И ПРОДОЛЖАТСЯ ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ

«Зойкина квартира». М. Булгаков.
Московский драматический театр им. А. С. Пушкина.
Режиссер Евгений Писарев, художник Зиновий Марголин.

Квартирка гражданки Зои Денисовны Пельц, спроектированная художником Зиновием Марголиным, явлена сразу, вся, нараспашку: пол накреняется от задника к зрителю, потолок наклонен в противоположном направлении. Жить в таком пространстве неуютно, неудобно, невозможно, но живут же! Танцуют, поют, пьют шампанское и вдыхают кокаин, веселятся напропалую, копят деньги, мечтают о невероятном и влюбляются насмерть. Обитатели и гости квартиры прекрасно осознают, что все это не очень нормально, что мир — наперекосяк, а все равно изо всех сил карабкаются, цепляются, вгрызаются в эту выпавшую им эпоху поехавших крыш и подкошенных ног.

Зоя — Александра Урсуляк. Красивая, знающая себе цену (высокая, но можно поторговаться), с широчайшим диапазоном интонаций голоса: от хриплых, вульгарных анекдотично-еврейских до нежных, бархатных, проникающих под сердце. Она, судя по манерам, вряд ли выросшая в роскоши, скорее, в достатке, знает, что есть вещи подороже денег: то, что не купишь за рубли, можно приобрести упорством и хитростью. И чтобы проложить себе дорогу к мечте, Зоя готова ластиться к сильным мира сего и подкармливать шваль, выброшенную на берег пеной дней. Очаровательная, мягкая улыбка в мгновение ока превращается в хищный оскал: она, как львица, охраняет своего возлюбленного — потерянного и потрепанного несчастного мальчика Павла Обольянинова.

Александр Дмитриев в роли «бывшего графа» — тряпичная куколка Пьеро, хотя ничего в его костюме об этом грустном любовнике и не говорит. Он не ходит — шатается, тело едва подчиняется, будто из него вытащили скелет — движения размашистые, не синхронные, невпопад. Блуждающий его взгляд скользит по реальности, ни на чем не останавливаясь, не находя никакой разницы между людьми, едва отличая от них Зою — единственную, на ком он еще может ненадолго сфокусироваться. Страдающий морфинист, он воет от боли и унижения, с преувеличенным негодованием отказывается брать чаевые, играет на рояле во всю дурь, вскидывая руки (и ноги!) в нелепых па, и буквально трясется от упоминания большевиков. Его отказ встраиваться в советскую систему принципиальный, но не политический — этический, эстетический.

Обольянинову, то ли в наркотической дреме, то ли в истомленной яви, все мечтаются дали иноземные, где милосердие правит, где берега кисельные. Едкая ирония, которой щедро приправлены реплики, к финалу высыхает, оставляя на пересохших его губах только привкус горечи. За что его так любит Зоя? Неважно. Любят, потому что любят, а не по какой-то иной причине. Шумит веселый разгуляй, а она, сидя на какой-то тумбочке рядом с тяжеловесными пальто, где-то с краю, в коридоре, томно и темно поет о своей любви. И все внимание как магнитом притягивается к ней — Александре Урсуляк роль идет и так «по размеру», что глаз не отвести.

Рядом с этой парой всегда кружит горничная Зои, которую уменьшительно-ласкательно называют Манюшкой. У Елизаветы Кононовой она только притворяется дурочкой деревенской, а на самом деле — все понимает и в уме держит. Веселые косички, веснушки по щекам, скромный сарафанчик и терпеливая готовность куда-то сбегать, но внутри — что-то дремучее, неискоренимое, густое, вырывающееся наружу в ее «народной песне». Такая, дай ей волю, двери с ноги открывать будет. И жених (Назар Сафонов) ей под стать: китаец с ангельским личиком, который одним ловким движением протыкает ножом несокрушимого Гуся-Ремонтного. Тот падает, сдуваясь — как шар, из которого выпустили воздух, будто даже уменьшаясь в размерах.

Матросов играет этого нэпмановского нувориша сначала куском камня, в котором прорубили отверстия и снабдили кое-как работающим речевым аппаратом. Не деловитый бизнесмен или подпольный миллионер Корейко, но упертый хозяин жизни, прущий напролом. Перед ним трепещут, его боятся, и одновременно он вызывает брезгливое раздражение — до тех пор, пока не открывается его несчастная любовь. Чувство не умещается в его картину мира, прорывает ее рамки. Хрупкая гордячка Алла Вадимовна (Анна Кармакова) уязвляет его одной короткой репликой: «Я вас не люблю». И из жутковатого чудища он на глазах оборачивается больным, раненым животным. Нож Херувима только добивает его, уже «зарезанного» безответностью.

Остальные посетители квартирки — пестрый фон, узорчатые обои сюжета: суетливый авантюрист Аметистов, красавицы-модельщицы на любой вкус и их клиенты на любой кошелек, жадный домком Аллилуя и некто Квартира — то ли бабушка, а то ли виденье… Они, конечно, люди сомнительной социальной ответственности, развратники, проходимцы, взяточники, им сложно симпатизировать, их тяжело жалеть. Они поют для родного дна свои романсы «под старину» в духе Бориса Фомина и вроде бы никому не мешают, выживая в складках времени, которое вот-вот разгладится, вытряхнув их. Когда приходит час бежать — энергия окончательно угасает, и только Аметистов, прихватив тревожный чемоданчик, успевает ускользнуть в узкий проход прихожей, через последнюю дырочку…

Шестерки-сексоты, арестовывающие гостей, Булгаковым прописаны абстрактно — он с их коллегами уже сталкивался, но предчувствовал, что опыт устарел и скоро придет другая, более мощная и страшная сила, хотя еще не знал, какая. В спектакле о том, что дальше забирать будут не так мягко, сигнализирует длинный кожаный плащ, всегда легко ассоциирующийся с красным террором. Уходя, один из ряженых «чекистов» снимет с Обольянинова ботинки, потому что они лучше подходят к его смокингу. А босой граф остается один в этом опустошенном доме — его, кажется, попросту забыли, как Фирса.

В прошлом сезоне Евгений Писарев поставил в Театре Наций «Кабаре» — про период, очень близкий позднему нэпу хронологически. Разухабистая свобода мюзикла Фосса иногда мелькает и в эпизодах «Зойкиной квартиры». Только вот в окнах ее — уже совсем другая действительность. Ателье обещает шить прозодежду, а дамы щеголяют в парижских обновках (замечательно тонкая работа художницы по костюмам Марии Даниловой) — не только для соблазнения, а из неизбывной тяги к иному, вне нынешних все более и более определенных норм лежащему. Если кабаре было образом всего мира, с истерическим хохотом погружающегося во мрак, то булгаковская квартирка — едва ли не последняя «ячейка», где еще можно пытаться жить по-своему.

Хочется верить, что Зойка выберется, как спасалась уже не раз, и опять что-нибудь придумает. Но занавес наползает плотным черным пологом — черта безапелляционно подведена.