Главред «Таких дел» Евгения Волункова — Forbes: «Происходит катастрофа — не паникуем»

Евгения Волункова возглавила издание «Такие дела» в 2022 году, когда пожертвований, за счет которых всегда существовала редакция, стало почти в пять раз меньше. За прошедший год ей пришлось урезать бюджет, сокращать сотрудников и выбирать интонацию, чтобы издание смогло продолжить работать. Редактор Forbes Woman Когершын Сагиева поговорила с Евгенией Волунковой о том, каково руководить медиа в 2023 году, как меняются «Такие дела» и кому нужна социальная журналистика

Евгения Волункова родилась в Карелии, в городе Кондопога. Училась на филологическом факультете в Петрозаводском государственном университете. Начинала работать в Петрозаводске, затем несколько лет была шеф-редактором городского портала города Самары. В 2017 году стала специальным корреспондентом издания «Такие дела», в 2021 году выпустила книгу «15 путешествий по российской глубинке в поисках просвета». В 2022 году Волункова стала главным редактором «Таких дел».

«Такие дела» — российское интернет-издание, пишущее о социальных проблемах, краудфандинговая платформа. Издание основано Митей Алешковским (внесен Минюстом в реестр иноагентов) в 2015 году при благотворительном фонде «Нужна помощь». 

— Как вы стали главным редактором? И почему не побоялись возглавить СМИ в кризисные времена? 

— После ухода с должности главреда Володи Шведова «Такие дела» долго не могли найти ему замену. Нам всегда было сложно найти человека на эту должность. Нужен человек, хоть что-то понимающий в социальной журналистике, благотворительности. Большая часть нашей работы — это работа с фондами, фандрайзинг. Тут еще журналисты начали уезжать из страны, а для нас было важно, чтобы главный редактор и редакция оставались в России.

Я на тот момент была спецкором. Не задумывалась ни о какой административной должности. Коллеги искали, искали, и тут главред National Geographic Андрей Поломарчук поделился со мной, что планирует уволиться. Я предложила ему попробовать пойти в наше издание — «Такие дела». Он очень воодушевился, начал работать, а через три месяца тоже решил уйти. У нас был сложный период тогда: начались сокращения, разговоры о том, как дальше существовать, что, может быть, нам тоже придется уезжать из России.

Все три месяца работы Андрея я ему помогала, вводила его во все процессы, параллельно сама в них разбираясь. И поскольку я уже вникла и работаю в «Таких делах» почти с основания, мне предложили, мол, попробуй. Я была в ужасе от одной только мысли о главредстве. Но снова вводить в курс дела «чужого» человека сил не было. Да и очередь из кандидатов не стояла. Так что я подумала-подумала и решила — о'кей, попробую.

— То есть вы не шли к этой должности целенаправленно? 

— Есть журналисты, которые хотят вырасти в руководителей, а есть журналисты, которым всю жизнь нравится ездить в командировки и писать тексты. Я бы писала и писала. Я совсем не административный человек. Не представляла, что способна на те вещи, которые сейчас делаю. Так что решила, что, может быть, годик поработаю, а дальше мы кого-нибудь найдем, и я снова пойду в спецкоры, корона моя не упадет. Годик прошел, и, как видите, до сих пор никуда не ушла.

— Какие проблемы пришлось решать сразу? 

— Мы сразу же начали отделяться от фонда «Нужна помощь». Это был очень тяжелый процесс во всех смыслах. Потому что базовые потребности издания закрывал фонд, ведь столько, сколько нам было нужно для работы, мы не собирали. 

— Почему изданию было необходимо расстаться с фондом «Нужна помощь»?

— У фонда тоже начались финансовые трудности. Мы — большой проект, съедающий деньги. Когда Митя Алешковский ушел с должности руководителя фонда «Нужна помощь» и издателя «Таких дел», тогда и фонд, и редакция легли на плечи Сони Жуковой, которая на тот момент была директором «Нужна помощь». И Соня нам сказала: чуваки, вы выросли, дальше сможете сами. Тем более, что у фонда появилось новое медиа, которое закрывает их потребности и повестку. Так что мы решили, что пора пробовать выгребать самим.

И конечно, сразу встал вопрос, как мы теперь будем работать с благотворительными фондами. Все наши фандрайзинговые материалы мы готовили с фондом «Нужна помощь», его координаторы рекомендовали нам героев. Мы продолжаем делать фандрайзинги? Или мы уже их не делаем? Какая наша миссия? Куда мы идем? Про что мы будем писать, когда страну так трясет? Должны ли мы продолжать социальную повестку? 

— Выбор интонации, пожалуй, это один из самых сложных вопросов для всех СМИ после 24 февраля.

— Мы решили, что должны остаться теми, кем всегда были — социальным медиа, которое занимается журналистикой решений. И должны продолжать писать про НКО, потому что мы им нужны. Только интонация наша должна стать чуть более успокоительной, что ли. Происходит катастрофа — не паникуем, разбираемся, что теперь с этим делать. Чтобы, читая нас, люди понимали, что не все потеряно, есть просвет. Что мы еще что-то можем менять к лучшему, можем бороться. Поэтому мы стараемся больше рассказывать о людях и их полезных инициативах. Делаем много инструкций о защите прав человека. Когда случается что-то, что всех касается и пугает, как, например, мобилизация, мы не только объясняем, что произошло и как быть, но еще и к психологам ходим за текстами. И читатели нас за них благодарят.

Еще мы решили, что будем писать о том, как «спецоперация»* влияет на все сферы жизни в России (а она влияет, и еще как). Поскольку мы живем тут и даже не заблокированы (и, конечно, не хотим, чтобы это случилось), мы следуем законам, какими бы они ни были. Некоторые темы, ракурсы, формулировки нам не доступны, потому что чуть что — [наши публикации могут быть расценены как] «дискредитация» или «фейки». Как главный редактор я иногда прямо на стены лезу из-за того, что не могу взять в работу «опасную» тему. Но нам и социального фокуса хватает.

Например, мы рассказывали историю про то, как мобилизовали парня в глубинке, а у него больная мама, и он у нее один-единственный сын. Он сбежал из части, вернулся к ней, его судили за самоволку. Стоит ли судить человека за то, что ему родная мать дороже всего? Как вообще быть вот таким старикам, чьи дети уходят на фронт, оставляя их совсем одних? Или вот тоже про мобилизацию: мы готовили материал про то, как забрали единственного в селе ветеринара. Это большая потеря, люди не понимали, как свой скот лечить. Замены нет. Потом он погиб. Журналистка приехала к его родным в село, чтобы про это поговорить. Деликатно, не настаивая, естественно. Люди захлопнули перед ее носом дверь, а потом вызвали полицию. Ее задержали и допрашивали. Было очень страшно за нее, все разрешилось, слава богу. К журналистке, которая писала про больную маму мобилизованного, тоже бдительные граждане участкового вызывали... В общем, тяжело сейчас работать, особенно если темы касаются мобилизации и так далее. Вдвойне тяжело, когда ты находишься при этом внутри страны и ездишь на места. Мы постоянно консультируемся с юристами, они очень помогают.

— И помимо этого — у издания финансовые трудности? 

— Когда началась так называемая «спецоперация», у нас отвалилось большое количество подписок. Это было связано со многими факторами: перестали нормально работать Visa и Mastercard, люди стали переходить на карты «Мир» и другие. Кто-то уехал из страны — пропала возможность жертвовать деньги в рублях. Многие потеряли финансовую стабильность, обеднели буквально. Когда самому есть нечего, тут не до благотворительности. Стали закрываться бизнесы, которые нас поддерживали.

Мы сократили все, что можно, оставили минимум сотрудников. И все равно денег на работу не хватало. Я, наша новая издательница Юля Петропавловская и мои коллеги буквально пошли писать людям SOS-письма.

Я не умею просить деньги для себя, хотя всю жизнь занимаюсь фандрайзингом: пишу тексты и прошу денег для своих героев и для НКО. Мне коллеги говорят: ты же не для себя просишь, ты просишь для медиа, чтобы это же медиа помогало другим, — это нормально! Я это понимаю, но каждый раз, «когда пишу «дайте нам денег», хочется умереть». Недавно я попросила помощи у подписчика, который помог герою моего материала, а позже написал мне, мол, если будет нужна какая-то помощь, дайте знать. Вот я дошла до ручки и дала ему знать. Он подписался на регулярное пожертвование на «Такие дела» размером 100 000 рублей в месяц. Это большая помощь сейчас для нас. Но в основном на подобные просьбы я не получала ответа или получала ответ, например, что мы не можем вам помочь, мы сами в жопе. И все же кто-то переподписался с 200 рублей на 500, кто-то друзей подписал на нас — огромное всем этим людям спасибо!

Ежемесячными подписками мы сейчас собираем где-то 1,5 млн рублей. Это очень мало для редакции, в лучшие времена у нас был бюджет около 7 млн рублей. То есть падение просто колоссальное. Еще мы раньше получали государственные гранты — делали материалы из регионов, социальные истории, — но вот уже два раза нам отказали. После последнего отказа я сказала: хватит, все понятно. 

В итоге что мы сейчас имеем? У нас было около 40 человек в штате, сейчас около 20. Было пять редакторов, осталось три. Было четыре журналиста в штате, остался один. Было четыре фоторедактора, теперь один, сам себе руководитель. Был большой отдел новостей, теперь вместо него отдел оперативных заметок, в котором три человека. Был отдел спецпроектов, теперь его нет. SMMщик сейчас один — и руководит, и посты публикует. Но какие варианты у нас были? Либо совсем расходиться, либо ужиматься. Мы ужались в надежде, что потом все как-то наладится, что-нибудь придумаем, новых сотрудников наберем. 

— Евгения, расскажите о себе, как вы стали журналистом, который пишет на социальные темы?

— Мне всегда нравились обычные человеческие истории. Вот бабушка рассказывает, как она пережила войну, похоронила деда и построила своими руками дом. И мне хочется всем про нее рассказать. Потому что бабушка прекрасна и достойна того, чтобы про нее прочитали. А медиа писали тогда про более-менее известных людей или «скандалы, интриги, расследования». 

Однажды я приехала, прости господи, писать про гусиные бега в городе Олонце в Карелии. Есть там такая традиция: люди тренируют гусей, а потом гуси наперегонки бегут какую-то дистанцию. Там ко мне подошла местная активистка и говорит: «Вы же журналист, а у нас бабушка в ужасных условиях живет, и мы ничего не можем сделать, помогите». Захожу к ней в дом, и просто глаза закрываются, начинают слезы течь от дыма и запаха гари. В дыму виднеется бабулька без ноги, на инвалидном кресле, замотанная шалью. У нее печка дырявая, и вариантов два: либо задыхаться в дыму, либо замерзнуть. Я с ней поговорила, послушала, как она живет, как ее волонтер раз в две недели сажает на табуретку посреди комнаты и моет ее — там никаких удобств в доме нет. Очень впечатлилась и написала про это текст. И читатели стали звонить в редакцию и предлагать помощь. Я завела группу помощи в «ВКонтакте» с той самой местной активисткой, которая мне про эту историю рассказала. Девять месяцев я долбила власть — они обещали найти ей жилье, — писала бесконечно тексты про то, как все продвигается. И ей в конце концов выделили жилье: в городе был закрытый магазин, который переделали в квартиру. Это вообще невиданно — чиновники пообещали и сделали. Помню, как приезжаю в это новое жилье в день заселения бабушки — там ремонт, сантехника, расширены дверные проемы для инвалидного кресла. А она никогда в жизни машинки стиральной не видела. И вот она видит это все, и начинает реветь. И мы все ревем — я, волонтеры, еще кто-то...

— Сколько лет вам тогда было?

— 23 года где-то, самое начало моей журналистской карьеры. И я тогда подумала: черт возьми, журналистикой ведь можно что-то полезное для людей делать! Меня часто спрашивают: как вы вывозите такие тяжелые истории? Я отвечаю, что многие истории убивают, но когда видишь результат, воскресаешь. И так по кругу. Такое хорошее это ощущение, когда своими буковками что-то поменял, и у человека теперь будет нормальная жизнь. Так все и началось… Я стала писать о людях в трудной жизненной ситуации. Помню, как в редакцию приходили читатели с пакетами картошки и вопросом: «А вот можно передать вашему герою?» Я возила игрушки в отдаленные детские дома, где не было ничего. По 500 км по убитым карельским дорогам. Потом я уехала жить и работать в Самару, там тоже стала искать благотворительные организации, что-то про них писать. В общем «социалочка» меня зацепила очень, я стала разбираться в благотворительности, в фандрайзинге.

А параллельно я писала длинные тексты про разных классных людей. Например, вот как живут смотрители маяка на острове в Белом море или как и зачем люди в заброшенной деревне дома восстанавливают… И все думала, куда же мне пойти работать, если мне хочется писать не только про тех, кому нужна помощь, а еще рассказывать, как люди в разных концах страны живут? Не было такого издания тогда, пожалуй, где бы это все сочеталось. А потом я увидела «Такие дела» и поняла: вот оно!

— Как вы попали в «Такие дела»? 

— Я написала большой материал про мальчика-сироту, который попал в ДТП, и его парализовало. Его кидали из больницы в больницу, у него не было никого, кто за ним бы там присматривал, переворачивал, ухаживал, памперсы менял. Если бы волонтеры одной местной НКО не подключились и не дежурили в его палате по очереди, не понятно, как бы он вообще выжил. Три месяца я следила за тем, что с ним там происходит. Сделала про это большой материал, который увидел Митя Алешковский. И он мне написал: «Какой крутой текст, а у нас вот скоро будет медиа, я вам напишу». Прошло сколько-то времени, медиа запустилось, Митя про меня забыл, естественно. Но я написала сама. Один мой материал вышел, другой… Я много писала, стала первым журналистом, живущим в регионе, кого взяли в штат. Потом я переехала в Москву.

— Сейчас ситуация сложная, над всеми независимыми журналистами в России все время висит статус иностранного агента.

— Нас не за что иноагентами признавать, но мы же все понимаем. Я каждую пятницу реально сижу и жду новых списков. Я недавно в пятницу была на даче у друзей без интернета, не знаю, как я ночь вообще пережила.

Когда меня спрашивают: а что для тебя черта, вот что должно произойти, чтобы ты была готова уехать? — я отвечаю, что уеду только в случае, если мне будет грозить реальная опасность. Если меня признают иноагентом, я, конечно, расстроюсь, но только из-за этого уезжать не буду. Я вообще-то очень люблю Россию и вижу себя только здесь.

— Бюджет надо резать, но вы решили не отказываться от репортажей. Почему?

— Лонгриды всегда были нашей фишкой. Мы умеем их делать, и я хочу, чтобы так и оставалось. Второй нашей фишкой всегда были фотоистории и вообще визуальное оформление материалов. С фотографиями так качественно больше не работает ни одно другое медиа. Спасибо за это Андрею Поликанову, который долгое время был фоторедактором в «Таких делах» и показал всем, что фотографии важны не меньше, чем тексты. Я в журналистику изначально пришла с такой же философией, потому что когда-то зачитывалась «Русским репортером» (общественно-политический журнал, выходил с 2007-го по 2020 год, — Forbes Woman), где репортажи всегда сопровождались шикарными снимками. Я тогда уже думала: «Убери их, и какой бы ни был хороший текст, это будет не то». 

Так что фотоистории мы тоже до сих пор делаем. И лонгриды, и фотоистории — это большие расходы. Но мы очень стараемся, чтобы эти фишки, то, что нас выделяет, оставались. Просто теперь этого гораздо меньше. 

— А какие рекорды по прочитываниям? 

— Из относительно недавнего — материал Риммы Авшалумовой про многодетного отца, у которого умерла жена, а он не отдал детей в приют, как ему советовали, прочитали 1 млн человек. И 0,5 млн про бабушку, которая сбежала из дома престарелых. Вообще сложно делать ставку, что выстрелит, а что нет. Но все-таки в нашем топе — обычные люди. Материалы не просто читают, а откликаются на них, часто помогают героям. 

Знаете, что самое смешное. Мы из Москвы приезжаем в регион, находим там каких-нибудь классных чуваков, про них рассказываем, а про это не знают местные медиа, им неинтересно, они не подсвечивают их никак. Пишут про аварии, пробки, чиновников, убийства. А рядом такие классные люди живут!

— Огромная проблема медиа, как московских, так и региональных, в том, что они не видят дальше своего носа. Как вы находите эти истории?

— Разными путями. Что-то подписчики присылают, что-то из повестки берем. А еще я подписана на огромное количество региональных пабликов, иногда там что-нибудь нахожу. Однажды я увидела во «ВКонтакте» какой-то маленький пост, что в Кирове прикольный чувак гуляет, который все время одевается в разные наряды. Меня зацепило, стало интересно, кто это такой. И я поехала в Киров, зная только улицу, где он живет. Иду и просто стучусь в дома. В общем, нашла его. Оказалось, дядька работал в Доме культуры много лет, а потом из-за ментального заболевания его сократили. Он сам себе шьет безумные наряды: то он в мундире, то в костюме моряка — и выходит в них в город. Превратил весь город как бы в сцену для себя. Говорит: «Я хожу, вызываю улыбки. Со мной фотографируются. И мне кажется, что я приношу радость». Какую ему фотосессию мы сделали к материалу! Чума просто. Он переодевался во все, что у него было. Этот текст потом перепечатал американский журнал Russian Life. После этого про него сняли и документальный фильм. Его пригласили даже в эфир федерального канала. Так внезапно всеми забытый, сидящий в этом маленьком домике за швейной машинкой человек стал всем интересен и нужен. 

— То есть вы меняете жизни? Но происходит это иногда случайно.

— Я как-то в Самаре просто села в такси Uber, а за рулем оказалась бабушка Пелагея. Я с ней разговорилась. Оказалось, что у нее пять детей, она все время за рулем, а еще много долгов и заболевание. Я написала про нее в «Такие дела», и читатели стали спрашивать, как перевести деньги. Я спросила у Пелагеи разрешение дать номер ее карточки, отправила его в личных сообщениях всем желающим помочь. Пелагея мне звонит на следующий день после выхода текста и плачет: «Женя, что происходит? На меня откуда-то сыплются деньги». И завертелось. Руководство Uber пригласило ее в офис, подарило новый мобильный телефон. Там даже не знали, что водитель такой есть. Ее пригласили на НТВ в передачу «Россия рулит», помогли вылечить зубы. Помню, увидела ее фотографию после всех преображений и обалдела! Еще у нее были микрозаймы, от которых человек вообще не может отделаться. И все эти кредиты закрыли наши читатели. Она стала свободным человеком, смогла купить себе платье. Она мне звонила и говорила: «Представляешь, я впервые за много лет ездила на рынок и купила себе платье и тапочки». Это, блин…

— Это до слез!

— Это офигенно! Я всегда рассказываю читателям о том, что происходит после выхода материалов. Мне кажется, это очень важно, чтобы люди видели эти счастливые финалы, видели, как они могут помогать, как их участие важно. Вот просто обычная бабушка, блин, никому не интересная. И такой был всплеск в интернете и вообще! 

— Вы до сих пор самостоятельно выезжаете в регионы, чтобы писать тексты? 

— Я почти не пишу теперь. Но недавно написала про батюшку из глубинки — это моя самая классная история. Нам прислал довольно трогательное письмо в редакцию священник из сибирского села, где рассказал про то, как они там живут. Село Анциферово очень далеко от райцентров, и в межсезонье там практически нет дорог. А он служит в полуразвалившемся храме в селе и еще в нескольких деревнях, куда надо ездить. В одну деревню на лодке надо плыть, в другую — по лесу на внедорожнике добираться. Еще он возит людей, помогает им: кого в больницу, кого в магазин. Батюшка написал, что им в селе очень нужен вездеход, потому что на этом бездорожье вся техника ломается. Я полезла в разные профильные организации. В России очень мало фондов, которые на такие нестандартные нужды могут собирать деньги. Мне отказали — попробуй сейчас собери денег на вездеход! А батюшка, который оказался механиком, пишет: «В принципе, я могу сам собрать вездеход из старой техники. Мне надо 200 000 на запчасти». Я, ничего не ожидая, написала пост про него, что вот так и так, нужен отцу Михаилу вездеход. И через два дня у меня было 1,5 млн рублей на карточке. Я вообще не спала эти дни. Деньги капали на Сбербанк, и я боялась, что счет заблокируют. Было ужасно нервно. Потом настала пора этот вездеход покупать. Деньги у меня. Батюшка не то чтобы каждый день вездеходы покупал. В общем, искали, совещались, нашли нормальную контору. Я заплатила деньги по договору, который мне прислали. Он получил вездеход, был счастлив. И потом я к нему полетела, захотела про его жизнь рассказать — материал получился хороший очень. 

— Но есть такое мнение: «зачем эта хтонь?» У вас есть ответ? 

— У нас есть слоган: «У «Таких дел» не только боль и страдания», а в скобочках мы в шутку пишем «только». Потому что открой наш сайт — тут заметка про то, как человек в тюрьме без лекарств умирает, тут душераздирающие монологи матерей, чьи сыновья наркозависимые, тут история про человека с инвалидностью, который 22 года из дома не выходит, тут репортаж про выгоревшие дотла деревни… 

Мы стараемся не писать про хтонь ради хтони; даже если тема тяжелая, мы пытаемся предложить решение проблемы, оставить просвет. Например, недавно мы выпускали материал о насилии над пожилыми людьми. В конце мы даем советы — как это насилие предотвратить, если человек стал его свидетелем. И куда тем, кто это насилие переживает, можно обратиться. Но тяжелые, беспросветные материалы тоже у нас бывают. Например, мой самый страшный текст — из Забайкальского края. Как в одном очень-очень далеком селе троих молодых людей обвинили в убийстве, которого они не совершали. Якобы они убили и ограбили двух ветеранов в деревне. И мне хотелось рассказать эту историю о том, как следствие себя ведет по отношению к этим людям, к их родственникам, которые все бедные, у них нет денег на адвоката. Потому что такое в России происходит сплошь и рядом. Особенно в глубинке, где за людей некому заступиться. И об этом важно говорить, даже если сделать ничего нельзя.

— Но сейчас, кажется, произошла какая-то перефокусировка?

— Немножко, да. Мы стали больше публиковать историй, в которых есть надежда, скажем так. Меньше хтони, больше надежды. Хотя ты вот любой наш текст открой: даже там, где есть надежда, есть и боль. 

Например, не так давно вышел репортаж про женщину из Якутии. Она продала квартиру и открыла столовую для малоимущих. У нее рак, она в очень плохом состоянии. И она сначала идет на химиотерапию, а потом бежит готовить обеды для нуждающихся. И столько было народу, которые написали нам: «Спасибо, что вы это пишете», «Если эта женщина в таком состоянии столько делает, то чего мы вообще тут унываем?» И ей огромное количество народу помогло после этого текста. К сожалению, она умерла, недолго прожила после этого. Но нас греет мысль, что последние месяцы своей жизни она жила не как человек, который никому не нужен, а как человек, которому хотят помочь. 

— «Такие дела» ассоциируются с качественным медиа, и, может быть, проблема с фандрайзингом заключается еще в том, что люди даже не задумываются о том, что такая крутая журналистика может в чем-то нуждаться. 

— Люди в нашей стране в принципе раньше не задумывались о том, что надо донатить медиа. Многие до сих пор не понимают, что независимая журналистика — она потому и независимая, что за ней никто не стоит. Мы всегда говорили, что «за нами стоят только читатели». Но нам на протяжении многих лет задают один и тот же вопрос: «Почему мы должны вам донатить?»

Я понимаю, почему читатель считает нормальным перевести деньги нуждающейся героине из нашего текста, но не журналисту на зарплату. Но я считаю, что за эти годы мы проделали колоссальную просветительскую работу, потому что 1,5 млн рублей ежемесячных донатов — это огромные деньги, особенно учитывая, что жертвуют люди в среднем по 300 рублей в месяц. 

— Как выходить за пределы своей аудитории? Впрочем, кажется, что вы это делаете. Глянец в России за последние годы так или иначе стал социализированным. 

— Я считаю, что это во многом наша заслуга. Несколько лет назад социальная повестка стала вдруг появляться в различных крупных СМИ, в том числе и в глянце. Я не любитель хвастаться, но, думаю, мы сыграли свою значительную роль в этом процессе, потому что первыми стали делать социальные истории, которые начали «взлетать». Вдруг самый обычный человек с его проблемами, достижениями, идеями начал быть интересен другим. И медиа это подхватили. Когда на обложке «Домашнего очага» появилась Маргарита Грачева, которой муж отрубил кисти рук, — это было мощно.

Именно «Такие дела» разрушили стереотип, что социалка — это что-то неинтересное, что-то никому не нужное. На самом деле социалка — это про всю нашу жизнь, а что может быть интереснее и важнее этого? Я недавно ездила собирать материал про то, как жители издают сельскую газету за свой счет. И, конечно же, в центре истории там женщина, потому что только «бабы спасут мир» — как мы теперь в редакции шутим, после того как все мужики уехали, а мы остались фигачить. И я у местных спрашивала: «А что вы читаете, что вам интереснее?» Они отвечали: «Нам интереснее читать вот про тех, кто в соседней деревне живет или близко к нам, потому что мы их понимаем». 

— Почему вы до сих пор в России, когда почти все независимые журналисты переехали? 

— Я могу уехать, учитывая, что люблю путешествовать и приживаюсь где угодно, хоть в чуме на Ямале, хоть на печи в деревне. Но я не хочу уезжать, потому что считаю, что главред медиа про социальную журналистику в России должен находиться в России. Чтобы своими глазами видеть и понимать, что происходит с людьми, — как бы пафосно это ни звучало. Уехавшие коллеги признаются, что они перестают понимать ситуацию, им кажется, например, что все гораздо хуже, чем есть. Я специально выкраиваю возможности для себя выехать куда-то в глубинку (недавно вернулась из Карелии, где ездила по деревням), чтобы узнавать, что люди думают, что их тревожит, как их жизнь изменилась. Чтобы потом было проще принимать решения, что мы публикуем, на что важно обратить внимание. 

* Согласно требованию Роскомнадзора, при подготовке материалов о специальной операции на востоке Украины все российские СМИ обязаны пользоваться информацией только из официальных источников РФ. Мы не можем публиковать материалы, в которых проводимая операция называется «нападением», «вторжением» либо «объявлением войны», если это не прямая цитата (статья 57 ФЗ о СМИ). В случае нарушения требования со СМИ может быть взыскан штраф в размере 5 млн рублей, также может последовать блокировка издания.