается в котле межличностных, межгрупповых и межгосударственных взаимодействий: диалогов, конфликтов, союзов, обособлений и так далее. Вне зависимости от того, кто на самом деле творит историю: классы, как считал Маркс, плотные сообщества, вдохновленные религиозными идеями, как считал Вебер, особо чувствительные группы, они же — нарративы, как считал Тойнби, высший дух, как считал Гегель или кто-то еще, — нормальный исторический процесс содержит в себе огромное количество слагаемых, факторов, элементов.
И в этом он подобен термодинамическим процессам, порождаемым случайными столкновениями огромного количества молекул. Так же, как и термодинамический процесс, нормальная история требует статистического подхода, позволяет определить лишь некие усредненные характеристики. Эти усредненные характеристики невозможно извлечь из колоссальной системы уравнений, неизвестными в которой являются все элементы, все слагаемые, все факторы.
Котел истории булькает, в нем что-то вываривается. И невозможно вывести это «что-то» из отдельных судеб и биографий. Слишком много этих судеб и биографий, слишком сложны связи между ними. Слишком сложна среда, в которую всё это погружено.
Иногда человеческая история просто булькает в некоем котле, нагреваемом достаточно загадочным огнем. И тогда мы говорим об устойчивых периодах исторического процесса.
А иногда огонь вдруг вспыхивает с огромной силой, в котле происходят процессы, напоминающие фазовые переходы. И тогда мы говорим о революциях.
Но и устойчивые фазы (они же — нормальное историческое развитие), и революции (они же — фазовые исторические переходы) представляют собой реакцию, возникающую в результате взаимодействия невероятного количества факторов и элементов. Между этими факторами, элементами и историческим результатом можно построить только усредненные корреляции, основанные на статистике, законе больших чисел, приоритете судеб макросоциальных групп над отдельными рядовыми судьбами.
Помимо нормального (ламинарного) и революционного (турбулентного) исторического процесса есть еще особые исторические выбросы или импульсы, они же — исторические проекты. Крупные религиозные учителя, пророки, гости из трансцендентного мира (Зороастр, Моисей, Христос, Будда, Магомет и другие) стягивают вокруг своих учений огромную историческую энергию, и в течение какого-то времени исторический процесс начинает подчиняться проектной воле, содержащейся в этих учениях. Так, по крайней мере, считал Вебер. И у нас нет оснований опровергать его подход, который слишком убедительно подтверждается огромным историческим материалом.
Революции и осуществленные на деле исторические проекты — это не одно и то же. Революции могут быть частью исторического процесса, подчиняющегося закону больших чисел так же, как нормальная нереволюционная историческая динамика. Осуществленные на деле исторические проекты закону больших чисел не подчиняются. Каким-то странным образом очень многое при осуществлении этих проектов идет, что называется, как по писаному. То есть в полном или почти полном соответствии с тем, что написано проектантами в их сочинениях.
Меняли ли Зороастр, Моисей, Христос, Будда или Магомет те исторические формации (первобытную, рабовладельческую, феодальную, капиталистическую), о решающем значении которых говорил Маркс, настаивая на революционном переходе от одной формации к другой? На этот вопрос ответить достаточно трудно. Как именно общество переходило от феодализма к капитализму, мы знаем. Тут действительно феодальную формацию сотрясали полноценные революции, она рушилась, и на обломках возникала новая. А как человечество переходило от рабовладения к феодализму? Можно ли тут говорить о сотрясающих общество революционных процессах? Или же имело место нечто другое?
В любом случае настоящая история — а таковой можно называть только историю, творимую огромными множествами людей (историю ламинарную, турбулентную или взрывную, то есть проектную), — делается Ее Величеством Жизнью, а не какими-то «умниками». Умники могут помогать истории, собирать вокруг своих идей накаленные массы. Но они в итоге оказываются всё равно влекомыми бурным потоком или взрывной волной. Это касается даже величайших людей, чей вклад в историю огромен.
Существуют конспирологи, утверждающие, что историю делают тайные общества, которые просчитывают в своих замках и подземельях всё до мелочей. Не буду спорить с ними. Скажу только, что исследователи, создавшие тот труд, предисловие к которому вы сейчас читаете, не только не исповедуют ту или иную конспирологию, она же — теория мирового заговора; эти исследователи настроены антиконспирологически. Неважно, почему. По крайней мере не в предисловии это всё оговаривать. В предисловии можно оговорить только одно: эти исследователи настроены именно антиконспирологически. Причем настрой их достаточно категоричен.
Да, есть история элитных игр, она же — специстория. И никто не сказал, что в принципе на историю не влияют заговоры. Самое несомненное в истории — это заговоры. Есть ли классы или нарративы, мы не знаем, а то, что Павла I убили в результате заговора таких-то лиц, повлиявших тем самым на историю, — это мы знаем точно. Создавшие данный труд исследователи в принципе достаточно много занимаются специсторией, противопоставляя ее конспирологии. Ибо специстория занимается не заговорами вообще, а конкретными заговорщиками. И не рассуждает о всесилии евреев или масонов, а работает с достоверными закрытыми данными. Или же с открытыми данными, которые могут за счет определенной интерпретации, именуемой спецгерменевтикой, сообщить что-то о закрытых процессах.
Но данное исследование — и это очень важно оговорить! — не является специсторическим. Ибо оно посвящено не плавному устойчивому историческому процессу, не революционным турбулентностям, не взрывным историко-проектным трансформациям и не подковерным элитным играм. Оно посвящено очень специальному и редко обсуждаемому предмету, называемому «конструкт».
Конструкт — это не история как таковая, а ее суррогат. Реальная украинская история — это история, то есть нечто, таящее в себе неожиданности, развилки и прочее. А украинство — это конструкт.
Авторы данного труда исследуют не историю Украины — ту сложнейшую динамику, которая определяет, что вываривается в котле реальной украинской истории. Это подробно исследовано многочисленными другими авторами, к которым наш коллектив относится с глубочайшим уважением. Более того, мы в силу нашей специализации никогда бы не стали вносить сколь угодно уважительный вклад в изучение характеристик украинского народа, в рассмотрение его реальных судеб, творений, горестей, открытий, поражений и побед.
Мы, во-первых, не считаем себя достаточно компетентными для того, чтобы всё это по-настоящему исследовать, задействовав исторический или иной метод.
Мы, во-вторых, считаем, что другие блистательно справились с исследованием настоящей истории настоящего украинского народа. С той настоящей историей, которая сложна, трагична, героична, запутана. Честь и хвала тем, кто распутывал ее хитросплетения, проводя жизнь в соответствующих архивах и сочетая настоящую необходимую компетенцию со столь же необходимыми настоящими архивными данными.
Мы, в-третьих, уверены в необходимости исследования не истории Украины, а некоего конструкта, именуемого «украинство». Не Украину мы исследуем, а украинство. Украинство как конструкт — вот наш предмет. Создание этого конструкта, его характеристики, его последовательная трансформация, его внедрение в жизнь, его перспективы, наконец, — вот что находится в зоне нашего исследования, радикально отличающегося в силу этого от нормального исторического или социологического исследования нормальной же Украины.
Мы не проблематизируем тем самым существование реальной Украины и реального украинского народа, как это делают некоторые. И мы даже не хотим участвовать в дискуссии о том, насколько весомы аргументы в пользу того, что вся эта реальность существует. Пусть другие дискутируют по данному поводу или изучают эту реальность разными методами. Мы занимаемся только конструктом — потому, что он сейчас важен, как никогда. А также потому, что, в отличие от истории Украины, конструктом под названием «украинство» всерьез занимаются очень немногие.
Сначала этот конструкт замалчивался для того, чтобы не портить отношения между братскими народами — русским и украинским. Потом, когда реализация конструкта испортила эти отношения, начался обмен колкостями, имеющий чересчур публицистический характер.
Дело не в том, что такой обмен колкостями контрпродуктивен. Увы, он сегодня необходим. Но необходим — не значит достаточен. От публицистической яростной полемики сегодня отказываться нельзя. Но свести всё к ней — значит попасть в ловушку некоей публицистики, вышедшей за свои границы и потому превращающейся из необходимого слагаемого дискуссии в препятствие к пониманию настоящего содержания происходящего.
Конструкт под названием «украинство», как и любой другой конструкт, например радикальный исламизм (просим не путать с настоящим большим исламским историческим проектом и с исламом вообще), нельзя исследовать привычными методами. Конструкт смеется над историческим или социологическим исследованием. Он ускользает от классического исследовательского инструментария.
Именно поэтому для исследования конструкта (или конструктов) необходимо создание новой дисциплины, которую условно можно назвать «конструктология». Эта дисциплина была важна всегда. Но она особо важна в нынешней, существенно постмодернистской реальности, когда конструкты и быстро множатся, и обладают большей заразительностью, большей реализуемостью, чем когда бы то ни было.
Украинство, которое мы рассматриваем, имеет все черты конструкта: надуманность, наплевательское отношение к реальной истории, упрощенчество, агрессивность. Подробнее это будет обсуждено в материалах нашего исследования.
Украинство — это долгоиграющий конструкт. Это конструкт предельно опасный, деструктивный и мощный. Констатация всего этого не имеет ничего общего с демонизацией украинской истории или украинского народа. Повторяю еще раз: мы заняты исследованием не реальной истории Украины, не судьбы реального украинского народа. Мы заняты исследованием только конструкта под названием «украинство».
Такое исследование не может не быть трансдисциплинарным, не может не отличаться по используемым средствам от другого типа исследований, не может не иметь своих методологических оснований. И, наконец, не может не опираться на определенную школу и определенные группы исследователей, вращающиеся в орбите определенных школ.
Созданный тридцать лет назад Экспериментальный творческий центр (ЭТЦ) сформировал и школу, и исследовательский коллектив, владеющий конструктологическим методом. Этот метод был отработан при изучении других конструктов. Теперь он применяется к исследованию опаснейшего конструкта под названием «украинство». На нынешнем этапе существования ЭТЦ его исследователи смогли построить школу, которая называется Школой высших смыслов (ШВС), и передать свой метод тем, кто обучается в этой школе. Теперь можно говорить о совместной работе исследователей из ЭТЦ и обучаемой этими исследователями молодежи из ШВС.
Предлагаемое исследование осуществлено частью этой молодежи, создавшей Александровскую коммуну. Никакого отношения к сектантству или эскапизму александровские коммунары не имеют. Они твердо нацелены на то, чтобы вобрать опыт самых блестящих мыслителей, наращивать настоящую широкую культурную, научную компетенцию, сочетать широту и глубину, что категорически необходимо при проведении трансдисциплинарных исследований, которые не могут не лежать в основе конструктологии.
Трансдисциплинарные исследования ведутся по всему миру. Им обучают в разных учебных заведениях. Я лично подробно обсуждал судьбу этих исследований с весьма уважаемым мною профессором Уриэлем Райхманом, возглавляющим Междисциплинарный центр в Герцлии (Израиль). Обсуждалось это и с исследователями из других стран — с китайцами, индийцами, европейцами.
Александровские коммунары твердо настроены на то, чтобы придать своей коммуне интеллектуальный характер. Этим они отличаются даже от израильских кибуцников, которые в большей степени, чем александровцы, сфокусированы на производстве, а не на гуманитарных науках.
Безусловно, судьба трансдисциплинарных исследований в будущем, в условиях нарастающего колоссального профицита информации связана с очень плотными коллективами, сочетающими в себе компетентность и единство метода. В противном случае на вызов информационного профицита адекватного ответа не будет.
Впрочем, будущее покажет, на что способны Александровская коммуна и ШВС в целом. Пока что я представляю обществу первую исследовательскую работу александровского коллектива, входящего в ШВС и опекаемого моими соратниками из ЭТЦ. Читатель по прочтении данного исследования убедится в том, что это, во-первых, единая коллективная монография, а не сборник статей. И, во-вторых, в том, что эта монография демонстрирует единство неклассического трансдисциплинарного метода и неклассического предмета — конструкта под названием «украинство».
Соответственно, неклассическим является и данное предисловие. Было бы оно классическим, я бы на предыдущей фразе его завершил. Но сейчас, когда русских всё чаще обвиняют в том, что они бросают некий вызов, причем такой вызов, который угрожает чуть ли не всему человечеству, мне представляется важным показать, что русская интеллектуальная молодежь, да и русские в целом, никакого вызова никому не бросают. Что они отвечают на некий вызов. Конкретно — на предъявленный им в виде конкретного зловещего деяния конструкт под названием «украинство». А также на нечто более общее и зловещее — на провозглашенный конец истории, то есть на провозглашенный конец творческого развития человечества. На провозглашенный конец проекта «Человек». На провозглашенный конец проекта «Гуманизм», наконец.
Русские отстаивают гуманизм, отстаивают дальнейшее восхождение человека как творца настоящей истории, отстаивают эту историю. И тем самым отвечают не только на вызов, который им бросили, предъявив зловещий и кровавый конструкт под названием «украинство», но и на вызов, который им же и всему человечеству бросили, предъявив всё сразу: конец человека, конец истории, очень мрачный политический постмодернизм, наконец. На всё это русские отвечают как на вызов. Я считаю, что именно в этом сегодня позитивная общечеловеческая роль русских. Кто может взять на себя ее, кроме русских? И русские берут на себя ее не в первый раз, спасая человечество от контристорических сил, антигуманистических сил, — от которых они спасли человечество, водрузив знамя над рейхстагом.
Хочу подробно обсудить еще один русский ответ на некий масштабный вызов, тесно связанный с тем вызовом, который брошен русским и человечеству реализацией конструкта под названием «украинство». Я имею в виду ответ на вызов под названием «вы проиграли холодную войну». Для того чтобы стала ясна связь между этим вызовом и вызовом, который связан с реализацией проекта «Украинство», мне придется в этом неклассическом предисловии вступить в полемику с весьма авторитетным интеллектуальным центром, создавшим доклад под названием «Русский вызов».
Это предисловие названо «Русский вызов» или «русский ответ»?» именно потому, что полемика с таким интеллектуальным центром, как Chatham House (Четем-хаус) — британский Королевский институт международных исследований, и его докладом «Русский вызов», опубликованным в 2015 году, мне представляется крайне необходимой.
В этой полемике я буду решительно избегать скандальности, перебранки и даже публицистической хлесткости. Хотя бы потому, что один из наиболее уважаемых мною историков ХХ века Арнольд Тойнби входит в число создателей и ключевых сотрудников Королевского института международных исследований. Меня восхищает и человеческая глубина Тойнби, и глубина психологическая и экзистенциальная, и его отношение к своей судьбе, своему долгу перед погибшими в войнах сверстниками, и его особое, страстное и глубокое отношение к античности, и сочетание в одном человеке преклонения перед античностью, чаще всего порождающего аполитичность, с высочайшей степенью волевого политического прагматизма.
Арнольд Тойнби
К тому же теория нарратива, предложенная Тойнби, всегда вызывала у меня особый интерес, поскольку в ней мне виделось некое дополнение, а не отрицание классового подхода. Маркс и Тойнби по-разному оценивают исторические движущие силы и вектор истории. Но в их отношении к истории есть нечто общее. История как вызовы, требующие ответов, — вот что объединяет Маркса и Тойнби. Чьи это вызовы и кто должен дать ответ — тут эти мыслители радикально расходятся. Но само видение истории как ответов на вызовы объединяет этих двух духовных и политических антиподов.
Пытаясь понять, что являет собой группа молодежи, откликнувшаяся на мой усложненный текст «Суть времени» и создавшая одноименное движение, группа, проявлявшая и продолжающая проявлять высокую духовность, бескорыстие, страстную любовь к Отечеству, группа, все члены которой взыскуют сложных ответов на «проклятые вопросы» постсоветского этапа исторического бытия России, я, как ни странно, чаще обращался к достаточно чужому для меня Тойнби, чем к более близкому мне Марксу. Это усугублялось тем, что современные лидирующие классы: креативный класс, когнитариат — были скомпрометированы «болотной» молодежью, почему-то именовавшей себя креативной.
Тойнби называл нарративом (тут не должно быть путаницы: постмодернистский нарратив — это идеология, а нарратив Тойнби — это группа населения) то, что Маркс называл лидирующим классом. Но Тойнби не обозначал социальные параметры, которыми обычно определяют класс. Он говорил, что нарратив — это группа особо чутких к великим вызовам, тем вызовам, без ответа на которые гибнут народы, не сумевшие на вызов ответить. Тойнби считал, что в каждом народе есть некая группа, наиболее чуткая к вызову. Эта группа не обязательно должна быть самой образованной или самой эксплуатируемой. Она по тем или иным причинам находится в ситуации, когда нельзя не проявить чуткости. И она ее проявляет, давая ответ на вызовы. Следом за нею идут другие.
«А ну как «Суть времени» имеет отношение к такому нарративу Тойнби?» — спрашивал я себя, рискуя сопрягать с Марксом не только Вебера, но и Тойнби.
Такое отношение к Тойнби очень многое определяет в моем отношении к организации под названием Chatham House. Потому что Тойнби проработал в данной организации 33 года и посвятил описанию этой работы отдельную главу в своих воспоминаниях «Пережитое». Глава так и называется: «Тридцать три года в Четем-хаусе».
Тойнби описывает, как в 1919 году в Париже, в отеле «Маджестик», под председательством Лайонела Кертиса, обладавшего, как утверждает Тойнби, гением предвидения, собрались люди, которые организовали некое англо-американское общество для научного осмысления международных дел. Тойнби пишет:
«Впоследствии первоначальное англо-американское общество разделилось на два — Совет по внешним сношениям со штаб-квартирой в Нью-Йорке и Королевский институт международных отношений (или Четем-хаус) со штаб-квартирой в Лондоне. Это изменение не было вызвано каким бы то ни было различием во мнениях среди американских и британских членов нашего общества, оно диктовалось соображениями практического удобства: жизнь скоро показала, что трудно управлять как единым целым организацией, члены которой были обитателями разных континентов. Обе сестринские организации — совет и институт — всегда поддерживали между собой самые живые и сердечные отношения».
При создании Четем-хауса важнее всего, по словам Тойнби, было обеспечить какое-то сочетание секретности и гласности, в принципе являющихся, как справедливо указывает Тойнби, антагонистами. Четем-хаус сумел пройти по лезвию бритвы между секретностью и гласностью, бесконечно раздражая этим, по рассказу Тойнби, министерство иностранных дел Великобритании. Тойнби пишет:
«Через пять лет после основания Четем-хауса я был зачислен в его штат. (Мне был поручен выпуск четем-хаусского обзора международных отношений — «Сервей оф интернэшнл афферс».) Я проработал в Четем-хаусе тридцать три года, вплоть до пенсионного возраста».
Задаваясь вопросом, почему он не проработал так долго ни в Лондонском университете, ни в других престижных заведениях, предоставлявших ему очень высокий статус, Тойнби делает акцент на унылости и абстрактности преподавательской деятельности — и сопричастности чему-то живому в такой организации, как Четем-хаус.
Я мог бы продолжить цитирование развернутого описания работы Четем-хауса, сделанного Тойнби, но это увело бы нас от существа дела. И потому я позволю себе лишь еще одну короткую цитату из Тойнби:
«Мы решили начать с создания истории мирной конференции, в которой принимали участие основатели общества. За финансирование этого издания взялся мистер Томас Ламонт, который был партнером нью-йоркской банковской фирмы «Дж. П. Морган и Ко». Благодаря царскому жесту Ламонта «История Парижской мирной конференции» вышла в свет под эгидой Четем-хауса в шести томах».
Читатель и без меня разберется, кто такой господин Ламонт, а также что означает внутреннее единство Совета по внешним сношениям со штаб-квартирой в Нью-Йорке и Королевского института международных отношений со штаб-квартирой в Лондоне. Он без меня может оценить рассуждения Тойнби о противоречивом симбиозе Лайонела Кертиса и другой очень важной для Четем-хауса фигуры — Джеймса Хэдлама-Морли. Впрочем, и Тойнби нечто разъясняет, сообщая нам о том, что Хэдлам-Морли был одним из его старших коллег. И что он работал тогда в Отделе политической разведки министерства иностранных дел.
Томас Ламонт. 1918
Имея перед глазами текст Тойнби, в котором автор дает высочайшую оценку Королевскому институту международных отношений, оценивая по достоинству те данные, которые сообщает Тойнби, я просто обязан уважительно относиться к продуктам, выпускаемым этим интеллектуальным центром. И понимать, что данные продукты имеют серьезное политическое значение.
Со смерти Тойнби прошло более сорока лет. За это время изменилось всё на свете — в том числе и тот Четем-хаус, работу которого я обсуждаю. Я понимаю, что к выпуску доклада «Русский вызов», подготовленного сотрудниками Четем-хаус, имели отношение и знакомые мне граждане России, и граждане Украины. Что не все работы Королевского института международных отношений соответствуют уровню, заданному Тойнби, Кертисом и Хэдламом-Морли. И, наконец, я, разумеется, понимаю, что Королевский институт международных отношений занимается интеллектуальным сопровождением деятельности спецслужб и элит, не испытывающих никакой симпатии к любимому мною Отечеству. Более того, я информирован о некоем особом отношении этого института к «Сути времени» вообще и ее Красному маршу в особенности.
Но ведь совершенно необязательно относиться уважительно только к тем, кто симпатизирует твоей стране и тебе лично. Главное для понимания происходящего — некая калибровка. То есть способность оценить значение тех или иных продуктов и высказываний, а также авторов этих продуктов и высказываний, без конспирологического придыхания и одновременно без политического снобизма. Королевский институт международных отношений реально влияет на очень многое. И если хочешь понимать стратегию тех, кто тебе противостоит, — знакомься с работами этого института.
В книге, предисловием к которой является данное размышление, достаточно подробно описан и Четем-хаус, и его деятельность на Украине. Я же здесь хочу обсудить лишь один из докладов Четем-хауса — доклад «Русский вызов». В этом докладе содержится на уровне рекомендации определенная прагматика и идеология, обосновывающая эту прагматику. Прагматикой является наращивание враждебности Запада к моей стране, идеологией — обоснование необходимости наращивания этой враждебности. В докладах подобного рода о прагматике никогда не говорят открыто. То, что публикуют под видом открытой прагматики, всегда и смягчено, и размыто донельзя. А вот об идеологии всегда говорят открыто. Потому что иначе нельзя вести идеологическую войну.
Мне представляется, что в докладе «Русский вызов» впервые сказано о новой идеологии новой холодной войны. И в этом смысле данный доклад представляет собой новый вариант пресловутой «длинной телеграммы» Кеннана или Фултонской речи Черчилля. По сути, не так важно, Кеннан или Черчилль объявили холодную войну. Важно, что она была их текстами идеологически обоснована.
Королевский институт международных отношений отвергает сам термин «холодная война» и предлагает вместо этого другие термины, адресующие, в том числе, и к конфликту цивилизаций по Тойнби. Но так ли важно, «конфликт цивилизаций», «конфликт двух Европ», «конфликт ценностей» или «холодная война»? Важно, что в докладе «Русский вызов» и Путин, и поддержавшее его российское большинство выступают в роли абсолютных врагов некоего благого начала, каковым для Четем-хауса, безусловно, является западный мир.
У этого врага «благого начала», оказывается, существует своя идеология — «авторитарный национализм». Интересно, кем является для данного «благого начала» железный канцлер Бисмарк, явно исповедовавший авторитарный национализм, или Оливер Кромвель, или вполне авторитарные вожди Британской империи, боровшиеся не на жизнь, а на смерть с тем же Наполеоном и Французской революцией (Уильям Питт, например)? Кем являлся Чан Кайши?
Впрочем, вряд ли тут стоит ломать полемические копья. Абсолютный враг «благого начала» должен иметь идеологию, альтернативную идеологии «благого начала», быть носителем ценностей, альтернативных ценностям «благого начала». И сколько бы Путин и его сподвижники ни заявляли о своей приверженности западным ценностям, западному образу жизни, о своем внеидеологическом практицизме западного образца, — это уже ничего не изменит. То, что надо найти, — найдут. А найдя — используют.
Итак, Россия вновь должна предстать идеологическим, ценностным и иным абсолютным врагом Запада, источником «путинистского абсолютного зла». А главным плацдармом, на котором ее надлежит разгромить, должна быть Украина, чьи лидеры, официально поклоняющиеся Бандере, конечно же, «не имеют ничего общего» ни с авторитаризмом, ни с национализмом, ни с другими вирусами некоего абсолютного зла.
Данная книга называется «Украинство». Как уже было сказано выше, украинство — это не Украина. Наша исследовательская группа сознательно отвергла подход, при котором надо рассматривать Украину, украинцев, украинскую культуру, украинскую экономику, украинскую историю и так далее.
Во-первых, всё это рассмотрено неоднократно.
Во-вторых, сегодня решающее значение имеет не это. На наших глазах место органического макросоциума, обладающего названными выше характеристиками, занимает некий суперконструкт. От него нельзя отмахиваться. И его нельзя обсуждать только в стиле «блиц». Нужно системное, глубокое обсуждение не Украины как таковой, а этого суперконструкта.
Казалось бы, его обсуждение сегодня уже лишено того накала, которое оно имело три года назад. Ведь всё в конце концов приедается.
Может быть, «мудрецы», формирующие нашу повестку дня, готовы снизить накал, а главное — длить только блицформы его предъявления обществу. По мне, так и они не готовы. Но всё возможно. Только вот западные враги — не только этих «мудрецов», но и всего Отечества нашего, эти настоящие, беспощадные враги, порою полуиронически называемые партнерами, — накал снижать не собираются, они его только наращивают. И будут наращивать для того, чтобы решить «русский вопрос» не так, как в 1991 году, а гораздо более беспощадно.
Понять это можно, читая доклад «Русский вызов». И именно потому я рассматриваю данный доклад в предисловии. Необходимо осознать масштаб вызова. На карту поставлена не разменная региональная проблематика, а нечто судьбоносное — и для нас, и для мира. Так определяют масштаб они. А мы?
Для того чтобы подобная оценка украинской проблематики не показалась кому-то завышенной, я подробно обсужу в этом предисловии доклад, задающий новый вектор и отношений с Россией, и мировой политики, притом что назвать этот вектор «новым» можно, только забыв историю и сведя ее к недолгим и очень неискренним постсоветским объятиям разгромленной России, благодарящей Запад за этот разгром и называющей его «благим», «святым» и так далее. О том, что находилось за этим лживым фасадом и теперь выступает из-под его обломков, очень ярко сказано в докладе «Русский вызов».
Представление доклада «Русский вызов» в Четем-хаусе. 5 июня 2015
Этот доклад Четем-хауса был опубликован в июне 2015 года, но не потерял актуальности и поныне. Во введении к докладу авторы ссылаются на предыдущий доклад «Путин снова. Последствия для России и Запада», вышедший в 2012 году. Новый доклад является преемственным по отношению к предыдущему и по составу авторов, и по содержанию. В предыдущем докладе авторы отмечали, что «Запад будет чувствовать боль России», которая «предпринимает резкие шаги без оглядки на положение дел внутри страны».
В новом докладе рассматривается, в какой степени сбылась такая прогнозная оценка, в какой степени имеют место, как говорят авторы доклада 2015 года, и эта боль, и «пренебрежение обстоятельствами». При этом оба вводимых понятия — «боль» и «пренебрежение обстоятельствами» — требуют хотя бы минимального раскрытия. От чего Россия испытывает боль, какими обстоятельствами она пренебрегает? Ссылка на предыдущий доклад говорит о том, что пренебрегает Россия некими своими внутренними обстоятельствами, они же — положение дел внутри страны. Но о какой боли идет речь?
Авторы нового доклада указывают, что предыдущие прогнозные оценки не просто подтвердились, а оказались чрезмерно умеренными. И что никто из авторов предыдущего доклада «не предполагал, насколько радикально и быстро Россия начнет подрывать сложившийся после холодной войны порядок в сфере безопасности…».
Таким подрывом сложившегося порядка авторы считают «захват Крыма» и «отделение востока Украины». Но не это представляется авторам наиболее существенным (такая оценка на Западе чуть ли не общепринята). Существенным для них является то, что Россия подрывает «сложившийся после холодной войны порядок в сфере безопасности», — вот что ставят во главу угла авторы. Есть новый порядок, сложившийся в мире после холодной войны, а Россия его подрывает.
Но что значит «после холодной войны»? Значит ли это, что СССР и Запад сначала вели холодную войну, а потом ее прекратили по взаимной договоренности? Нет, ничего подобного! Это Горбачев считал (или притворялся, что считает), что можно взять и прекратить холодную войну. Многие и сейчас в России не понимают, что этого в принципе нельзя было сделать. Что у любой войны есть результат. И что результат очевиден. Россия/СССР была беспощадно разгромлена в холодной войне. Она потерпела суперсокрушительное поражение, отдала огромные территории, капитулировала идеологически, под диктовку Запада обрушила собственную экономику, именуя это обрушение «переходом к рынку».
Такая оценка результата холодной войны на Западе является общепринятой. Ее не всегда и не все предъявляют русским явно и бесцеремонно. Но предъявляют ее всегда. А каждого, кто вместо такой оценки («русские были разгромлены в холодной войне и капитулировали») предлагает иначе интерпретировать Беловежские соглашения и «лихие девяностые годы», на Западе считают либо лжецом, либо идиотом. Наиболее радикально и откровенно говорил о поражении СССР/России в холодной войне Збигнев Бжезинский. В своей статье «Холодная война и ее последствия», опубликованной в 1992 году в журнале Foreign Affairs, Бжезинский утверждал, что в результате победы в холодной войне США удалось навязать «версальский порядок» сперва Советскому Союзу, а потом и России, и что подписание 19 ноября 1990 года в Париже договора о воссоединении Германии на американских условиях является (прямая цитата) «функциональным эквивалентом подписания акта капитуляции побежденной Германией в железнодорожном вагоне в Компьене в 1918 году».
Перед тем, как напомнить читателю о том, что же именно произошло в Компьене в 1918 году, приведем еще одно высказывание Бжезинского. В интервью московской газете «Сегодня» (№ 157 за 1994 год) он заявил:
«Американское партнерство с Россией не существует и существовать не может. Россия не является партнером США, Россия — клиент США. Россия не может претендовать на роль сверхдержавы, она была побеждена Соединенными Штатами. Когда мы используем выражение «партнерство», мы имеем в виду равенство. Россия же теперь побежденная страна… После 70 лет коммунизма она была повержена в титанической схватке, и сказать, что это был Советский Союз, а не Россия, который был побежден, не что иное, как бегство от политической реальности. Советский Союз был исторической Россией, называемой Советским Союзом. Россия бросила вызов США и была побеждена. Теперь Россия может существовать только как клиент США. Претендовать на что-то иное является беспочвенной иллюзией».
Теперь о Компьенском мире. Компьенское перемирие, положившее конец Первой мировой войне, было подписано 11 ноября 1918 года. Подписание состоялось в железнодорожном вагоне французского маршала Фердинанда Фоша — главнокомандующего войсками Антанты. Вагон стоял в Компьенском лесу, недалеко от города Компьен во французской провинции Пикардия. В этом вагоне Фош и английский адмирал Росслин Уимисс приняли немецкую делегацию, которую воглавлял генерал-майор Детлоф фон Винтерфельдт. Компьенское перемирие, о котором говорит Бжезинский, зафиксировало капитуляцию Германии в 1918 году.
Но было и Второе компьенское перемирие — диаметрально противоположное первому. Оно было подписано Францией, капитулировавшей перед нацистской Германией в 1940 году. И Гитлер не случайно привязал такую капитуляцию к Компьену: слишком унизительно для немцев было то, что произошло в Компьене в 1918 году. Вот что что писал в своих воспоминаниях американский журналист Уильям Ширер по поводу гитлеровского реванша за Компьен-1918:
«Итак, это было в полдень 21 июня. Я стоял у края поляны в Компьенском лесу, чтобы увидеть собственными глазами последний и крупнейший из триумфов Гитлера, которых я в ходе своей работы видел так много за эти бурные годы. <…> Точно в 3 часа 15 минут пополудни прибыл на своем мощном «мерседесе» Гитлер в сопровождении Геринга, Браухича, Кейтеля, Редера, Риббентропа и Гесса… Они вышли из своих автомобилей примерно в 200 ярдах от монумента в ознаменование освобождения Эльзаса и Лотарингии, который был задрапирован немецкими военными флагами так, чтобы фюрер не мог увидеть огромный меч (я помнил это по предыдущим посещениям), меч победоносных союзников 1918 года, пронзивший жалкого орла, символизировавшего германскую империю Гогенцоллернов. Взглянув на монумент, Гитлер двинулся дальше. <…>
Затем Гитлер и его свита вошли в вагон, где фюрер уселся в кресло, в котором в 1918 году сидел Фош. Через пять минут появилась французская делегация… Они были потрясены, но сохраняли достоинство даже в этих трагических обстоятельствах. Им заранее не сказали, что доставят в эту французскую святыню, чтобы подвергнуть унизительной процедуре, и французы, вне всякого сомнения, пережили как раз то шоковое состояние, на какое рассчитывал Гитлер. В тот вечер, после того как Браухич детально описал ему всю процедуру, Гальдер записал в своем дневнике: «Французы… не подозревали, что им придется вести переговоры в том самом месте, где проходили переговоры в 1918 году. Этот факт так подействовал на них, что они долго не могли прийти в себя».
Подписание капитуляции Германии в Компьенском вагоне. 11 ноября 1918 года
Разумеется, французы были ошеломлены, и это было заметно. Тем не менее вопреки сообщениям, которые публиковались в те дни, они пытались, как теперь стало известно из официальных протоколов этой встречи, обнаруженных среди нацистских секретных документов, смягчить наиболее жесткие пункты условий, выдвинутых фюрером, и устранить те из них, которые, по их мнению, являлись позорными. Однако их усилия оказались тщетными.
Гитлер и его свита покинули вагон, как только генерал Кейтель зачитал французам преамбулу к условиям перемирия, предоставив ведение переговоров начальнику штаба ОКБ, но при этом не разрешив ему ни на йоту отступить от составленных им самим условий».
В СССР и России никогда ни с кем, даже с побежденным нацистским рейхом, не строили отношений так, как их строили между собой немцы и французы в Компьене. Сначала в 1918 году французы унижали немцев, как только могли, и создавали у них комплекс побежденной страны. Потом в 1940 году то же самое повторили немцы в том же Компьене. Это повторилось в Компьене, потому что нужно было стереть тогдашнее компьенское унижение, испытанное немцами. И это можно было сделать, только унизив французов.
Конец Первой мировой войны. Франция. 11 ноября 1918 года
Компьенский мир — это символ беспредельного унижения. Этот символ был растиражирован в миллионах открыток, памятных медалей, разного рода знаках. Вся Европа и весь Запад это прекрасно понимают. Не понимают этого до сих пор только русские. Бжезинский всего лишь откровенно высказал то, что в разных более осторожных формах высказывали другие.
Да, впоследствии Бжезинский раскланивался перед путинской Россией, весьма неубедительно и лицемерно. Но дело тут не в Бжезинском, а в том, что русские до сих пор не понимают четырех аспектов произошедшего с ними в связи с распадом СССР.
Аспект № 1 — проигрыш в холодной войне рассматривается Западом так же, как и проигрыш в любой другой войне. Тут не важно, война горячая или нет.
Аспект № 2 — этот военный проигрыш унизил русских так же, как сначала проигрыш в Первой мировой войне унизил немцев, и как потом немцы, разгромив Францию, унизили французов. Тут главное — унижение. Это западный стиль, в принципе не осознаваемый до конца русскими.
Аспект № 3 — потерю русскими Украины Запад считает главным слагаемым русского унизительного проигрыша в холодной войне. Это главный момент триумфа Запада и русского унижения. Еще раз надо подчеркнуть, что упиваться унижением врага — чисто западная черта, очень характерная и существенная.
Аспект № 4 — все разговоры о том, что русские всего лишь освободились от коммунизма, а не унизительно проиграли, являются либо пустой болтовней неумных людей, либо психотерапией для внутреннего пользования, не имеющей никакого отношения к международной оценке случившегося.
Это длинное отступление необходимо для того, чтобы правильно прочесть ключевую фразу вступительной части доклада Четем-хауса о том, что русские испытывают боль. «Почему, собственно, они должны испытывать боль? — спросит ревнитель психотерапевтической версии о русском освобождении от коммунизма. — Они должны испытывать счастье, потому что освободились».
На такой вопрос им отвечают на Западе: «Впаривайте про счастье освобождения своим идиотам. Но и мы, и вы знаете, что вы проиграли, причем именно унизительно».
Четем-хаус в своем докладе, говоря о русской боли, не считает нужным развернуто объяснять, о какой боли идет речь. Но совершенно ясно, что это — боль русского унижения. Без понимания данного обстоятельства трудно прочесть доклад Четем-хаус сколь-нибудь адекватно.
Между тем, во введении к докладу «Русский вызов» говорится, что Россия а) мучается от боли в связи с унизительным поражением в холодной войне и б) подрывает порядок, сложившийся в результате своего поражения. Вот в чем вызов, по мнению авторов. Ну и каков же должен быть эффективный ответ на этот вызов?
Авторы доклада говорят: «Для выработки эффективного ответа на маневры Москвы, проводимые с применением традиционных и неклассических методов и средств, потребуется больше воображения…».
Больше воображения — вот к чему призывают авторы, считая, что без этого адекватного ответа не будет. Для чего же нужно больше воображения? Для того чтобы понять, во-первых, что стало причиной действий России, во-вторых, каким курсом идет Россия, в-третьих, каковы будут геополитические последствия этого курса и, в-четвертых, как надо реагировать на русский вызов.
«Крупнейшие западные игроки, — утверждают авторы доклада, — еще не в полной мере осознали последствия отката России к авторитарному национализму».
Произнесены ключевые слова — авторитарный национализм. И это очень важно. В чем авторы видят «откат к авторитарному национализму»? Почему путинизм — это авторитаризм, в чем националистичность путинизма? Повторяем, произнесены и отчеканены на металле высшей пробы этакие ключевые слова, не подлежащие коррективам, — «авторитарный национализм». После этого вы можете сколько угодно распинаться по поводу того, что у вас демократия, что вы даете телевизионное время всем сторонникам Запада, что вы чуть не обласкиваете сторонников Навального и Ходорковского (или, по крайней мере, ведете себя с ними гораздо мягче, чем американские или европейские полицейские ведут себя со своими «несогласными»), — это не имеет никакого значения для западного мира. У вас — откат к авторитарному национализму и точка.
Это при том, что как для авторов доклада, так и для западной элиты в целом нет никакой разницы между гитлеризмом как германским авторитарным национализмом и путинизмом как русским авторитарным национализмом. Это в лучшем случае — нет никакой разницы. А в худшем — русский авторитарный национализм хуже немецкого, то есть гитлеровского. А значит, Путин хуже Гитлера. Потому что русский авторитарный национализм не может быть хоть каким-то образом вписан в ту систему, которая сложилась в результате победы в холодной войне. Авторы формулируют это так: «Москва и Запад придерживаются конкурирующих, противоречащих друг другу и совершенно несовместимых курсов».
Вдумайтесь в эти слова — «совершенно несовместимых курсов». Наличие совершенно несовместимых курсов означает, что победить может только носитель одного из этих курсов, что налицо не обычное противоречие, а противоречие фундаментальное и антагонистическое. В России немало людей, которые говорят, что теперь-то у нас противоречия нет, поскольку нет коммунизма. А им отчеканивают на скрижалях западной аналитической и политической мысли, что у них теперь авторитарный национализм. Русские разводят руками: много партий, дискуссия, конкурентная борьба, митинги, проклятия в адрес национализма как зла… А им говорят: «Кончайте Ваньку валять! У вас авторитарный национализм, который хуже коммунизма».
В России многие говорят: «У нас не может быть холодной войны, потому что у нас нет конфликта идеологий. Мы и Запад теперь как близнецы-братья. У нас демократия, рыночная экономика».
А им говорят: «У вас есть идеология — авторитарный национализм, который хуже коммунизма. Вы пытаетесь взять реванш за поражение в холодной войне. Вы хотите посадить нас во второй раз в компьенский вагончик с обратным результатом. Ваш курс и наш курс несовместимы. Вы поддерживаете все авторитарные националистические режимы. Путин хуже Гитлера».
Четем-хаус не говорит «хуже Гитлера»? Да, буквально этих слов не говорит. Буквально говорится следующее:
«Путин является фундаментально антизападным лидером, чье последовательное пренебрежение истиной поставило крест на доверии к нему как к партнеру по переговорам. Следовательно, будет неразумно ожидать, что какой-либо компромисс с Путиным приведет к долговременным стабильным результатам для Европы».
Да, в России не умеют читать западные тексты, продираясь сквозь, казалось бы, корректные выражения. Но что в этих выражениях корректного? Тут сказано, что Путин, который сам всё время искренне бьет себя в грудь и говорит, что он западник, является — внимание! — фундаментально антизападным лидером.
Может быть более беспощадная, свирепая, категорическая формулировка? Не может. Для всех на Западе фундаментально антизападный лидер с ядерным оружием — это абсолютное зло. Да-да, именно абсолютное, неисправимое и предельное. То есть Путин хуже Гитлера. Он не заслуживает никакого доверия. С ним нельзя вести переговоры. Он последовательно пренебрегает истиной…
Нужно совсем не понимать смысла западной риторики и семантики, чтобы не ощутить значение слов «последовательно пренебрегает истиной». Но даже те, кто этого не понимает, должны хотя бы осознать, что рядом с этими беспощадными и страшными словами находятся слова о том, что с Путиным нельзя вести переговоры. Вообще нельзя вести переговоры, он недоговороспособен! Ему нельзя доверять. Со Сталиным вели переговоры. И с Гитлером вели переговоры. А Путин — недоговороспособен. И что прикажете делать с недоговороспособным лидером в ядерной стране? Тут ведь всё сказано. А для тех, кому этого мало, говорится: «Неразумно ожидать, что какой-либо компромисс с Путиным приведет к долговременным стабильным результатам для Европы».
Вдумайтесь — тут сказано «какой-либо компромисс». То есть сказано, что никакой компромисс ни к чему не приведет. Подписали Минские соглашения? Ерунда. Подпишете другие? Снова ерунда!
Чуть ниже это сказано буквально: «Западу очень хочется, чтобы президент Украины Петр Порошенко сумел как-то договориться с Путиным, и можно было переключить внимание на другие неотложные мировые проблемы. Данный доклад призван показать, насколько недальновидным и ненадежным был бы такой вариант».
Значит, не нужно договариваться в Минском формате, это недальновидно и ненадежно. И ни в каком другом формате не нужно. А что нужно делать? Если нельзя вести переговоры, то нужно воевать. Поэтому документ Четем-хауса вполне можно назвать документом новой холодной войны. Это объявление России новой холодной войны. Да, не от лица Великобритании или коалиции западных стран, но от лица самого авторитетного, как бы британского, а на самом деле англо-американского, политико-интеллектуального центра. Все разговоры о Бильдербергах и Тройственных комиссиях — хотя бы отчасти конспирология. А вот Четем-хаус — похлеще Бильдербергов и Тройственных комиссий. А главное — он реален. И не было бы его — не было бы ни Бильдерберга, ни Тройственной комиссии. Так что можно сказать, что высшая элита англосаксонского мира вынесла свой вердикт.
В дополнение к вердикту говорится, что путинская модель авторитарного национализма нежизнеспособна во всех смыслах этого слова. Что Путин на основе этой модели не может справиться с долгосрочными структурными факторами, которые лежат в основе нынешних русских экономических неприятностей. Что Путина надо добивать на Украине, в противном случае Запад рискует проиграть Украину. Что Россия всеми средствами, как старыми, так и новыми, удерживает под своим контролем так называемую периферию. Что такое удержание для Запада неприемлемо. И, наконец, что Западу надо уже сегодня «подумать над упреждающими мерами в отношении рисков, связанных с Россией после Путина».
Почему нежизнеспособна путинская модель? Потому что, как говорят авторы доклада, «выбранный Владимиром Путиным стратегический подход — это строительство новой «крепости под названием Россия». То есть это автаркия, причем не только экономическая, но и системная. Такой выбор, как считают авторы доклада, «создает риск банкротства России — как фигурального, так и буквального, — и может привести к досрочной потере власти ее сегодняшним лидером. Когда именно он потеряет власть и что за этим последует, предсказать невозможно. Ключевым игрокам Запада необходимо предусмотреть все варианты развития событий, продолжая противодействовать нелегитимным и незаконным шагам, которые предпринимает сегодня Россия».
Чем это не новая «длинная телеграмма» Кеннана о холодной войне?
В главе доклада «Как изменилось отношение России к Западу: от сближения к конфронтации» (автор — Родерик Лайн) говорится о том, что во время первого президентского срока Путина между Россией и Западом были острые разногласия, «но всё же казалось, что тотальная враждебность времен холодной войны навсегда ушла в прошлое».
Далее говорится, что «начиная с середины 2003 года, становилось всё более очевидным, что настроения в Кремле меняются. Россия становилась богаче. Всё сильнее ощущалось стремление восстановить роль страны как независимой сверхдержавы и закончить период слабости, начавшийся в 1991 году и воспринимавшийся как годы унижений».То есть тема боли от унижения, которую с ориентацией на приведенные нами слова Бжезинского можно назвать «компьенской», повторяется в докладе неоднократно.
Переломным моментом назван июль 2003 года, когда арестовали Платона Лебедева и Михаила Ходорковского.
В декабре 2003 года, по мнению автора данной главы доклада, происходит манипулятивный, организованный Кремлем крах либеральных партий («Яблока» и СПС) на выборах в Думу.
Следующими вехами названы отставка якобы либерального премьера Касьянова в феврале 2004 года и выборы Путина на второй срок, состоявшиеся через месяц после этой отставки. Эти новые выборы автор называет не более чем косметической процедурой.
А затем, по мнению автора, произошло сворачивание рыночных реформ. Автор говорит о незаживающих ранах, нанесенных самолюбию России. Он цитирует слова Путина:
«Мы проявили слабость. А слабых — бьют. Одни хотят оторвать от нас кусок «пожирнее», другие им помогают. Помогают, полагая, что Россия — как одна из крупнейших ядерных держав мира — еще представляет для кого-то угрозу. Поэтому эту угрозу надо устранить. И терроризм — это, конечно, только инструмент для достижения этих целей».
В.В. Путин
Далее говорится о постепенном нарастании конфликта интересов России и Запада и о том, что этот «конфликт интересов носил латентный характер до конца 2003 года». Но что провалы в Молдавии, где не был принят меморандум Козака, и в Грузии, где был свергнут Шеварднадзе, а также вхождение Прибалтики в НАТО, а также первая «оранжевая революция» на Украине, приведшая к победе Ющенко, вывели этот конфликт интересов из латентной фазы. Автор указывает, что решающее значение в таком выводе конфликта из латентной фазы сыграли именно украинские события.
Далее рассматривается Мюнхенская речь Путина, острая реакция Путина на расширение НАТО и новое качество американской ПРО, продвигаемой на восток Европы. Утверждается, что события в Косово 2008 года окончательно вывели конфликт из латентной фазы. И что в горячую фазу этот конфликт перешел после событий 2008 года в Грузии.
Автор пишет о том, что к 2011 году конфликтность между Западом и Россией уже оформилась окончательно. Что в 2012 году Путин начал свой третий президентский срок с отказа от участия во встрече «Большой восьмерки». И что именно в это время, конкретно в сентябре 2012 года, на Западе начали признавать необратимость и опасность происходящего в России. Именно в сентябре 2012 года кандидат в президенты США Митт Ромни назвал Россию «главным геополитическим врагом».
Но геополитика — это не всё. От геополитики автор переходит к ценностям и утверждает, что ценности России в рассматриваемый период стали окончательно непримиримы с ценностями Запада:
«Конфликт ценностей не останавливает взаимодействие между странами, если оно в их интересах (это может быть коммерческое взаимодействие, ответ на общую угрозу, культурные связи или взаимоотношения между людьми); однако формат стратегического партнерства с посткоммунистической Россией в понимании Западной Европы и Соединенных Штатов подразумевал согласие по широкому спектру ценностей».
Автор прямо говорит о том, что ценности западного мира оказались неприемлемыми для России, что «Кремль очень далеко отошел от этих ценностей». Такой отход определяется для автора позицией Кремля о недопустимости вмешательства во внутренние дела России. Особо возмущают автора слова министра иностранных дел РФ Сергея Лаврова о том, что Вестфальская система «вывела ценностные различия за рамки межгосударственных отношений».
Напоминаем, что Вестфальская система сложилась в Европе на основе Вестфальского мира, который подвел в 1648 году итоги Тридцатилетней войны, разворачивавшейся в основном на территории современной Германии. Эта война была порождена противоречиями между католиками и протестантами, обусловлена конфликтом за гегемонию в Священной Римской империи. По условиям мира, Габсбурги сохранили за собой все восточные земли, включая Чехию, но были вынуждены передать Франции Эльзас. Франция и Швеция дополнительно получили определенные территории. Произошел территориальный передел в Бранденбурге, Мекленбурге, Баварии, Саксонии, Пфальце, Гессен-Касселе. Соединенные Провинции Нидерландов и Швейцарская конфедерация были признаны независимыми государствами и вышли из состава Священной Римской империи. Кальвинизм был призван равноправным с лютеранством. Был провозглашен принцип веротерпимости и право князей Священной Римской империи выбирать религию в своих владениях.
Себастьян Вранкс. Солдаты грабят ферму во время Тридцатилетней войны. 1620
В ходе Тридцатилетней войны людские потери составили от 5 до 8 миллионов человек, что по тем временам являлось чудовищной цифрой. Многие регионы империи потеряли от 20 до 45% населения. А на отдельных территориях убыль составила до 70%. Только шведы как одна из сторон Тридцатилетней войны уничтожили на территории Священной Римской империи почти две тысячи замков, восемнадцать тысяч деревень и более полутора тысяч городов. Свирепствовали чудовищные заболевания. Шведы установили контроль над Балтикой, превратив ее в «шведское озеро». В Европе гегемония перешла к Франции. Габсбурги понесли чудовищный урон. Протестанты обрели равные права с католиками.
А теперь — главное: Вестфальский мир резко ослабил влияние религиозных факторов на жизнь государства. Внешняя политика стала основываться на национальном государственном суверенитете, равноправии государств, нерушимости границ. Она стала определяться не религией, а экономическими, династическими и геополитическими интересами.
Совершенно понятно поэтому, почему министр иностранных дел России говорит о том, что Вестфальская система«вывела ценностные различия за рамки межгосударственных отношений». Это утверждение столь же справедливо, как «дважды два четыре» или «Волга впадает в Каспийское море». Но автор доклада говорит, что этот вопиющий тезис Сергея Лаврова является «доводом, который поддержал бы его советский предшественник Анатолий Громыко (так у автора, имеется в виду Андрей Громыко — С.К.)». Тем самым автор отбрасывает принципы Вестфальской системы, заменяя их некими новыми европейскими ценностными принципами, фактически являющимися в силу этой логики не идеологическими и не религиозными, но какими-то иными ценностными основами, позволяющими воскрешать довестфальские конфликты нового — пострелигиозного и одновременно неорелигиозного (ценностного, так сказать) — типа.
Если в этой ситуации русские отвергают ценности Запада, то в силу отсутствия сверхценностного фактора, заданного Вестфальской системой, они объявляют Западу такую же, по сути, ценностную войну, которую протестанты объявили католикам в эпоху Тридцатилетней войны. С той только разницей, что тогда не было ядерного оружия.
Герард Терборх. Ратификация (Вестфальского) мира в Мюнстере 15 мая 1648 года. 1648
Задавая такой подход, автор рассматриваемой нами главы «Как изменилось отношение России к Западу: от сближения к конфронтации» далее обсуждает новую модель России, она же — «Путинизм в 2015 году». В разделе, посвященном этой модели, утверждается:
«На сегодняшний день нет никаких сомнений в том, что ценности, которых придерживается режим Путина, и методы, которыми он пользуется для достижения своих целей за границей, не оставляют надежды на возможность сотрудничества».
Тем самым отвергается сам принцип Вестфальского мира, согласно которому ценности, важные для национальных государств, не могут порождать каких-либо непреодолимых сложностей в отношениях между государствами, о чем, собственно, и сказал Сергей Лавров. Оказывается, что ценности могут стать препятствием в межгосударственных отношениях. Но это сулит миру очень многое. Различия в ценностях есть между Китаем и Западом, между странами Залива и Западом.
Будут ли эти различия в ценностях порождать полную невозможность сотрудничества с Западом? Применит ли Запад этот подход хотя бы к Ирану, притом что пока что Запад очень активно сотрудничал с Ираном, добиваясь определенных договорных преимуществ? Утверждение о том, что именно с Россией Путина сотрудничество невозможно, и что это определяется, в том числе, и несовместимостью путинских ценностей с ценностями Запада, сулит миру очень и очень многое, если, конечно, данный подход, заявленный, повторяем, очень авторитетным центром, будет реализован.
Далее излагаются все те крамольные факты, на которых строится новая модель, не оставляющая шанса на диалог России и Запада. Эти «возмутительные» факты буквально смакуются. Предлагается оценить, например, следующее высказывание Путина: «Россия — страна с более чем тысячелетней историей, и практически всегда она пользовалась привилегией проводить независимую внешнюю политику».
Вы спросите, что в этом особенного. Ну, это зависит от угла зрения. Если Россия потерпела поражение в холодной войне и подписала капитуляцию, то какая суверенная политика?
Столь же «кощунственны» слова Путина о суверенитете: Россия «будет либо независимой и суверенной, либо скорее всего ее вообще не будет». А также слова Путина о том, что «суверенитет — абсолютно необходимое условие существования России».
Автора главы возмущает сама эта апелляция к суверенитету, а также то, что Россия, по его мнению, в реализации этого суверенитета «опирается на три составляющие: восстановленная экономическая мощь (вытекающая из использования природных ресурсов); вооруженные силы (в которые администрация вкладывает огромные средства после долгого периода упадка); и идеология национализма и патриотизма, пронизанная историей и православной церковью (переплетающейся с государством, как это было при царизме)».
Что касается роста экономической мощи и укрепления Вооруженных сил, то это, казалось бы, вообще не должно вызывать никаких эмоций, поскольку это базовые неотменяемые условия любой государственной жизни. Любой ли? Для не потерпевшей поражение державы — это так. А для державы капитулировавшей — это совсем не так.
Что касается «идеологии национализма и патриотизма, пронизанной историей и православной церковью», то опять-таки непонятно, в чем крамола. Патриотизм — доминанта для всех суверенных государств. Церкви никто не подвергает гонению. Путин, кстати, не раз говорил, что Россия — светское государство. Но если бы Россия как суверенная страна выбрала несветский характер государства, как, например, Саудовская Аравия, то это могло бы вызвать у ее соседей какие-то особые претензии? Ничего подобного не будет, конечно. Но, повторяем, если бы это было — то что?
Далее говорится об авторитаризме, о том, что инвалиды и сироты не пользуются всем спектром свобод и привилегий, о якобы имеющих место преследованиях гомосексуализма, о каком-то процветании расизма и о том, что «религиозные меньшинства, в том числе, многочисленное мусульманское население России, недостаточно защищены». Автор также возмущен призывами власти беречь «историческую ратную память Отечества».
Перечислив надуманные претензии к идеологии, необходимые только для того, чтобы говорить о конфликте ценностей, авторы доклада начинают обсуждать экономику.
В главе «Ослабленная экономика», написанной Филипом Хансоном, обсуждается отсутствие роста жизненного уровня широких слоев населения, позволяющее автору надеяться на возможность использования широких социальных протестов для борьбы с Россией как с абсолютным врагом. Автор пишет: «Пришло время проанализировать причины слабости российской экономики и, по всей видимости, еще большего ее ослабления в будущем». Выполняя такое самозадание, он указывает, что основные причины этой слабости — структурные проблемы, конъюнктурные проблемы и проблемы геополитические.
Структурные проблемы почти не рассматриваются. Выдвигается не очень внятное предположение о том, что Россия столкнется с кризисом основных фондов, который по определению не может быть преодолен рыночным путем. И что такой структурный кризис понизит эффективность инвестиций и инноваций. Говорится также о том, что Россия столкнется с уменьшением работоспособной части населения.
При обсуждении конъюнктурных моментов делается акцент на разнообразных причинах, порождающих падение спроса на энергоресурсы.
Что же касается геополитических проблем, то речь идет, по мнению автора, о мерах, спровоцированных санкциями и ответом на эти санкции. А также о мерах, которые автор называет отказом от либеральных экономических реформ.
Далее подробно обсуждаются демографические изменения, степень зависимости экономики от цен на нефть, падение соотношения рубль/доллар, коррумпированность, деструктивные действия бюрократии.
Далее Хансон переходит к рассмотрению военных расходов России и иных расходов на то великодержавие, в котором Россия настойчиво обвиняется. Автор пишет:
«Есть и однозначно дорогостоящие в масштабах страны средства — например, военная сила. Способна ли нестабильная экономика России их содержать? Следует помнить, что несмотря на пример США, мощные вооруженные силы не являются прерогативой только богатых наций. Например, Советский Союз, несмотря на то, что был значительно беднее США и их союзников и отставал по уровню технологий, мог более или менее поддерживать паритет сил вплоть до своего распада. И он делал это практически без поддержки со стороны своих союзников по Варшавскому Договору. Таким образом, относительно небольшой уровень ВВП на душу населения не может удержать Россию от наличия, судя по всему, весьма существенных военных амбиций».
Тут напрямую поставлен вопрос о том, не надорвется ли Россия под бременем оборонных расходов так, как надорвался, по мнению автора, СССР. Надо помнить, что вопрос о таком надрыве всегда был одним из основных вопросов прежней холодной войны. И что его возвращение в повестку дня есть явное доказательство ускоренного формирования доктрины новой холодной войны. Ведь вопрос не в том, как изменятся цены, а в том, как можно повлиять на изменение цен. Вопрос также не в том, какими будут оборонные расходы, а в том, как можно своей политикой продиктовать их увеличение. Эти вопросы и рассматривает автор, заявляя:
«Слабость российской экономики на каком-то этапе ограничит темпы и глубину программы перевооружения. Каким именно образом разрешится конфликт между экономическим блоком правительства (в широком понимании) и военными, пока неясно. И совершенно не обязательно, что в результате российская власть откажется от идей регионального лидерства и антагонизма с Западом».
Бартоломеус ван дер Хельст. Празднованием Вестфальского мира Амстердамской гражданской гвардией. 1648
Обсуждая санкции против России, Хансон подчеркивает их фактически внеэкономический характер. Санкции рассматриваются как подаваемый сигнал: мол, отмена санкций означает, что Запад сдается, а этого допустить нельзя, ибо нельзя сдаваться абсолютному и недоговороспособному врагу. В целом, экономическую часть доклада никак нельзя отнести к наиболее сильным.
Главное внимание в докладе уделено войне идей или, как говорит автор соответствующей главы «Война идей и оружия» Джеймс Шерр, «войне восприятий (нарративов)».
Шерр прекрасно понимает, что всё, в конечном счете, решит борьба за умы. Он признаёт, что, в отличие от 1914 года (само сравнение весьма показательно, не правда ли?), в отношениях между Западом и Россией нет войны или предвоенного состояния. Автор делит западный мир на наиболее антирусские части, такие как Польша и Прибалтика, и относительно менее антирусские, в которые он включает Грецию, Венгрию, оппозиционные партии Франции и Британии. Шерр с прискорбием говорит о соглашательских настроениях в центристских западных кругах и о том, что российское государство пытается воздействовать на эти круги, перенося «ленинские традиции «идеологической борьбы» в постмодернистский мир». Шерр говорит о решающей ставке русских на «идеологическую борьбу», на «активные мероприятия» и «рефлексивный контроль». Обвиняя Россию в том, что с ее стороны имеет место активизация этих компонент, автор на самом деле призывает западный мир дать надлежащий ответ на этот русский вызов, то есть активизировать воздействие СМИ на Россию.
Шерр предупреждает, что исход конфликта будет определяться интеллектом и психологией не в меньшей степени, чем материальными факторами. И что конфликт на Украине является конфликтом идеологий в такой же мере, как и силовым конфликтом.
Шерр придает решающее значение войне на Украине, анализирует динамику внутриукраинского конфликта, дает рекомендации по отпору русскому идеологическому влиянию на Украине, подробно рассматривает различных действующих лиц, участвовавших во внутриукраинском конфликте. Он цитирует Стрелкова-Гиркина, говорит о прискорбной бесполезности первых Минских соглашений, о разгромах под Иловайском и Дебальцево. О том, что если «Минск-2 стабилизирует ситуацию, то Россия создаст условия для Минска-3». О роли параллельных гражданских структур (так в докладе названы бандеровские радикалы). Он требует резкого изменения украинской ситуации, без которого Украина не может победить Россию. И, конечно же, он всеми способами дискредитирует Минские соглашения, утверждая, например, что Минские соглашения ввергли жителей востока Украины «в пустоту, а власть в Киеве всё больше ведет себя так, словно их больше не существует».
Наиболее показательна часть главы, которая называется «Кремлевское Зазеркалье». В ней говорится о том, что «Россия стала гордой, обидчивой, настороженной и амбициозной державой» задолго до украинских событий. И что (внимание!) «пятнадцать лет западного господства прочно внушили [русским] чувство недовольства».
Мы вновь сталкиваемся со стержневой темой доклада — темой поражения русских в холодной войне и утверждения западного господства.
Говорится также о том, что победители в холодной войне установили для русских порядок, который многие рассматривают как диктат Запада, порожденный русской капитуляцией. Что имеет место аналогия между нынешней ситуацией проигрыша Россией холодной войны и ситуацией Версальского мира (который, как мы помним, оформил Компьенское перемирие и однозначно унизил Германию).
Кремль, по мнению Шерра, опирается на подобное представление, на подобный комплекс униженности, и потому автор настаивает на том, что у Кремля есть стратегическая цель, состоящая в пересмотре мироустройства, порожденного победой Запада в холодной войне. Тем самым утверждается, что мироустройство не является Ялтинским, каковым его вежливо принято до сих пор считать, чтобы не задевать самолюбие русских. Что оно является совсем другим, отражающим новую, не имеющую отношения к Ялте, ситуацию господства Запада.
Когда подобные утверждения, пронизывающие доклад, начинают переплетаться с сетованиями по поводу того, что сумасшедшие русские считают, что, мол, американцы и европейцы хотят их ослаблять, испытываешь тягостное чувство. Если авторы доклада считают происходящее русской реакцией на унизительность поражения в холодной войне, то они по определению должны бы были сочетать такую оценку с требованием держать русских в унизительном состоянии, то есть ослаблять. По факту, они этого и требуют, сочетая такие требования с восклицаниями по поводу русских безумных подозрений в части намерения Запада ослабить Россию.
Джеймс Шерр, автор рассматриваемой нами главы «Война идей и оружия» (часть «Кремлевское Зазеркалье») пишет:
«Когнитивная структура Кремля (хотелось бы знать, что это такое, но формулировка на совести автора — С. К.) содержит некоторые неприятные истины для западных политиков: это экзистенциальная вера в величие России и готовность взять на себя риск, издержки и осуждения, служа вечным интересам государства».
Вновь налицо подход с позиций победы в холодной войне. В противном случае непонятно, почему США могут сохранять экзистенциальную веру в свое величие, а Россия — нет. То же самое с вечными интересами государства. Но в том-то и дело, что позволенное Юпитеру не позволено быку. США победили Россию и унизили ее, поэтому они имеют право на экзистенциальную веру в свое величие (мировая миссия, Град на Холме, американская исключительность и так далее), а Россия — нет.
Зачем нужна эта сентенция по поводу экзистенциальной веры в величие России и всего прочего? Для того чтобы призвать Запад к окончательной мобилизации против России. Именно этому посвящена следующая часть всё той же главы «Война идей и образов» — «Ясность и целеустремленность». В ней сказано:
«Оценивая по одному критерию — по трудностям и приоритетам самого Запада, — его ответ на события, начиная с февраля 2014 года, является впечатляющим. По другому же критерию — российской стойкости — адекватность ответа далеко не очевидна».
То есть ответ должен быть жестче. Лейтмотивом этой части является необходимость более жесткого ответа, необходимость длительной борьбы с Россией, необходимость обеспечения победы Украины (неизвестно какими методами), необходимость быть готовыми к тому, что Россия начнет расширять экспансию и распространять ее на Молдавию, Прибалтику и чуть ли не на Польшу.
Подробнейшим образом описывается, насколько важно наращивать поддержку Украины… Право, порой кажется, что всё это пишется самим Порошенко или под его диктовку.
Шерр призывает: «Пора отказаться от представления, будто Кремль заинтересован в чьем-либо благополучии, кроме своего собственного». Эта фраза, судя по остальному тексту, не означает безразличия Кремля к собственному народу, а означает его безразличие ко всему, что находится за пределами России. Непонятно только, почему не должно быть такого безразличия в сложившейся ситуации. Кто не проявляет его в мире? Или Россия одна должна стать альтруистом — в одностороннем порядке и вопреки собственным интересам?
В докладе выражена надежда на новую перестройку и новое мышление, к западным правительствам обращен призыв"следить за любыми признаками «нового мышления» в России. Но до нового мышления и перестройки надо еще дожить. А пока этого нет, то ни на какие договоры с Россией идти нельзя. Ибо эти договоры будут не решением ситуации, а ее усугублением («противоположностью решения», как сказано в докладе). А любая полученная за счет договоренностей с Россией передышка, как настаивают авторы, будет «очень короткой».
В главе «Международная политика России по отношению к Западу и его ответные действия» ее автор — Джеймс Никси — настаивает, что Кремль выбрал путь враждебности к Западу очень давно. Еще до войны с Грузией. И что Запад не был к этому подготовлен. В дальнейшем, как утверждает автор, изменился темп наращивания враждебности, но не сам вектор враждебности. Никси пишет:
«По мнению Кремля, именно Запад разрушил систему правил, и поэтому Россия должна руководствоваться собственными интересами».
О какой системе правил идет речь? В том-то и дело, что Запад лживо демонстрирует верность Ялте и системе Ялтинских правил. А на самом деле он сам себе задает систему пост-Ялтинских правил, основанных на победе в холодной войне. Но поскольку эта система является неявной и неоговоренной, то она, по факту, сводится к тому, что желание победителя — закон для побежденного. То есть речь идет не о правилах, а о праве на произвол.
Автор обсуждаемой нами части доклада убежден, что в Кремле нарастает готовность действовать силовыми методами, преодолевая ситуацию поражения в холодной войне. Но что такая готовность будет нарастать, только если Кремль будет встречать минимальное сопротивление со стороны Запада.
Анализируя отношение России к так называемому русскому миру, Никси выдает борьбу двух влияний, явно имеющую место на постсоветском пространстве (или русское влияние — или влияние Запада), за борьбу русских, требующих признать их влияние на русский мир и нацеленных против Запада. Запад при этом якобы не просто свое влияние проталкивает, а не хочет никаких влияний во имя якобы присущего Западу высшего экзистенциального инстинкта свободы. Весь мир видит, как этот инстинкт реализует себя за пределами Запада. Но Никси это всё не важно. Ему важно доказать, что Россия находится на неправильной стороне истории (термин Обамы). А что означает нахождение на неправильной стороне истории? Это то же самое, что выпадение из истории, принадлежность к ее тупиковой ветви, попадание на обочину. Тем самым русские объявляются в докладе строптивыми противниками не отдельных государств, таких как США, а высшей исторической правды.
Налицо весьма внятная позиция, позволяющая выстраивать новую холодную войну, еще более накаленную, чем предыдущая.
Особую обеспокоенность вызывает укрепление позиций России на Черном море. Эта обеспокоенность служит лучшим доказательством того, что Черное море является не какой-то внутренней «лужей», а стратегическим плацдармом ХХI века.
В заключительной части главы Никси заявляет: «Решимость Запада проверяется на прочность». Это и есть новый призыв к новой холодной войне. Предыдущий призыв Кеннана практически формулировался сходным образом: там тоже фактически говорилось о проверке на прочность. Автор считает, что и продолжение Путиным его антизападного курса, и смена этого курса могут породить свержение Путина, на которое исследователи Четем-хауса и делают ставку.
Никси настаивает на необходимости сохранения того, что он называет «глобальной инфраструктурой, сложившейся после окончания холодной войны». Как мы помним, с этой же темы доклад начался.
Новый миропорядок, который создатели доклада «Русский вызов» призывают отстаивать, — это миропорядок, де-факто сформированный на платформе унизительной для России победы Запада в холодной войне. Без понимания этого обстоятельства Россия будет неспособна противостоять стратегии Запада, поскольку сущность этой стратегии останется для нее за семью печатями. Настоящий пафос доклада — критика слабой и неубедительной реакции Запада на происки Москвы.
В главе «Арсенал России» (автор — Кир Джайлс) есть потрясающие перлы. Вот один из них:
«В 2011 году на частном брифинге бывшего начальника российского Генерального штаба, посвященном угрозам военной безопасности Российской Федерации, обсуждался широкий спектр пограничных споров, в том числе тех, которые остальная часть мира считает давно разрешенными. Карелия и Калининград, в частности, назывались на брифинге в качестве спорных территорий, хотя захват их Россией признан уже 70 лет. Но относя эти не представляющие проблемы вопросы в категорию военных, Россия готовит почву для оправдания возможного военного ответа на них, независимо от того, считают ли за пределами России такие действия оправданными».
Что здесь сказано, по сути, понятно каждому. Что от нас потребуют отдать Карелию и Калининград — вот что. А вот еще один перл:
«Еще одной угрозой, которая в глазах России заслуживает военных ответных действий — это «дискриминация или ущемление прав, свобод и легитимных интересов граждан Российской Федерации в других странах». В 2009 году в Федеральный закон России «Об обороне» были внесены поправки, которые легитимизировали вторжение такого рода в российском законодательстве, несмотря на крайнюю спорность этого закона по меркам международного права. Защита «соотечественников» является хорошо известным нарративом в том, как Россия мотивирует свои агрессивные действия против своих соседей».
То есть если бандеровцы начали бы геноцид в Крыму или продолжили его на Востоке (а они явно собирались это делать, и в этом стержень их идеологии — освобождение Украины от «омоскаленных» и «москалей»), то России надо было бы расслабленно ждать прибытия миллионов беженцев на ее территорию. И терпеливо сносить расовую дискриминацию, сегрегацию и так далее своих соотечественников. Предложат ли авторы подобный подход какому-нибудь другому народу мира, или все другие народы, в отличие от русского, не находятся на «неправильной стороне истории»?
Между тем, осуждая такой якобы преступный подход России к защите соотечественников, Джайлс именует наших соотечественников (то есть русскую диаспору) преступным инструментом осуществления преступной политики. Он пишет: «Россия не единственная страна, которая стремится использовать роль диаспор в политических целях, но в контексте Европы трудно найти другие примеры, когда их использование так откровенно враждебно к стране их проживания».
Не успел Четем-хаус сделать это вопиющее заявление, как послышались голоса, призывающие к глубокой дискриминации русских диаспор, к особому контролю над этими диаспорами, к наложению на них особых требований не только по политической, но и по культурной, языковой и иной лояльности к странам, где они проживают.
Не будем обсуждать мировые классические диаспоры — еврейскую, китайскую, индийскую и другие. Давайте для того, чтобы всё стало предельно ясно, обсудим украинскую диаспору. Ведь она является серьезным фактором, который и задействуется государством, и само это государство задействует, не правда ли? Украинская диаспора гораздо активнее русской. И если использование диаспор как инструмента влияния надо вообще отменять (а это в принципе невозможно), то надо отменять и влияние украинской диаспоры на политику Украины, и использование бандеровской властью этой самой диаспоры для влияния на политику тех государств, в которых эта диаспора проживает. Но этого никто не собирается делать! Это, наоборот, благословляют, усиливают. Вот и выходит, что только одной стране мира и одному народу отныне запрещено задействовать диаспоры. Может ли подобная ситуация возникнуть в случае, если этой стране и этому народу не предуготовлена особая участь?
Особое внимание уделяется в докладе якобы имеющей место готовности русских к применению оружия против всего свободного мира. Этот завершающий штрих превращает создаваемую Четем-хаусом картину в нечто, требующее от нас самого пристального внимания. Русские предстают как народ, побежденный в холодной войне, но продолжающий проявлять некоторую возмутительную несломленность. Эта несломленность есть угроза для Запада и всего человечества. Преодолеть ее можно только таким ответом, который сломает русских до конца.
Вот она — та картина новой холодной войны, ради которой написан доклад «Русский вызов». Станет ли она руководством к действию, пока что неочевидно. С момента написания доклада прошло два года. Имеется достаточно данных, чтобы считать, что доктрина Четем-хауса медленно превращается в доктрину всего, что принято называть «строящимся глобальным государством», то есть в квази‑ и одновременно метагосударственную доктрину. Статус Четем-хауса позволяет рассматривать такую возможность. Но предопределенности окончательного превращения этого подхода в общезападный пока нет. Что вовсе не означает нашего права на пренебрежительное отношение к материалу, предложенному нами читателю для ознакомления.
Ознакомившись с докладом «Русский вызов», ощутите масштаб вызова, который брошен нам всем, и мобилизуйтесь на ответ. Вот тот тип отношения, который позволяет правильно оценить предлагаемую вам в данной книге якобы региональную, а на самом деле глобальную и судьбоносную украинскую тематику.
< Впервые опубликовано ИА REGNUM