На юге Ирана до сих пор существует практика выдавать замуж девочек, достигших девятилетнего возраста. Этот обычай лежит в основе сюжета «Долгой ночи» Мониру Раванипур, одного из рассказов современных иранских писателей, переведенных на русский язык студентами Института классического Востока и античности НИУ ВШЭ под руководством доцента Евгении Никитенко. Все переводы публикуются впервые.
Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Мониру Раванипур
منیرو روانی پور
Долгая ночь
شب بلند
Перевод Алины Волкорезовой
Под редакцией Евгении Никитенко
Авторы аннотации — Евгения Никитенко, Алина Волкорезова
Перевод выполнен по изданию:
منیرو روانی پور. کنیزو. تهران: انتشارات نیلوفر، 1367 (1988).
Аннотация
О Мониру Раванипур (род. 1952) мы уже рассказывали в аннотации к переводу рассказа «Серая пятница». Писательница родилась и выросла на побережье Персидского залива, в селении Джафре (также Джофре, ныне — часть города Бушир), и ее творчество во многом вдохновлено культурой и фольклором иранского Юга. Этот регион издавна служил мостом, связывающим Иран с Индией и Африкой, здесь в XVI в. происходили столкновения сефевидской державы с португальцами, ради победы над которыми Иран прибег к поддержке англичан. Здесь причудливо переплетаются верования самых разных народов, в том числе привезенные из Африки поверья о могущественных ветрах, обладающих способностью вселяться в людей и подчинять себе их судьбы*О поверьях, связанных с духами-ветрами, можно почитать в книге Голамхосейна Саэди «Одержимые ветрами» в переводе А. М. Михалёва.. Это культурное своеобразие придает иранскому Югу некоторую таинственность в глазах жителей центральных и северных регионов страны.
«Долгая ночь» (1988) входит в первый сборник рассказов Мониру Раванипур для взрослого читателя «Кянизу». Действие в рассказе происходит в родном для писательницы Джафре, а в центре сюжета — история девочки по имени Гольпар, которую выдают замуж за заезжего торговца. И сама героиня, и ее подруга Марьям, от лица которой ведется повествование, еще так малы, что не способны в полной мере осознать происходящее, — они могут только чувствовать, догадываться, надеяться и бояться.
Долгое время в Иране ранние браки были распространенным явлением: шариат дозволяет мужчинам вступать в брак с пятнадцати, а женщинам — с девяти лет. В годы правления династии Пехлеви минимальный возраст вступления в брак несколько раз повышался: так, в 1934 г. он был установлен на уровне 18 лет для мужчин и 15 лет для женщин, а в 1975 г. повышен до 20 лет для мужчин и 18 лет для женщин. Однако сразу после революции 1979 г. шахский закон был отменен: молодая Исламская Республика намеревалась привести свое законодательство в соответствие с шариатом. В 1991 г. был принят закон, допускающий (по решению суда) вступление в брак юношей с 15 лет и девушек — с 13 лет.
В наши дни на практике возраст вступления в брак в Иране зависит от места проживания, уровня образования и достатка семей жениха и невесты. В крупных городах для женщины считается нормальным выйти замуж в возрасте около 30 лет, после того как она окончит университет и несколько лет проработает. Однако в сельской местности, особенно в южных регионах страны, до сих пор актуальна проблема «детских браков». Чаще всего она касается именно девочек, которых по решению семьи могут выдать замуж по достижении ими девятилетнего возраста; в этом случае брак не регистрируется в государственном учреждении. Подобное родительское решение может быть обусловлено верностью традициям и религиозными убеждениями, а также просто бедностью: маленькую девочку выдают замуж в обмен на финансовую поддержку ее самой и ее семьи.
* * *
Джафре*Джофре — деревня на берегу Персидского залива, ныне — район Бушера. терзали крики Гольпар*Гольпар (перс. گلپر) — любимая иранцами горько-острая приправа; ароматные семена, на вид похожие на нежные золотистые чешуйки, из которых эту приправу получают; само растение, дающие эти семена, — heracleum persicum, борщевик персидский.. Осенний ветер, дувший с моря, стелился по земле, петлял между пальмами, подбирал пыль, щепки и скомканные бумажки. Было уже за полночь. Марьям ворочалась на постели.
— Мам, закрой дверь.
— Все закрыто, спи давай.
— Он бьет ее, да, мам? Дядя Ибрахим бьет ее?
— Нет, Марьям, ласкает. Давай спи уже!
— Она завтра утром придет играть? Придет на берег?
— Да, я сама за ней схожу, если ты сейчас будешь спать, я схожу за ней.
Пронзительный крик прорезал черноту ночи и обрушился на Марьям. Девочка испуганно вскочила.
— Она умирает, мам, ей-богу, умирает...
Марьям услышала, как мать усмехнулась и отец шепнул ей на ухо:
— Перепугался ребенок.
— Я все двери закрыла, а все равно слышно.
— Ему в лапы попалась голубка, разве он ее теперь отпустит?
Двери залы были закрыты. Тихо потрескивал фитиль в тусклой лампе, висевшей над хобане*Хобане — в иранском Хузистане так называют большой глиняный сосуд для хранения питьевой воды..
Марьям спала отдельно от родителей, у дальней стены. До нее доносились неясные, пугающие звуки: шум ветра, скрип болтающихся на петлях дверей и искаженный болью голос, долетавший из хижины Гольпар; с каждой секундой его все сложнее было узнать.
— Ради Бога...Прекрати, ради Бога... умираю... у-ми-ра-ю!
Уже неделю вслед за петушиным криком над Джафре не разносился голос Гольпар. Высокий и чистый голос, который выманивал детей из дома и скликал чаек на причал.
Еще до восхода солнца дети голышом усаживались в ряд у моря, чтобы справить нужду. А потом прохладные и ласковые воды принимали их в свои объятия. Руки Гольпар рассекали воздух, врезались в волны и скрывались из глаз. Заслышав голос Гольпар, рыболовы, стоявшие на якоре где-то у горизонта, вытягивали сети и возвращались в Джафре.
— Эй, гладкие скалы...эй, морские волны, эгегей!..
Чайки их не клевали. Кружили над ними, садились на их голые плечи. Своими красными клювиками играли с золотистыми волосами Гольпар, которые струились по поверхности воды и то поднимались, то опускались на волнах.
Уже неделю Гольпар никого не звала, а теперь ее душераздирающие крики не давали уснуть жителям деревни.
Марьям дрожала, во рту у нее пересохло. Охваченная ужасом, она, не отрываясь, смотрела на тускло мерцающую лампу.
— Да что ты вскочила? Спи уже...
— Пить...
Слова застряли у нее в горле. Марьям услышала сонный голос отца:
— Вставай, принеси ей воды. А эти хороши, устроили тут...
Мать встала, ворча, наполнила водой пиалу и поднесла ее Марьям.
— Чтоб они провалились с этой их свадьбой.
— Мам... темно...
— На... Попей и спи.
— Припусти фитиль — темно.
Ветер, завывая, бился в дверь. Слабый язычок пламени дрогнул. Марьям обеими руками вцепилась в мать:
— Слышишь? Это она, ее голос!
— Это ветер, милая, ветер.
— Нет, это она сбежала, иди, иди открой.
— Это ветер, Марьям. Гольпар сейчас дома...
Ветер налетел на дом с новой силой. Как будто кто-то колотил в дверь, моля о помощи, — всклокоченный, с окровавленными руками.
— Поставь лампу в дальний угол, а не то погаснет.
Это сказал отец. Усевшись на кровати, он закуривал сигарету.
— Пап, скажи, чтобы она открыла, она за дверью, пап...
— Нет там никого. Это ветер.
— Нет, нет, это она кричит, она там кричит!
— Это море шумит, а кричат чайки. Испугались бури. Спи давай, скоро утро уже.
— Ради Бога, открой дверь, мам...
— Вот прицепилась! Ты будешь спать или нет? Одно расстройство от тебя. Радостью с чужими делится, горести для родных бережет.
Потянув Марьям за руку, мать насильно уложила ее на постель и накрыла простыней. Отец полулежал, опершись на локоть, и курил.
— Мам, поставь лампу поближе, а то мне страшно. Я боюсь дракона.
— Господи Боже мой, какого еще дракона?
— Дракона дяди Ибрахима.
Марьям услышала отцовский смех. Мать принесла лампу и пристроила ее у изголовья дочери.
— Теперь давай спи, сейчас все спят, никого там нет за дверью.
— Никого-никого?
— Нет, это ветер шумит. И море. А еще Бачче-Боро*Бачче-Боро — фольклорный персонаж, похититель детей, не желающих засыпать. рыщет по углам — вынюхивает, где там детишки, которые не желают засыпать. Учует, что ты не спишь, — и тебя утащит. Он сильный-пресильный. Его никто не остановит...
Но как же Бачче-Боро не слышит Гольпар? Бачче-Боро, такой высокий, что головой упирается в звезды, а пальцы у него как рыболовные крюки; по ночами он рыщет по Джафре, останавливается у окон, забрасывает в них свои свои руки-крючья и вытаскивает детей, которые еще не спят. Господи, пошли Бачче-Боро, Господи, пусть он узнает голос Гольпар, пусть увидит, что это все еще Гольпар, все та же маленькая Гольпар, она еще не выросла, у нее ни одного браслета на руках и губы не накрашены...
Слезы застыли на щеках Марьям... Нет, Бачче-Боро точно не узнает Гольпар, как бы он ни вынюхивал — толку не будет. Разве это голос Гольпар? Это хриплый голос женщины, которой будто бы отпиливают руки и ноги, это вопль женщины, на которую как будто набросился дракон. Голоса Гольпар больше нет — он улетел куда-то далеко-далеко, забился в уголок между звезд и плачет: прошла неделя с тех пор, как Гольпар потеряла свой голос...
В тот день, когда Гольпар впервые никого не позвала, дети со всей деревни собрались у ее хижины. Сухие, угрюмого вида пальмовые ветви не давали разглядеть, что творилось внутри.
— Стучать нельзя, надо камень кинуть.
— Давайте позовем ее. Ты, Марьям, ты позови.
— Кажется, ее нет дома.
— Может, приболела.
— Брось камень, только чтобы мать ее не заметила.
Они швыряли в дверь камешки, пока не послышалось шуршание шагов Гольпар, и ее маленькие пухлые ручки не открыли дверь.
— Эй, Гольпар, а как же море? Чайки уже слетелись к заливу.
Гольпар не шелохнулась. Она держалась как-то важно, на руке у нее был браслет, а голову покрывал белый цветастый кружевной платок.
— Вообще-то я уже выросла, я не пойду с вами играть.
— Выросла? Это как так?
— Мама говорит, мне нужно вести хозяйство.
— А она что, заболела?
— Нет, не ее хозяйство — свое собственное!
— Твое собственное хозяйство?
— Ага! Дядя Ибрахим хочет, чтобы мы с ним жили вместе и вели хозяйство.
— Дядя Ибрахим?
— Ага! Вот браслеты — это он купил, и платок мне купил кружевной, а скоро и туфли купит! И маме купит, чтобы ноги не загрубели.
Дети от удивления по-рыбьи разинули рты. Каждый по очереди потрогал браслеты — они были такими желтыми, что больно было смотреть.
— Красота какая! Еще и цветочки на платке!
— Гольпар, дай браслеты поносить, на чуть-чуть!
— Они не снимаются. Только если с мылом, а так не получится.
— Когда он тебе купил?
— Вчера вечером. И нянька*Нянька (перс. دایه) — кормилица, также большуха — женщина в возрасте, пользующаяся авторитетом и в своей семье, и среди женщин своего сообщества; знает, как правильно проводить различные обряды, и наблюдает за их проведением. приходила. И еще сверх этого он должен дать нам триста туманов.
— Сверх чего?
— Сверх... сверх... не знаю, так мама сказала.
— А куклу, Гольпар? Куклу он тебе принес?
— Нет, сказал, что куклу сам мне сделает.
— Как сделает?
— Не знаю, сказал, сделает, если потерплю. Говорящую куклу.
— Ох, везет же тебе!
— Ничего, я попрошу, чтобы он и вам сделал. Только чтобы мама не узнала. Взрослые должны вести хозяйство, им не положено играть... Мама сейчас у него. Приходите вечером — она уйдет печь хлеб... Перед закатом.
Кто-то колотил в дверь, катался по земле, разметав по ней спутанные волосы, через приоткрытую дверь пригоршнями забрасывал в дом песок; в лампе бился и трепетал бледный язычок пламени. Марьям обхватила лампу руками. Маленькую и тусклую лампу.
«Как же сложно взрослеть. Боже, хоть бы люди не взрослели! Хоть бы дядя Ибрахим умер. Умрет — и Гольпар снова будет ходить к морю».
Ради Гольпар они просидели у моря до самого вечера. Чайки в бухте, печальные и уставшие от ожидания, покачивались на серебристой чешуе моря. Кажется, без Гольпар море было им немило.
— Марьям, пойдем купаться.
— Не хочется.
— Вон, даже чайки купаются.
— Да ну. Никто не поет.
Перед закатом появилась Гольпар. Ее изумрудные глаза сияли, на плечах подрагивали семь длинных золотистых кос.
— Ого! Когда ты успела поплавать?
— Я не плавала. Мама дома помыла мне голову, а днем приходил дядя Ибрахим, принес мне гребень.
Она показала им золотистый гребень в форме полумесяца, блестевший в ее волосах.
— Дядя Ибрахим теперь будет со мной делиться всем, что принесет.
— Везет тебе, Гольпар...
— Когда принесет?
— После свадьбы.
— Свадьбы? Ты замуж выходишь?
— Ага.
— Он и сладостей купит?
— Ага! Еще и флейтиста приведет.
Снова послышался вой — ветер и Гольпар выли вместе. Марьям опять вскочила. Громко храпела мать. Перед глазами у Марьям стояли густые усы дяди Ибрахима и дракон у него на груди.
— Гольпар, а ты не боишься?
— Чего?
— Его дракона.
— Нет, это не настоящий дракон, просто картинка. Я даже потрогала — он сам предложил. Сказал, давай, не бойся. Я потрогала и поняла, что ничего ужасного там нет.
— А его усов? Тоже не боишься?
— Нет, что в них страшного? Он очень хороший. В следующем году он хочет построить нам дом, каменный, как у вас. И потом, после свадьбы, он не позволит маме печь людям хлеб, она будет печь только для нас. Дядя Ибрахим очень хороший. И совсем не страшный.
Дядю Ибрахима знала вся деревня. Раз в неделю рокот его мотоциклетки собирал народ на площади. Дядя Ибрахим извлекал разные товары из кофра, приделанного сзади к его драндулету, и демонстрировал собравшимся. Ворот его рубашки всегда был расстегнут, и остроносый дракон с длинным языком отпугивал от мотоциклетки детей.
Ветер выл, лез в дверные щели и бросался на Марьям. Шум моря пугал ее, кувшин с водой где-то здесь, в темноте, усиливал жажду. Она встала, подошла к хобане и нащупала в темноте пиалу. На крышке кувшина стояла тарелка с засахаренными орехами. Девочка в ужасе отдернула руку, поставила пиалу на место и вернулась в постель. Сладости как будто пахли кровью.
После полудня дети собрались возле хижины. Деревня опустела, лишь иногда мимо проходила какая-нибудь из женщин, принаряженная. Свадьба была в разгаре, и звуки флейты разносились на всю округу. Женщины пели:
Процветай, процветай,
Жених-шах, процветай!
Когда стало вечереть, Гольпар усадили в спальне для новобрачных. Пальмовую плетенку за ее спиной завесили зеленой тканью. Брови у Гольпар теперь были тонкие и длинные, щеки жирно блестели красным. Губы, казалось, вымазали фукорцином — такие они были краснющие. Гольпар удивленно переводила взгляд с людей на сладости и обратно. В плошках, наполненных хной, горели свечи. В комнате яблоку негде было упасть. Марьям с трудом протиснулась поближе к Гольпар. Завидев ее, девочка встала. Нянька, сидевшая возле Гольпар, шикнула на нее:
— Ты невеста, сядь!
— Но там же Марьям!
— Сядь на место, женщина!
Пятна краски на лице Гольпар пришли в движение. Может, Гольпар улыбнулась, но эта улыбка была больше похожа на гримасу, гримасу ребенка, который вдруг повзрослел и понял, что уже не может сам собой распоряжаться. Не может даже поболтать с Марьям, встать, вместе с ней выйти из комнаты для новобрачных, зачерпнуть горсть засахаренных орехов, накрошить сдобного хлеба и пойти кормить рыбок, вечно голодных рыбок с серебристыми хвостами, которых так много среди камней у берега.
Ветер выл и кружился вихрем. Ровный гул морских волн разносился над побережьем. Скрип двери приводил Марьям в ужас. Чьи-то окрашенные хной ногти царапали дверь.
— Хочешь покраситься хной, Марьям?
— Нет. Ты больше не пойдешь к морю...
— Нет, я приду, как свадьба закончится. Хоть завтра утром, на рассвете. Я вас всех разбужу. Я уже сказала дяде Ибрахиму.
Какой же он ужасный, дядя Ибрахим! Дядя Ибрахим, которому Гольпар едва доставала до колен, улыбался во все свои золотые зубы, когда нянька вложила руку Гольпар в его руку. И зачем только нужна эта свадьба? Чтобы прервать детские игры, оставить чаек в ожидании кружиться над заливом, размалевать лицо Гольпар и ночью, когда все уйдут, заставить Гольпар кричать?
Веки у Марьям отяжелели, мрак, кружась, обступал ее. Уставшая и ошалелая, девочка растянулась на постели. Был слышен скрип шагов, кто-то бежал. Может, это Бачче-Боро узнал Гольпар, зацепил ее своими руками-крючьями, вырвал из драконьей пасти и уносит прочь. Бачче-Боро бежал, бежал на своих длинных тонких ногах, бежал прямо к берегу, схватив Гольпар в охапку. У Гольпар совсем пропал голос. Марьям позвала ее, и Гольпар вырвалась из рук Бачче-Боро. Словно чайка, распростерла она крылья и закружила над головой у Марьям. Крылья Гольпар были запачканы кровью, сломаны. Марьям хотела схватить ее за крылья, схватить и умыть ее морской водой, но Гольпар только посмотрела на нее, посмотрела так, как смотрят чайки, как смотрят маленькие серебристые рыбки. Посмотрела и устремилась ввысь, взмахнула крыльями и улетела. Марьям бросилась за ней следом. Но как она ни бежала, у нее не вышло догнать Гольпар... Она закричала: «Гольпар!.. Гольпар!..» Со сломанных крыльев Гольпар на лицо Марьям закапала кровь.
Марьям проснулась, вскочила, задела рукой лампу и опрокинула ее. Лампа затрещала и погасла. Родители в ужасе выбегали из дома. Были слышны вопли, чужие, не Гольпар. Марьям, растерянная, выскочила на улицу. Стояло пыльно-золотое утро. Все бежали к дому Гольпар. Марьям подбежала к хижине. Мать Гольпар рыдала, уткнувшись лицом в окровавленную белую рубашку дочери. Двое мужчин несли что-то, завернутое в покрывало. Через край перевешивались золотистые локоны Гольпар. Снизу покрывало было в пятнах крови. Женщины, плача, пританцовывали, а нянька кружилась, и края ее косынки летели по воздуху. Она пела:
— Ой, горе, горюшко, сгинула малютка-невестушка...