Усмиритель Польши — генерал-вешатель?

Из ряда мифов, доставшихся нам в наследие от борцов с самодержавием, история о злобном генерале Муравьеве-вешателе относится к разряду наиболее устойчивых и живучих. Возможно, это случилось потому, что этот человек одинаково не нравился и либералам, и революционерам. Возможно, потому, что это была плата за диалог Москвы — поначалу с народной Польшей, а в настоящее время — с союзными властями Белоруссии. В любом случае, именно Муравьев сумел нащупать политику, которая привела к успеху. Причина была проста — генерал прежде всего думал о поддержке крестьянства, церкви и русского образования. Все вместе, при неформальном подходе к делу, совершенно необычно для официальной России. Разумеется, не были забыты и репрессии. К моменту вступления Муравьева в полномочия, местная власть попросту утратила какой-либо авторитет в крае.

14(26) мая 1863 г. Муравьев прибыл в Вильно и вступил в командование войсками. Поначалу этого никто не заметил, несколько дней жизнь в городе шла по накатанной колее. Первый приказ нового командующего по округу гласил: «Смутам и мятежу, возникшим в здешнем крае, надобно положить предел. Обращаюсь к храбрым войскам, над которыми принимаю начальство, уверенный, что с помощью Божией, дружными усилиями нашими дерзкие крамольники скоро понесут заслуженную ими кару, и порядок, и спокойствие восстановятся в вверенном мне крае». Распоряжения генерал-губернатора к этому времени не просто игнорировались — их поднимали на смех. Вскоре Муравьев принялся за дело. Назимова он считал человеком слабым и недалеким и не собирался продолжать его политику. Одним из первых шагов генерала еще по дороге в Вильно была встреча с представителями дворянства в Динабурге (Двинск). По приезду в Вильно генерал распорядился освободить из тюрьмы старообрядцев Динабургского уезда. Шеф жандармов округа, слишком далеко зашедший в покровительстве польскому дворянству, был уволен с занимаемой должности и отправлен в Петербург к вящему неудовольствию шефа жандармского корпуса ген. кн. Долгорукова.

В отличие от своего предшественника, Муравьев не заигрывал с польским дворянством и католическим духовенством, входил в детали управления и не терпел ложь, недомолвки и незнание. Генерал отличался завидной работоспособностью и трудился по 16 часов в сутки. Особое внимание Муравьев уделял системе управления. Местные власти и полиция состояли в основном из поляков и были в массе своей ненадежны. Генерал считал необходимым заменить в администрации польский элемент русским. Была проведена чистка административного аппарата, Муравьев не останавливался ни перед чем — в короткий промежуток времени в генерал-губернаторстве были смещены пять губернаторов из шести (на своем месте остался лишь Могилевский). Активные действия генерала привели к необходимым результатам.

«Вооруженным шайкам, — вспоминал его сотрудник, — он не придавал особого значения, называл их сволочью и сравнивал с ветвями и сучьями дерева, которые вырубаются, сохнут, падают, но на их месте вырастают другие, и дерево продолжает расти и разветвляться, пока корни его целы. На эти-то корни и обрушился Муравьев».

Виленский католический епископ Адам Красинский на встрече с новым генерал-губернатором не принял серьезно его предупреждений о смене политического курса и попытался отшутиться от требований о сотрудничестве с властью. Следует отметить, что он не был столь шутлив, когда в 1860 г. призывал священников не допускать критики в адрес помещиков и служить «звеном любви, связывающих помещиков и крестьян». Нарушителям тогда епископ грозил карами и предупреждал о том, что не будет никакой защиты от светских властей. Теперь, в 1863 г. он был полностью на стороне мятежа, не идя в осуждении его участников дальше шуток. Тем не менее, он ожидал, что по всем вопросам, связанным с судьбой католических священников, будут предварительно советоваться с ним. Муравьев продемонстрировал свою позицию, утвердив первый смертный приговор ксендзу, с которого перед казнью даже не был снят сан.

Еще перед своим отъездом из Петербурга генерал был уверен в необходимости такого демонстративного наказания. По приезду он сразу же перешел от слов к делу. «Духовное христианское лицо, — говорил Муравьев, — должно быть проповедником мира и любви, а коли он враг, то мне щадить его не приходится». Утром 22 мая (3 июня) в предместье Вильно был расстрелян викарный ксендз Лидского уезда. Казнь была публичной, о которой по всему городу возвестили барабанным боем и трубой, собравшими массу народа. Ксендза и дворянина, уличенных в чтении манифеста мятежного правительства в костеле с целью возмущения крестьян, казнили в полдень 24 мая (5 июня) на торговой площади. Польское общество объял ужас — оно слишком долго не обращало внимания на русские власти и привыкло не обращать внимания на предупреждения и воззвания. В Вильно попросту никто не верил, что генерал-губернатор пойдет на такие невиданные до этого здесь меры. После решительных действий слова Муравьева стали воспринимать по-другому.

В день казни была издана новая инструкция по введению военно-гражданского управления на территориях Литвы и Белоруссии — в уездах вводилось военно-полицейское управление, караулы и пропускной режим, проводилось разоружение населения, очищение края от нежелательных элементов, местные помещики должны были нести ответственность за появление мятежников в их владениях, ксендзы несли ответственность за чтение революционных прокламаций в храмах. Ссылки на принуждение со стороны революционеров не принимались, «…ибо служители алтаря еще менее других должны подчиняться сим угрозам». Нарушителей ожидал арест, военный суд и секвестр имущества. Все они должны были понести наказание:

«Клятвопреступниками и сугубо виновными считать всех принимавших участие в мятеже лиц без различия национальностей, ибо различие это не может и не будет допущено: все обитатели России, какого бы исповедания не были — подданные одного Государя и России и одинаково ответственны за нарушение верноподданнической присяги».

Генерал обратился к Красинскому с письмом, которое было предано гласности. Он обращал внимание на то, что часть ксендзов активно возбуждает народ, участвует в стычках с войсками, предводительствует шайками.

«Все эти обстоятельства поставили меня в прискорбную необходимость, как уже известно Вашему Преосвященству, подвергнуть, по приговору военного суда, смертной казни двух ксендзов, обвиненных в нарушении долга верноподданнической присяги и содействии к мятежу; многие другие преданы также военному суду, ‑ и с ними поступлено будет со всею строгостью законов».

Не желая и впредь прибегать к подобного рода мерам, Муравьев просил Красинского довести это до лиц духовного звания и добавлял:

«почитаю долгом присовокупить, что закон, карая измену и нарушение верноподданнической присяги, не менее строг и к тем, которые, будучи поставлены в возможность предупредить преступление, делаются, по причине своего бездействия, соучастниками оного».

27 апреля (10 мая) рота 4-го Копорского пехотного полка захватила в плен Сигизмунда Сераковского и Болеслава Колышко. Это были командир разбитого накануне отряда и его адъютант. Они были взяты вместе с остатками банды на отдаленной мызе в лесу, где и разместились, даже не выставив сторожевых постов. Сераковский, действовавший под именем генерала Доленго, был символом особых надежд мятежников. О его планах ходили легенды, от него ожидали крупных успехов. Пленный «генерал», как его называли подчиненные, был ранен. На вопрос, почему он не стал вести партизанскую войну, он не смог дать убедительного ответа. Командир л.-гв. Финляндского полка, к которому доставили пленных, назвал их гороховыми шутами и направил в Вильно. 28 мая (9 июня) Колышко был повешен. Он был уличен в руководстве шайкой, участии в действиях против русских войск, разграблении сельских правлений, повешении лиц земской полиции. Такая же судьба постигла и Сераковского, который до последнего демонстративно говорил о «сильной руке» в столице, которая его выручит. Все телеграммы заступников из Петербурга были проигнорированы. Муравьев считал, что раз Сераковский вешал других — то и сам он должен быть повешен. Генерал понимал — если за нарушение присяги и дезертирство не будет наказан офицер Генерального штаба, моральное право наказания рядовых мятежников будет поставлено под вопрос. До последнего момента Сераковский не верил в то, что будет казнен, пытался спорить с читавшим приговор, отбиваться от палачей и потерял сознание перед казнью.

После первой же казни ксендза Красинский заявил протест и выпустил воззвание к пастве, заявив о том, что произошло надругательство над верой (повешения православных священников мятежниками не вызывали у него такой реакции), проклял всех, кто имел отношение к этому делу и потребовал выдать тело «покойного отца Агриппина» для предания земле «по закону христианскому». Понимая, что похоронам готовились придать характер политической демонстрации, Муравьев не пошел навстречу требованиям костела. После казни Сераковского Красинский предпочел сказаться больным и отправиться на воды в Друскеники. Вскоре он был сослан с жандармом в Вятку. Католическое духовенство в ответ объявило церковный траур — богослужение было прекращено. Ксендзы ограничились только крещением и предсмертной исповедью, запретив даже похороны с церковным обрядом. Это вызвало известное смущение в народе, но светские власти не поддались на шантаж.

«Высылка из края главного духовного деятеля мятежа, епископа Красинского и несколько примеров строгого взыскания с римско-католического духовенства, — писал Муравьев, — в скором времени ослабили его преступное влияние на местное население». Результат был очевиден:

«Спевание в костелах прекратилось моментально, разные эмблемы польского угнетения в виде брошек и булавок (сломанный крест) и польских надежд в виде запонок в форме одноглавого орла и цветочных кокардок исчезли».

Вместе с модой на эту бижутерию еще в 1862 г. пришла и другая — дамы начали носить траур по Польше. За ношение траура без справки о смерти в семье вводился штраф 25 руб., который при повторном нарушении удваивался. Запреты костела после высылки Красинского не привели к массовым протестам и поддержке восстания, на что был сделан явный расчет. Постепенно епископы начали снимать траур, последним был епископ Варшавский. Города постепенно успокоились, их улицы расцвели дамскими нарядами, самые упрямые продолжали носить траур дома, что, естественно, не возбранялось.

Власти обратили внимание и на то, что дамы из высшего польского общества совершали обходы домов, назойливо требуя сбора денег на нужды повстанцев. В Вильно все это прекратилось после изъятия такого сбора в пользу пострадавших от мятежников крестьян. Сообщение об этом с благодарностью к сборщицам было сделано в «Виленском вестнике». Генерал призывал действовать решительно и строго:

«Сознавая, что скитающиеся теперь банды суть ничто иное, как шайки разбойников, не заслуживающих по их упорству и зверским поступкам никакой пощады, я уже предписал тех, которые будут взяты в плен из этих бродячих разбойнических шаек, ежели сии последние учинили какое-либо неистовство или насилие над крестьянами или иным кем, судить полевым уголовным судом в 24 часа и исполнять над ними смертные приговоры по конфирмациям военно-уездных начальников, донося об этом мне в то же время»

Воинские начальники получили приказы не ограничиваться перестрелкой с мятежниками, а энергично преследовать их вплоть до уничтожения банд. Те, кто не мог воевать подобным образом, подлежал замене. Командирам прибывавших частей отдавались приказы немедленно втягиваться в боевую работу по разгрому шаек.

Летом 1863 г. было принято решение о направлении в генерал-губернаторство новых гвардейских частей. Гвардия стала основной опорой политики губернатора, его надежными, верными и инициативными помощниками. Все изменилось. В июле в Вильно стали прибывать эшелоны 1-й гвардейской дивизии. Пехота усилила городские гарнизоны, охрану железных дорог и вместе с казаками немедленно вступила в активные действия против повстанцев. Выступая перед семеновцами, которых он направил в Гродно, Муравьев говорил:

«Задача ваша — уничтожить престиж террора, произведенного агитаторами народного жонда. Вооруженное повстание сломлено, но его надо искоренить до тла. Виноваты не крестьяне, а помещики; из последних невиновных нет, — все мятежники или помогали мятежу».

Муравьев решительно и бескомпромиссно ответил на революционный террор репрессиями. К июлю 1864 г. из края было выслано 177 католических священников, все расходы на содержание арестованных и сосланных ксендзов возлагались на католическую церковь. 7 ксендзов были расстреляны. В наиболее напряженный период борьбы, с приезда Муравьева в Вильно с мая по сентябрь 1863 г. был казнен 31 чел., примерно столько же, сколько мятежники убили за один день в деревне Ремигола Поневежеского уезда. Всего же по приказанию польского Жонда в 1863—1864 гг. был убит 951 чел., а ранено и покалечено 56 чел., общее количество жертв составило 1007 чел. С другой стороны, с начала мятежа по декабрь 1864 гг. в генерал-губернаторстве было казнено 128 человек: «за измену долгу и присяге побегом из войск и вступлением в мятежнические шайки» — 24; «за участие в мятеже и совершение в оном: грабежей — 3; смертоубийств — 47; особенно деятельное участие в мятеже и долговременную бытность в шайках мятежников — 6; за предводительствование мятежническими шайками — 24; публичное чтение и распространение возмутительных манифестов и подговор жителей к восстанию — 7; бытность во главе распорядителей революционной организации и высшие распоряжение мятежным движением — 6; служение революционному комитету в звании жандармов-вешателей и полициантов для совершения убийств — 11».

Таким образом, большинство казненных понесли наказание за убийства (47) и деятельность в качестве палачей (11), что вместе с грабежами (3) и изменой присяге (24) представляет значительно более половины казненных (75 из 128). Лично Муравьев утвердил 68 смертных приговоров. Из общего числа казненных служащими было 14 офицеров и 10 нижних чинов, 1 гражданский чиновник, 7 отставных офицеров и 7 нижних чинов, 7 ксендзов, 40 дворян, 10 шляхтичей, 4 однодворца, 8 мещан, 18 крестьян и 2 иностранца прусского подданства. Очевидно, что наиболее активным элементом восстания были явно не крестьяне, что позволяет сделать достаточно очевидный вывод и о национальном составе движения, которое и сами его участники, и их противники со всем основанием называли польским. Разумеется, лидирующую роль в нем традиционно играло избалованное правительством дворянство. На этот раз снисхождения к нему не было. Ни принадлежность к аристократическим родам, ни связи в Петербурге, ни сан католического священника не помогали при смягчении приговора, если речь шла о грабеже или об убийстве офицера, солдата или чиновника, крестьянина или православного священника. Перспектива быть направленным в Вильно на суд Муравьева вызывала у повстанцев ужас.

В июле 1863 г. местное дворянство направило к генералу делегацию с просьбой передать на имя императора адрес с выражением раскаяния и верноподданнических чувств. Наместник принял представителей высшего сословия, напомнив им об ответственности и заявил, что им следует доказать свою лояльность и готовность восстановить спокойствие в крае. Разгром мятежа шел уже быстро, как отмечал современник, «в плен стали попадать повстанцы целыми бандами». Пленные и арестованные мятежники препровождались в тюрьмы. Режим их содержания там никак нельзя было назвать жестким — арестанты получали приличную пищу, их выводили на ежедневные прогулки, были разрешены передачи — как продовольственные, так и вещевые, допускалась переписка и передача книг.

Для того, чтобы прекратить сплетни и небылицы, распространяемые в европейской, и особенно британской и французской, прессе, Муравьев даже допустил двух корреспондентов «Morning Herald» посетить тюрьмы, в которых содержались политические преступники. Их было много. По приговорам военных судов с лишением прав состояния было сослано на каторжные работы 972 чел., на поселение в отдаленные места Сибири — 573, на поселение в менее отдаленные места Сибири — 854, определено в военную службу рядовыми 345, сослано в арестантские роты 864, выслано на водворение на казенных землях внутри Империи 4.096 чел. (или около 800 семей), сослано на жительство во внутренние губернии по решению суда 1.254 чел., из края было выселено 629 семей так называемой околичной шляхты. В административном порядке, по приказанию Муравьева, за пределы генерал-губернаторства было выслано 279 чел. В целом высланные из Северо-Западного края составили большинство (57%) всех репрессированных участников восстания 1863 г.(высланные из Царства Польского составили 38%, из Юго-Западного края — 5%).

Были ли эти репрессии беспрецедентными для Европы? Нет. Они не были даже сопоставивыми. После июньских событий 1848 года из Франции было изгнано 44 тыс. чел., в Алжир сослано 12 тыс., под военный суд отдано 253 чел., переворот 1851 г. дал 26 тыс. сосланных в Африку и Кайенну.

Впрочем, как уже отмечалось, репрессиями действия Муравьева не исчерпывались.