16 (3) марта — одна из забытых, хотя и очень важных дат нашей истории — годовщина Февральской революции. Эта дата никогда не была ни государственным праздником, ни даже особо памятным событием. Только в учебниках истории можно прочитать о том, что 15 (2) марта 1917 г. император Николай II отрёкся от престола, а 16 (3) марта 1917 г. отрёкся от престола его брат Великий князь Михаил Александрович. Последующие Октябрьская революция и Гражданская война настолько заслонили эти события, что и в советский, и в позднесоветский период о них вспоминали разве что в научных публикациях, да в редких телевизионных передачах по данной проблеме.
Однако за минувший год Февральская революция стала одной из популярных исторических аллюзий: к ней апеллируют и в политических комментариях, и в популярных ток-шоу. Их общий лейтмотив сводится к тому, что наша страна не должна повторить негативный опыт февраля 1917 года. Вместе с тем этот негативный опыт рационализируется довольно туманно: Россия якобы была на грани победы в войне, но «тёмные силы» при поддержке извне (то ли союзников, то ли противников) устроили аналог «Майдана», который привёл к краху государственности. Вопросы о том, почему в России не нашлось сил для зашиты государственности и почему наша страна не знала значимого реставрационного движения, остаются за рамками этих дискуссий. Равно как и вопрос о том, действительно ли Россия была в феврале 1917 г. на грани победы.
Между тем, поразмышлять об уроках «февраля 17-го» стоит. Февральская революция даёт нам несколько актуальных уроков, которые в самом деле могут быть полезны при осмыслении современных событий.
Урок первый: опасность «ура-патриотизма»
В исторической литературе можно встретить тезис о том, что к 1917 году русское общество отвергло «ментальность 1914-го», т.е. лозунг «война до победы». Патриотический подъем 1914 года якобы иссяк, и нежелание народа воевать привело к революции. В действительности все было наоборот: Февральская революция совершалась преимущественно не под пацифистскими или пораженческими, а под самыми настоящими патриотическими лозунгами [1]. «Февраль» декларировал необходимость убрать все то, что мешает России вести войну до победного конца [2]. Лейтмотивом общественной жизни весной 1917 г. была массовая надежда, что вот уж теперь новая революционная Россия покажет, на что она способна. Что из этого получилось в результате — другой вопрос.
Февраль 1917-го не отрицал, а логически продолжал август 1914-го. Патриотический подъем начала войны сразу приобрел антинемецкую направленность. Его проявления были многообразны: от переименования Санкт-Петербурга в Петроград до, говоря современным языком, едва ли не призыва к отмене немецкой культуры. Петербургские и московские театры изымали из репертуара пьесы немецких авторов — вплоть до Шиллера и Гете; дирекция Императорских театров поставила вопрос о закрытии вагнеровского абонемента в оперных театрах. Доходило до курьезных инициатив, вроде переименования бутербродов в сэндвичи и отказа от изначально немецкого обычая наряжать елки на Рождество. В декабре 1914 года в Петрограде были закрыты все немецкие газеты и немецкие учреждения. «Нам, русским, особенно противен этот немецкий формалистический пафос, это желание все привести в порядок и устроить», — писал философ Николай Бердяев о противостоянии в годы войны. «Интуитивный гений Франции создал революцию и Наполеонову империю — начало современной культуры. Рациональный гений Германии создал реакцию и Прусскую монархию — начало современного культурного варварства», — отмечал Д.С. Мережковский.
Антинемецкая волна стала постепенно перерастать в немецкие погромы. Уже 4 августа 1914 г. толпа разгромила здание немецкого посольства в Петрограде. Затем пришел черед немецких лавок и мастерских. «Великое отступление» вызывало волну немецких погромов в Москве и Петрограде, а, возможно, и ряде губернских центров. Власти пошли на депортацию волынских и части остзейских (прибалтийских) немцев, чем ещё больше усилили ощущение, что «все немцы — предатели». На немцев в тылу, якобы пособников Германии, возлагалась ответственность за все неурядицы системы мобилизации и военного снабжения. Дошло до того, что в августе 1915 г. министр внутренних дел Николай Щербатов обратился в Государственную Думу с просьбой «помочь прекратить травлю всех лиц, носящих немецкую фамилию».
Для Российской империи — страны с практически немецкой династией, германизированной элитой и средним классом — сама постановка вопроса о «немецкой измене» имела роковые последствия. Среди русских офицеров было много потомственных немцев: Врангель, Ренненкампф, Редигер, Кридинер, Кауфман, Розен, Ольденрогге были типичными фамилиями русских военных. Представим на мгновение, что во время войны с Германией атака полка под командованием условного Петра Генриховича Штокка оказалась неудачной или носила планово отвлекающий характер. Или, представим, что на железной дороге, где работал условный инженер Бернгард Карлович фон Винц, возник простой боеприпасов или продовольствия. В обоих случаях солдатская и рабочая масса были готовы видеть немецкую измену.
К 1916 г. разговоры о «немецкой измене» вышли на самый верх. Связующим звеном стало «дело полковника Мясоедова» — полковника русской армии С.Н. Мясоедова, казнённого по обвинению в шпионаже. Оно переросло в дело против военного министра В.А. Сухомлинова (1848–1926) и его жены Е.А. Сухомлиновой. По Думе поползли зловещие слухи о шпионах в окружении императора, измене сначала председателя Совета министров Б.В. Штюрмера, а затем императрицы Александры Фёдоровны (урожденной Алисы Гессенской). Слухи принимали фантастический характер: то якобы в Царском Селе был прямой провод для связи с кайзером, то якобы генерал А.А. Брусилов отказался отвечать императрице о сроках наступления, а генерал В.И. Гурко отказался показать императору план военных действий в присутствии императрицы. Знаменитая речь депутата Госдумы П.Н. Милюкова «Глупость или измена?», произнесённая 1 ноября 1916 г., упала на уже благодатную почву.
Перекрыть эту тенденцию не могли ни глубокий патриотизм царской семьи, ни успешные действия Николая II на посту Верховного главнокомандующего. Монархия Романовых стала рассматриваться как «немецкая монархия»: сначала — досадная помеха в войне с Германией, затем — внутренний враг. Отечественный историк П.В. Мультатули [3] совершенно прав: «Февраль» был внутриэлитным заговором, но лозунги, которые выбрасывали думские оппозиционеры, наложились на антинемецкие настроения в русском обществе. Результатом стал распад государственности Российской империи, завершившийся Гражданской войной. Видя на фотографиях и хронике петроградцев, ликующих от свержения монархии, невольно задаёшься вопросом: «Многие ли из них будут живы через два-три года?». Поэтому первый урок, который дала нам Февральская революция, — безответственный патриотизм иногда не менее опасен для страны, чем измена.
Урок второй: опасность бравурной пропаганды
Историки давно обратили внимание на важное обстоятельство: трудности населения в период Первой мировой войны были несопоставимо меньшими по сравнению с теми, которые переживали народы в годы Второй мировой войны. Тем не менее страны — участницы Второй мировой войны избежали социального взрыва, чего нельзя сказать о Первой мировой, завершившейся крушением четырёх империй (Российской, Германской, Австро-Венгерской и Османской), да и пятая — Британская — пошла на распад, признав независимость доминионов в рамках созданной в 1920 г. Лиги Наций.
Осенью 1914 г. русское общество было разогрето ощущением скорой и неизбежной победы над Германией и Австро-Венгрией. Пропаганда Первой мировой качественно отличалась от пропаганды Великой Отечественной: пафосом плакатов была не трагедия войны («Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой»), а быстрый и весёлый разгром врага: «Наши други в чёрном теле держат кайзера Вильгельма!». Противник — так называемые Центральные державы (Германия, Австро-Венгрия, Болгария и Османская империя) и вовсе изображались в виде цирковых образов «Акробат-то хоть куда я — только славушка худая!». «Прежде чем весна откроет ложе влажное долин, Будет нашими войсками взят заносчивый Берлин», — писал в конце 1914 г. Фёдор Сологуб. «Мы, русские, вдохновлены великой и справедливой войной, но мы не пережили еще непосредственного страха за судьбу родины, у нас не было такого чувства, что отечество в опасности. Никто не допускал возможности приближения германцев к сердцу России — Москве. Россия в этот грозный час мировой истории почувствовала себя сильной, а не слабой, призванной помогать другим», — писал Н.А. Бердяев.
В отличие от Второй мировой войны население не было подготовлено к длительной и трудной войне с неудачами. Психологически такой настрой требовал крупных успехов на фронтах. Их отсутствие стало уже к середине 1915 г. восприниматься армией и населением как ненормальная ситуация, что порождало недоверие и кризис власти. Русская армия откатывалась на восток. К концу 1915 г. были оставлены Галиция, Польша, Литва и Курляндия. Это отступление носило, скорее, тактический характер, но на фоне эйфории осени 1914 г. оно выглядело как катастрофа. Обыватель все чаще задавал себе вопрос: «Как вышло, что мы стояли год назад на грани победы, были вынуждены так позорно отступить?» Ответ словно подсказывала сама жизнь: «Измена». И от немецких погромов оставался уже один шаг до постановки вопроса о том, какой национальности многие наши генералы и сам император.
Временное правительство повторило ту же ошибку. Сделав ставку на победоносное завершение войны, оно вновь разогрело общественное мнение ощущением скорой победы. (По логике: «Теперь-то новая Россия себя покажет!»). После провала июньского наступления Юго-Западного фронта и последовавшим за ним оставлением Риги наступил психологический надлом. Получилось так, что теперь в России вроде бы патриотическое русское правительство, войсками командуют лучшие русские генералы (Брусилов, Алексеев, Корнилов, Рузский, Клембовский), отсутствует влиятельная немецкая «пятая колонна», а результат оказался хуже, чем при царе. Следствием стали июльские волнения в Петрограде и делегитимизация самих итогов «Февраля». Отсюда второй урок Февральской революции — излишне бравурная пропаганда без достижения реальных успехов может повлечь за собой крах государства.
Урок третий: украденных побед не бывает
В современной российской историографии все более популярной становится идея, что, если бы не Февральская революция, Россия одержала бы победу над Германией и Австро-Венгрией уже в кампании 1917 года. История, конечно, не терпит сослагательного наклонения, но, с другой стороны, только ленивый историк не хочет думать над утраченной альтернативой. Поэтому интересно поразмышлять над тем, действительно ли России была гарантирована победа в 1917 г., если бы не произошла Революция.
Главным виновником развала Русской армии принято считать изданный Исполкомом Петроградского совета «Приказ №1», в соответствии с которым офицеры были обязаны обсуждать все решения с выборными солдатскими комитетами. Временное правительство одобрило «Приказ №1», что привело к стремительному падению управления и дисциплины в Русской армии. Это, однако, справедливо, но лишь отчасти: Русская армия и после его издания почти год удерживала практически ту же линию фронта и даже сумела организовать летнее наступление 1917 г., стабилизировав ситуацию с дезертирством. В советской историографии и вовсе преобладала точка зрения, что Приказ №1 позволил Временному правительству почти на год продлить войну. Гораздо большую роль в неудачах Русский армии сыграла, согласно этой точки зрения, массовая гибель кадрового офицерского состава и его замена на слабо обученных новобранцев. Управляемость на Балтийском флоте в самом деле была потеряна после массового убийства офицеров (включая высший состав) в Кронштадте и Гельсингфорсе в марте 1917 г., но флот не играл на этой войне приоритетной роли.
Посмотрим на эту проблему с другой стороны. Для достижения победы России предстояло отбить занятые германской армией Курляндию, Литву, Польшу, чтобы только выйти на довоенную границу с Германией. Для этого нужно было ни много ни мало изменить сам позиционный характер Первой мировой войны. Сделать этого Русской армии до 1917 г. не удавалось. «Брусиловский прорыв» лета 1916 г. не вывел Русскую армию даже на утраченные позиции осени 1914 г., не говоря уже о весне 1915 г., когда Русская армия взяла Перемышль. А между тем, эта линия максимального продвижения Русской армии была только выходом к перевалам Карпат, т.е. к восточной окраине Венгерского королевства. В ходе Митавской операции в январе 1917 г. 12-я русская армия продвинулась на 2–5 километров, что уже считалось крупным успехом.
На Петроградской конференции в феврале 1917 г. Антанта в самом деле запланировала общее наступление на всех фронтах. План наступления был разработан еще при императоре Николае II в феврале 1917 г. Основной удар должен был наносить Юго-Западный фронт в направлении Сокаль — Львов — Мармарош-Сигет, вспомогательный удар — Румынский фронт в Добрудже, Северный и Западный фронты «действуют по усмотрению их командующих». 22 мая 1917 г. пост Верховного главнокомандующего Русской армии занял генерал-адъютант А.А. Брусилов, организатор легендарного «Брусиловского прорыва» летом 1916 года.
Однако весной 1917 г. Германия отразила наступление англо-французских сил под командованием Робера Нивеля (отсюда и пошло его название — «Бойня Нивеля»), а в ноябре 1917 г. — британское наступление у Камбре. Никакой масштабной переброски войск с восточного на западный фронт Германия при этом не проводила. Не проводила Германия и масштабной переброски войск с Запада на Восток при отражении русского наступления в Галиции летом 1917 г.
В июне 1917 г. Юго-Западный фронт под командованием генерал-лейтенанта А.Е. Гутора сумел занять города Галич, Калуш и Станислав (совр. Ивано-Франковск), но удержать их не удалось. Основную причину отступления главнокомандующий А.А. Брусилов видел в том, что части «второго эшелона» отказались идти в атаку. Но если представить, что они пошли бы в бой, отразили бы австро-германское контрнаступление, удержали бы эти города, то даже это не помогло бы Русской армии выйти на линию осени 1914 г. Для выхода на утерянные позиции требовалось бы взять Львов, выйти к Горлице и Тарнуву, что тоже ещё только ставило вопрос о подходе войск к Перемышлю. Иначе говоря, даже закрепление успеха под Галичем и Станиславом не отдавало в руки России всю Галицию.
Западный фронт под командованием генерал-лейтенанта А.И. Деникина попытался начать в июле 1917 г. наступление из района Молодечно на Вильно. «Части двинулись в атаку, прошли церемониальным маршем две, три линии окопов противника и… вернулись в свои окопы. Операция была сорвана», — докладывал А.И. Деникин. Согласно немецким данным, даже промежуточные укрепления и доты между первой и второй линией не были повреждены, не говоря уже о второй линии: положение было восстановлено серией немецких контратак и переброшенными резервами. Если представить ситуацию в русской армии без революционного брожения, то, возможно, удалось бы «выгнуть» фронт в сторону Вильно, но удалось ли бы взять сам город — большой вопрос.
Северный фронт под командованием генерала от инфантерии В.Н. Клембовского в июле 1917 г. предпринял локальное наступление на Якобштадт (совр. Екабпилс). Однако наступление закончилось неудачей: после прорыва первых линий неприятельских окопов войска вернулись в свои траншеи. Представим, что с дисциплиной в русской армии был бы порядок. Немецкий фронт был бы потеснен, а Якобштадт удалось бы отбить. Но даже это не означало бы полного освобождения Курляндии, не говоря уже о выходе к Литве.
Можно спорить о том, как бы развивались события на фронтах без Февральской революции. Для нас важнее учитывать иное: Русская армия, как показал ещё А.М. Зайончковский [4], могла подвинуть фронт на Запад, но означало ли это выхода из войны Германии и Австро-Венгрии? Революция произошла в момент, когда Русская армия стояла не под Веной или Берлином, а под Ригой, Брест-Литовском и Станиславом. Победа не была украдена, ибо ее еще только предстояло одержать. Отсюда третий урок Февральской революции — революция в ходе войны возникает как ответ на неспособность одержать победу, а не для того, чтобы несуществующую победу украсть.
Урок четвертый: сближение либералов и патриотов
Историки ведут дискуссии о том, были ли причастны державы Антанты к организации Февральской революции. Существуют многочисленные инсинуации на тему, что переворот в Петрограде был организован Великобританией с целью предотвратить русско-немецкие переговоры о заключении мира. В смене власти в России могли быть заинтересованы США, опасавшиеся русско-японского союзного договора 1916 года. Однако противники этих версий указывают на то обстоятельство, что страны Антанты были менее всего заинтересованы в дестабилизации ситуации в России, грозившей выходом из войны крупнейшего из их союзников. Ведь угроза распада Восточного фронта резко повысила бы шансы Германии достичь победы в войне. Англичанам, по мнению скептиков, было куда предпочтительнее сохранить стабильность России, чем получить немецкий парад победы в Париже, после которого наступила бы «битва за Британию».
И все же внешний фактор в Февральской революции безусловно существовал. Сам факт участия России в Антанте неизбежно ставил вопрос о сохранении у власти фактически немецкой династии и германизированной элиты. Создание Антанты привело к появлению в России причудливого альянса либералов-западников и патриотов. Их объединение произошло в 1915 г. вокруг «Прогрессивного блока» в Государственной Думе. Его ядро составила Прогрессивная партия (Партия прогрессистов): созданная в 1912 г. московскими промышленниками, она позиционировала себя как партия московского патриотического капитала. В Государственной Думе она объединилась с умеренными консерваторами («Союз 17 октября») и либералами (кадетами), создавшими «Прогрессивный блок». Его отношения с императорской властью были конфликтными: прогрессисты требовали создания ответственного перед Думой министерства, с чем не соглашался Николай II. Ситуация стала напряженной после отъезда государя на фронт в августе 1915 г.: «Прогрессивный блок» получил возможность взять под контроль столицу.
Альянс либеральных и патриотических сил против монархии на первый взгляд кажется причудливым. На самом деле этот альянс, к несчастью для Российской монархии, был подготовлен русской общественной мыслью XIX века. Со школьных учебников мы усвоили тезис о якобы непримиримой борьбе западников и славянофилов. На самом деле оба течения были в скрытой оппозиции к Русской монархии, и вполне сходились друг с другом по ряду важных вопросов
Так называемые западники со времён П.Я. Чаадаева и П.А. Вяземского призывали Россию брать пример не с Европы вообще, а с западноевропейских стран — Великобритании и Франции. Именно они воспринимались русскими западниками как воплощение прогрессивного либерализма и в экономике, и в политике, и в культуре. Примечательно, что почти ни один западник не призывал ориентироваться на германские государства: никто не говорил о том, что Австрия, Пруссия, Гессен или Бавария должны стать идеалом для России. Ни один западник не призывал Россию жить как в Кенигсберге или как в Вене. Иначе говоря, германский мир был в их понимании «не совсем Европой» или какой-то «неправильной Европой», от которой нужно было дистанцироваться. В контексте российской политики такие построения западников имели революционное значение: ведь Российская империя управлялась германизированной династией Романовых с большим количеством немецких чиновников и дворян и ориентировалась во внешней политике на союз с Австрией и Пруссией.
Основу мировоззрения славянофилов составляла жёсткая критика так называемой «Петровской революции», то есть привнесения Петром I в Россию западных порядков. Эти «западные порядки» не были испанскими или британскими: это была именно германизация российской элиты, российского среднего класса и самой российской политической системы (вспомним, что должности российской «Табели о рангах» носили подчёркнуто германский характер). Призывая к исконным традициям Русского царства, славянофилы бросали вызов самому характеру Российской империи в том виде, в каком она была установлена Петром I. Ведь сама идея народного представительства, которую отстаивали славянофилы в форме возрождения допетровских Земских соборов, означала скрытую борьбу с германизированным характером Российской империи.
Западники и славянофилы вовсе не были непримиримыми оппонентами по всем вопросам: умеренные крылья обеих течений вполне сходились на примере Великобритании. Франция казалась славянофилам излишне радикальной и революционной, зато Британия с её подчёркнуто самобытной культурной и политической системой, отличной от остальной Европы, представлялась им прекрасным примером для России: именно Великобритания органически сочетала в себе и фактическое ограничение монархии, и отсутствие формальной конституции, и сословно-представительную систему. Неслучайно московский Английский клуб стал воплощением оппозиции московской аристократии Петербургу.
Накануне Первой мировой войны обе эти тенденции стали сближаться друг с другом. Западники приветствовали союз России с Великобританией и Францией: Антанта казалось им воплощением правильной российской политики разворотом к правильному либеральному Западу. Славянофилы стали переходить на позиции панславизма, то есть поддержки движений за независимость южных (а кое-кто и западных) славян, что влекло Россию к конфликту с Австро-Венгрией и Германией. Панславизм и Антанта помирили западников и многих славянофилов, о чем писал в начале Первой мировой войны поэт Валерий Брюсов:
Да, так, мы — славяне! Иным
Доныне ль наш род ненавистен?
Легендой ли кажутся им
Слова исторических истин?
И что же! священный союз
Ты видишь, надменный германец?
Не с нами ль свободный француз,
Не с нами ль свободный британец?
В 1914 г. противниками славянства считались германские государства — Германия и Австро-Венгрия. Россия была союзником Великобритании и Франции и выступала как защитница славянский Сербии, а затем пыталась взять на себя роль и защитницы австрийских славян. Династия Романовых воспринималась в таком контексте как «внутренняя Германия», не вписывавшаяся в новую политическую систему. Либералы вопрошали: «Почему Россия, защищая на полях сражений либеральную идею вместе со “свободным французом” и “свободным британцем”, сама не свободна в своей внутренней политике?». Патриоты-панслависты вопрошали: «Если Россия защищает славян от германизма, то почему у нее самой немецкая династия и германизированная элита?». Обе партии сходились в том, что для превращения России в полноценного члена Антанты ей надо измениться изнутри. Англичанам и/или американцам достаточно было не плести сложные интриги, а поднести спичку к взрывоопасной ситуации в России. Отсюда четвертый урок Февральской революции для России: союз либералов и патриотов вполне реален — они могут вступить в альянс ради достижения тактических результатов.
Урок пятый: разрушение происходит незаметно
Ставка на панславизм как на новую опору России, которую сделала русская власть после 1905 г., оказалась иллюзорной. Панславизм вовлек Россию в конфликт с Австро-Венгрией и одновременно создал почву для более серьезных протестных настроений в русском обществе, чем это сделали все радикальные революционеры. Получилось так, что Российский императорский дом сделал ставку на военно-политический альянс и идеологию, которые по своей природе разрушали идею «Петровской революции» как фундамента России.
Концепция панславизма возникла в Австрийской империи и была продуктом ее политической культуры. (Неслучайно, что этот термин ввел в 1826 г. чех Ян Геркель). Движение австрославизма не было дружественным России: оно делало акцент на культуре и просвещении западных славян. Последние, получив доступ к европейской культуре, должны были помочь «менее культурным» восточнославянским народам присоединиться к «общеславянской семье». Австрийские Габсбурги выступали бы в этом случае как партнеры славянских народов в области просвещения.
Россия попыталась перехватить эту идеологию у Австрии при Александре II (1855–1881). В 1858 г. возник Славянский (Московский) комитет, проводивший благотворительную деятельность по изданию и рассылке книг на славянских языках. В 1863 г. русские представители приняли участие в Пражской конференции, проведенной по случаю тысячелетия легендарной проповеди Кирилла и Мефодия — создателей славянского алфавита (кириллицы). В 1867 г. в Петербурге и Москве прошел II Славянский съезд с участием сербов, чехов, хорватов, русинов-галичан, словаков, кашубов. Венский кабинет воспринял проведение II Славянского съезда как плохо завуалированное покушение Петербурга на территориальную целостность Австро-Венгрии и ответил поддержкой поднимавшегося украинского национализма.
Переломной стала Русско-турецкая война 1877 г., воспринятая в России как война за освобождение славян. Тот факт, что именно Австро-Венгрия настояла на сокращении плодов российской победы, породил в русском обществе теории славяно-германского конфликта. «Борьба между славянством и тевтонами неизбежна... Она даже очень близка. Она будет длительна, кровава, ужасна, но я верю, что она завершится победой славян», — говорил генерал М.Д. Скобелев в своей Парижской речи 17 февраля 1882 г. Этот фон усугублялся формированием австро-германского союза против России. При этом Петербург как бы выдавливался из системы внутринемецких отношений, что ставило вопрос о судьбе немецких регионов в самой Российской империи. Ответом стала политика русификации всех сторон русской жизни, проводимая императором Александром III.
Сложность этой политики продемонстрировали два последних царствования. Министры финансов Н.Х. Бунге и С.Ю. Витте, министры иностранных дел Н.К. Гирс и В.Н. Ламздорф, военный министр А.Ф. Редигер и многие тысячи немецких чиновников по происхождению оказались в сложной ситуации. В условиях русско-германского взаимодействия они были опорой Русской монархии. В условиях русско-германского конфликта они становили людьми с конфликтной идентичностью: немцами в России и русскими в Германии, чужими для обеих стран.
Однако эта политика постепенно переросла во «вторую волну панславизма». Новое поколение панславистов, в отличие от своих предшественников 1870-х гг., делало ставку не на Болгарию, а на Сербию и ее проект создания большого южнославянского государства. Отчасти она была психологической компенсаций русского общества после неудачи в Русско-японской войне 1904–1905 гг. Эта идеология, популярная в русском обществе, все больше завоевывала позиции при дворе императора Николая II и в высшем командном составе Русской армии.
Но панславизм, предполагавший конфликт России с Австро-Венгрией и Германией, не оставлял места для монархии Романовых и самой государственной системы России, созданной Петром I. Россия вступала в конфликт не только с внешними силами, но и фактически сама с собой. Логическим финалом такого конфликта мог быть только отказ от петровского наследия и завершение всего петербургского периода русской истории. Отсюда пятый урок Февральской революции: неверно выбранная государственная идеология может привести к распаду государства, хотя в краткосрочной перспективе ее негативные последствия могут быть не видны.
Урок шестой: как не стать объектом для экспансии
Алексей Фененко:
Взлет и падение русско-германской системы
Для России внешнеполитические итоги Февральской революции оказались катастрофическими. Уже летом 1917 г. Антанта стала готовиться к выходу России из войны, рассматривая ее не как союзника, а как потенциальный объект для германской экспансии. После заключения Брестского мира 3 марта 1918 г. на территорию бывшей Российской империи начались две параллельные экспансии: Центральных держав и Антанты. На Парижской мирной конференции президент США В. Вильсон и вовсе выступил с инициативой провести конференцию на Принцевых островах с участием всех правительств, возникших на территории Российской империи, что узаконивало бы ее распад. Как справедливо писал об этих событиях В.Л. Цымбурский: «Только теперь против нас шла не Пан-Европа, сплоченная вокруг озлившегося на нас гегемона: Россию пытались раскроить два лагеря, продолжавшие между собою ту европейскую войну, из которой большевики рассчитывали эмигрировать восвояси».
Главное, однако, было не в этом. Россия растеряла по факту тот политический капитал, который дала ей победа в Наполеоновских войнах. Самораспад государства в условиях войны убедил западные элиты в том, что Россия не просто победима на поле боя, но она даже может стать объектом для экспансии. Брестский мир доказал, что это возможно: по его условиям, от России отторгались Финляндия, Прибалтика, Польша, Украина и Закавказье, и накладывалась контрибуция. Летом 1918 г. немецкие войска достигли линии Дон — Закавказье и были выведены оттуда только после подписания Компьенского перемирия с Антантой. С этого времени военный потенциал Советской России и СССР оценивался на Западе как крайне слабый и ненадежный.
Логика немецкой экспансии на Восток вырастала из этого опыта. На страницах «Майн кампф» Гитлер рассматривал Россию как германизированную империю Романовых, которая со свержением этой династии прекратила свое существование. Завоевание «жизненного пространства» на Востоке Гитлер обосновывал тем, что, во-первых, Российской империей в течение двух веков управляли немцы, а во-вторых, тем, что Германия уже совершила это по Брестскому миру. Закрепиться здесь немцам помешал конфликт с Великобританией и Францией. Отсюда следовал простой вывод: надо договориться с Лондоном о разделе сфер влияния, и спокойно идти на Восток.
Немецкий план «Барбаросса» строился на основе опыта Первой мировой войны. Перед Вермахтом ставилась задача разгромить Красную Армию в приграничных сражениях и не допустить ее отхода за линию Западная Двина — Днепр. В дальнейшем предполагалось наступление по трем направлениям: на Ленинград, Москву и Киев. Финальной целью операции намечалось создание заградительного барьера против азиатской России; по линии Архангельск — Астрахань — Волга. Германское командование учитывало в своих расчетах опыт краха Российской империи в 1917 г. В Берлине, видимо, рассчитывали после взятия Москвы на появление ряда правительств на оставшейся части СССР по аналогии с событиями после обеих революций 1917 года. В дальнейшем предполагалось вступление в войну Японии и оккупация японскими войсками советского Дальнего Востока и Забайкалья — как это и произошло в 1918 году.
Но и западные державы теперь невысоко оценивали военный потенциал СССР. Мы часто критикуем позиции Великобритании и Франции на переговорах с Советским Союзом летом 1939 г. При этом как-то забываем, что многие западные политики были уверены, что в будущей войне в СССР сначала рухнет политическая система, а затем начнется самораспад армии, как это и произошло после Февраля. (По логике: «Уж если так рухнула могущественная Российская империя, то уж более слабый СССР просто обречен на это»). Аналогичные прогнозы высказывали и многие американские эксперты в 1941 г. Понадобилась тяжелая Великая Отечественная война, чтобы на Западе поверили вновь в высокие боевые качества Советской армии и советского военного потенциала. Отсюда шестой урок Февральской революции: внутриэлитные конфликты могут сделать даже великую державу объектом для внешней экспансии.
***
Алексей Фененко:
Забытый опыт «Пан-Европы»
События Февраля 1917 г. заставляют нас задуматься над таким интересным явлением, как комплексная сила государства. Современная политическая наука разделяет силу на жесткую (военную) и мягкую (культурную и дипломатическую). Однако между ними существует, видимо, и связующий тип силы — способность государства поддерживать общество в равновесном состоянии посредством комбинации жесткой и мягкой силы. Жесткая сила Российской империи доказала свою устойчивость — противник был остановлен на ее западных окраинах; мягкая сила внешне также была на высоте — русское общество, на первый взгляд, было охвачено единством. Однако элитный и социальный механизмы дали серьезные сбои, что не было вовремя замечено императорской властью.
Февральская революция никогда не была в нашей стране популярным событием истории. Это вполне объяснимо: распад государственности в условиях войны сам по себе не самое лучшее «памятное место» в национальной истории. К сожалению, выходом из этого психологического кризиса стало забвение Февраля, а не попытка анализа и усвоения его уроков. В нарративе нашей истории возникла странная лакуна: Российская империя — некий «провал» — создание новой страны. Изучение этого «провала» и извлечение из него уроков долгое время не приветствовались. Но если вовремя не извлечь уроки истории, то может возникнуть опасность оказаться перед угрозой их повторения на новом историческом витке.
1. Лозунги в Петрограде в февральские дни 1917 г., конечно, были самыми разными: от откровенно погромных и антиимператорских, до умеренно пацифистских в стихийно возникшем Петросовете, где также не было единства. Но нас в данном случае интересуют преобладающие политические лозунги, провозглашенные победившей думской оппозицией. См.: Николаев А.Б. Государственная дума в Февральской революции. Рязань, 2002.
2. Уорт Р. Антанта и русская революция. 1917-1918. М.: Центрполиграф, 2006.
3. Мультатули П. В. Император Николай II и заговор 17-го года. Как свергали монархию в России. — М.: Вече. 2013.
4. Леонидов Л. Военно-исторические исследования А. М. Зайончковского. // Военно-исторический журнал. — 1972. № 6. С. 99—104.