«В вольнодумствах замечен не был…»

Драматург Виктор Ольшанский написал пьесу «Как живой» «по мотивам увлекательной истории, рассказанной послом Франции в Российской империи графом Луи Филиппом де Сегюром». Такой граф, действительно, существовал и записки, чистая правда, оставил: любой желающий может легко извлечь их в пару кликов. Но невероятный случай, описанный послом, занимал в его тексте несколько абзацев, а В.Ольшанский, заменив имя главного героя – придворного банкира, – сочинил подробную историю, наделив его женой, детьми, слугами. И если недоразумение, рассказанное, впрочем, графу «другими русскими», разрешилось довольно скоро, то пьеса оказалась не так проста.
Стоит читателей ввести в курс этих событий, чтобы они оценили ту остроту, которую внес драматург в фарсовый сюжет. Когда-то банкир презентовал императрице собачку, которую она назвала его именем – в честь дарителя. Когда собачка умерла, Екатерина повелела изготовить из нее чучело. Полицмейстер, которому было дано поручение, услышав знакомое имя, так понял, что следует сделать чучело из несчастного банкира, и сообщил бедолаге высочайшее решение. Тот в испуге вымолил право написать императрице, но полицмейстер не посмел передать письмо царственной особе, а отнес графу Брюсу во дворец. А этот человек оказался не из робких и пошел выяснять щекотливую ситуацию, да еще и полицмейстера с собой прихватил. Екатерина посмеялась и распорядилась незамедлительно ехать к банкиру, успокоить и все объяснить.
В пьесе все выяснилось далеко не сразу. Иван Иоганнович Клостерман  (Александр Коваль) давно приехал из Германии в Россию и верой и правдой служил ей. Актер играл исключительно благонадежного и благонамеренного гражданина, и это важно, ибо если выбор пал на него, то что бы это значило? Неслыханный садизм императрицы потряс его. Но никто (заметьте, никто!) не смел ни возразить, ни просто попытаться слово сказать в его защиту. Безответственный обер-полицмейстер Тарбеев (Артем Лопатин) с сочувствием яд банкиру предложил, чтобы тому скоренько, без мучений в тушку превратиться; перед Екатериной трепетал, норовя пасть на колени. Препаратор Шульц, тихо, под шумок снимающий размеры с Клостермана, сам похожий на экспонат паноптикума (гротесковый персонаж Романа Пылаева), на упрек Клостермана отреагировал спокойно: откажись он, поручили бы другому, который наверняка сделал бы плохо, а он, Шульц, лучший мастер набивать чучела.
Драма набирала обороты. Искренне любящая, преданная и отважная жена Клостермана Марфа Антоновна (Татьяна Алексеева) строила планы побега. Внезапно драматический жанр делал крутой вираж, и разворачивалась типичная комедия положений: со служанкой Софьей (Елизавета Афанасьева), пополняющей типовую галерею якобы покорных, а на самом деле ушлых лакеев; с внебрачным сыном банкира, с внебрачной дочерью его жены, с мелодраматической сценой всеобщего примирения и прощания перед неизбежной варварской экзекуцией. И тут выяснилось, что крутого нрава императрица (Ольга Билинская) тем не менее никакого зверства не замышляла. Тарбеев поспешил обрадовать Клостермана, но вставить слова не мог и вынужден был выслушать гневную филиппику про казнокрадов, самодуров и сатрапов, про грядущий народный суд над тираном. А наконец узнав про недоразумение и успев порадоваться чудесному избавлению, банкир завис над более страшной пропастью. «Ты у нас того… бунтовщик похуже Пугачева», – не повышая голоса, подвел итог обер-полицмейстер. Безупречный Иван Иоганнович, видимо, и прежде замечал и казнокрадов, и самодуров, но это его никак не задевало. А теперь, когда к нему самому подступили с ножом к горлу (в буквальном смысле!), он, стоя на лестнице (во всех смыслах с высот) обличал мир, в котором комфортно жил до поры до времени и «в вольнодумствах замечен не был».
Завершая памфлетом «комедию в двух действиях», театр не ставил точку, но ясно дал понять: хэппи-энда не будет...