ПОЙДЕМ ДОМОЙ?

«Друг мой». К. Стешик.
Невидимый театр.
Режиссер Семен Серзин, художник Таня Артамонова.

Спектакли Семена Серзина обычно полифоничны: главного героя, как правило, нет — есть хор равноценных голосов. «Друг мой» Константина Стешика это многоголосие предусматривает: монопьеса почти полностью строится на диалогах. Поставившие ее до Серзина Петр Шерешевский в МХТ и Алексей Сидельников в «Субботе» вводили в спектакль всех упоминаемых в рассказе главного героя персонажей, лишая драму Стешика приставки «моно». Серзин же ставит моноспектакль: один актер (Олег Рязанцев) жонглирует действующими лицами рассказа своего персонажа.

Спектакли Семена Серзина обычно имеют одну какую-нибудь вещественную метафору: в ностальгическом «СашБаше» сцена была засыпана магнитофонными лентами, хранящими память поэта; в самиздатовской «Невидимой книге» все действие сохли книжные страницы с запрещенкой; в разгульной «Общаге на крови» звенели висящие на нитке колокольчики… Лаконичные условные декорации подчеркивались этой всегда простой, но внятной визуальной декларацией. В «Друге…» же, напротив, условности нет: это плотно устроенный быт, до мельчайших подробностей обжитая комната человека сегодняшнего дня (это подчеркивается — на доске висит афиша «Невидимого»). Художница спектакля Таня Артамонова выстраивает жилище главного героя, как бы основываясь на полифонизме пьесы Стешика: в ее декорациях не один говорящий предмет, а голоса вещиц. Политическая карта во всю стену; небольшой диван с журнальным столиком, на котором старая приставка; подоконник в живых цветах с ультрафиолетовой подсветкой; гитара, ноутбук, клавиатура, микрофон, стеллаж с книгами… На входе висит доска с to-do листом: «купить кофе и сиги», «сдохнуть». По наполнению скромной квартирки можно составить подробный портрет ее обитателя: человек он творческий, но вполне простой — типичный серзиновский персонаж. Режиссер делает рассадку по своему обыкновению — капустную. Часть зрителей сидят на сцене (вдоль стены в комнате главного героя стоят стулья).

Полифоническая монодрама Константина Стешика «Друг мой» — это ретроспективный рассказ безымянного человека о случившихся с ним событиях прошлой ночи. Впрочем, безымянны в этой пьесе все: и друг главного героя, по чьей инициативе они ночью без телефонов пошли стрелять сигареты, и порезанный человек, которому они с другом пытались вызвать «скорую», и мужик с травматом, который эту «скорую» после нескольких выстрелов в итоге вызывал, и крепкий парень, страдающий бессонницей, которому друг отдал долгожданную сигарету, и чумазая женщина, вызвавшая «скорую» другу главного героя после их драки. Именно тему обезличенности Семен Серзин выводит на первый план: для главного героя основополагающим становится вопрос «а кто я?», который он буквально пишет на доске мелом, зачеркнув в to-do листе пункт «сдохнуть».

Пьесу Стешика можно трактовать по-разному: тематическая многослойность дает режиссеру возможность выбора. На первый взгляд будничная, история главного героя обретает черты то ли абсурдистской, то ли мифической… Был ли друг на самом деле? Сколько времени прошло с начала их пути? В какой реальности развиваются события? С пьесой режиссер откровенно заигрывает: вот герой Олега Рязанцева делает небольшой перерыв в рассказе, отвлекаясь на игру в приставку, сражаясь с противниками в «Мортал комбат», а буквально через пару предложений речь заходит о драке уже реальной, случившейся с ним за пару часов до… Или вот: персонаж Рязанцева, придя с холодной улицы, ставит чайник, засыпает в чашку растворимый кофе и размешивает его ножом — так делает в конце пьесы чумазая женщина из подсобки, о чем в спектакле не зайдет и речи. До последнего момента будет неясно: что же именно случилось, и случилось ли вообще? В один момент Рязанцев встанет напротив зеркала и произнесет: «Я тебя спасу от твоей дурьей башки», — и действие обретет метафизический характер.

Однако потом пафос резко снизится, и на вопрос женщины из подсобки об их с другом возрасте персонаж Рязанцева ответит: «Сорок девять и сорок четыре», — что реальности вполне соответствует (у Стешика им пятьдесят девять и шестьдесят). Серзин идет по реалистическому пути, убирая стешиковское узнавание (в котором и заключена вся философскость пьесы): друг и правда был. Вернее, друг есть. Друг поет назидательные песни из мультиков детства и говорит на камеру приятности, лишь физически не находясь рядом.

Действие у Серзина, как и написано у Стешика, развивается ретроспективно: Олег Рязанцев в реальном времени рассказывает о событиях, которые произошли с героем за пару минут до его вхождения в комнату. Жанр спектакля Серзин определил как «сокровенный разговор» — таким он и случился.

Для персонажа Олега Рязанцева этот монолог был необходим, чтобы отрефлексировать случившееся: потребность понять, что с ним произошло и как он к этому, собственно, должен относиться, и есть оправдание формата монолога-исповеди. Начиная неуверенно, заикаясь, он становится все смелее и к концу рассказа, кажется, полностью подчиняет себе ситуацию. Олег Рязанцев играет неуверенного в себе, нелепого, глупого, но при этом нежного и лиричного человека, умеющего чувствовать и любить. Он отыгрывает реплики каждого своего собеседника, характерно интонируя, давая им свою оценку. При этом смысл их слов он не всегда понимает — так возникает комический эффект: суть пафоса пьесы обходит персонажа Рязанцева стороной, попадая напрямую в зрителя.

Серзиновская режиссура идет за стешиковской драматургией: чем более абсурден текст, тем более театрально происходящее на сцене. Так, например, рассказывая о своей ссоре с другом на почве глупой ревности, персонаж Рязанцева садится за стол и достает маленькие фигурки, воспроизводя произошедшую с ними мизансцену. На стену перед ним эта инфантильная игра транслируется онлайн.

Спектакли Серзина обычно не обходятся без винтажных видеовставок: в какой-то момент действия на заднике (либо в пузатом телевизоре) возникает архивная запись какого-нибудь застолья. Вот и здесь перипетия — трансляция на стену видеозаписи, где маленький Сеня и маленький Тима признаются друг другу в дружбе. В этот предельно интимный момент становится понятно, что «Друг мой» для Серзина — спектакль личный.

Свой рассказ Рязанцев сопровождает последовательным включением ламп: у входа, настольной, торшера, восковой, люстры… Эта коллизия носит вполне иронический характер: столько света зажег, а сам не просветлел. После перипетии комната наливается солнечным светом, и рассказ подходит к концу.

В прологе Рязанцев (или его персонаж?) получает голосовое сообщение от Друга. Другом оказывается Семен Серзин, поющий (четвертая попытка записать) «Песню о дороге добра», что отвечает таким образом на антигуманистические слова главного героя («Пускай там умирают люди, главное, что я жив»).

«Друг мой» Серзина — про доброту. Про честный разговор с самим собой. Про дружбу. Про небоязнь задать самому себе интимный вопрос: а я после этого кто? И про смелость на него ответить.
Как-то так.