ОПЫТ ВНУТРЕННЕЙ ЭМИГРАЦИИ

«Комедия двенадцатой ночи». По пьесе У. Шекспира «Двенадцатая ночь».
Театр на Малой Бронной.
Режиссер Олег Долин, художник-постановщик Елизавета Борисова.

Режиссер Олег Долин, однажды прикипев к комедии дель арте и затем поставив в этом ключе несколько хороших спектаклей, кажется, прочно занял эту, в общем, пустующую нишу. Если руководству театра хочется заполучить в свой репертуар что-то яркое, вызывающее в зрительном зале смех, дающее чисто театральную радость без жима и пошлых смачных красок, то кого же звать на постановку, как не Долина? На Малой Бронной это уже второй, после «Женщины-змеи» Карло Гоцци (до того была «Зобеида» того же автора в РАМТе), его опыт. Но на сей раз вместо Гоцци, которому приемы комедии дель арте написаны на роду, в ту же эстетику отправился Шекспир, пьеса «Двенадцатая ночь». Спектакль называется «Комедия двенадцатой ночи». То есть без всякой жанровой приписки, которая обычно значится на афише мелкими буквами, нам прямо сообщается, что веселье обеспечено.

Спектакль действительно содержит много поводов для искреннего, но не грубого и не животного смеха. Прием маски, и взаправду, не противоречит художественному миру шекспировской комедии. А сама возможность на пару часов отвлечься от реальной жести и погрузиться в чистый театр, к тому же, благодаря сценографии Елизаветы Борисовой и костюмам Евгении Панфиловой, изысканно красивый, по мне, так бывает просто необходима. И когда видишь в правом углу сцены трио живых музыкантов, а на пустую, затянутую в темные сукна сцену тем временем выходит человек-пролог, «дух любви» (Андро Симонишвили), и, вооружившись обычными плечиками для хранения костюма в шкафу, пускает невидимые стрелы Амура, мышцы твои расслабляются, а по телу разливается блаженное тепло. Театр, знамо дело, начинается с вешалки. Но в руках у этого застенчивого «духа», одетого в какой-то обширный, «медвежий» комбинезон, надоевшая до чертиков «вешалка» не становится императивом — мы просто видим, как начинает играть заведомо не сценический предмет, да и сам «дух» выглядит каким-то неуверенным, нежным и нелепым.

А как хороши костюмы! Они, в сущности, заменяют маски как таковые — лица у актеров здесь свои, практически ничем не закрашенные и не залепленные, зато костюмы вкупе с пластикой и интонацией вовсю работают на избранный режиссером прием. Оливия — Диана Огай могла бы украсить самый лучший подиум: вот темно-фиолетовое, обтягивающее тонкий стан вдовье платье с огромным, как боа, воротником; а вот и ярко зеленое, пышное, с гигантским капюшоном, при случае скрывающим лицо, а когда надо — сползающим, обнажая плечи. Актриса играет на контрасте с одеждами-масками: в то время, как платья Оливии пафосны и неискренни, ее лицо говорит чистую правду.

Герцог Орсино — Владимир Яворский выходит в каком-то навороченном камзоле, расшитом-прошитом-вышитом, со свисающими нитями (то ли эксклюзивный эстрадный костюм, то ли путы несчастной любви). И снова контраст — мужчина знатный, богатый, рослый и не юный, а рыдает так, что аж валится ничком на подмостки.

Мария — Лина Веселкина здесь настоящая Коломбина: пышная юбка в ромбах, красные чулки, бойкий хвостик, завязанный на макушке. А компания сэр Тоби — Виталий Довгалюк, Эндрю — Максим Шуткин и Шут — Сергей Кизас — троица оборванцев, однако из принципа, отнюдь не по бедности. Довгалюк-Тоби, к слову, своими потрясающими физическими кондициями напомнил мне молодого Константина Райкина с его почти акробатической энергией и отвагой. Какой там пожилой толстяк? Напротив, упругий, словно мячик, молодой и полный сил пройдоха!

А Виола — Владимира Петрик и Себастьян — Андро Симонишвили, между тем, вообще не имеют никакого внешнего сходства. Зато подобраны по росту, и костюмы у них совершенно одинаковые: светлые брюки и красные курточки. В театре масок, впрочем, этого вполне достаточно.

Отдельное удовольствие — живая музыка: легкий, мелодичный, эмоционально действенный джаз. В один момент даже звучит чуть «засвингованная» главная тема из картины Дзеффирелли «Ромео и Джульетта». Вроде, пустяк, но пустяк отменный.

Одним словом, «Комедия двенадцатой ночи» в Театре на Малой Бронной — спектакль красивый, динамичный, нежный и веселый, хорошо сыгранный и отмеченный высокой постановочной культурой. Вроде бы, какие еще могут быть вопросы, когда столько достоинств? Однако многие знания есть многие скорби, и на память приходят другие «Двенадцатые ночи», далеко не всегда такие же складные и изящные, но транслировавшие какие-то острые и даже актуальные смыслы. Вот, скажем, Мальволио, персонаж, о котором автор этих строк еще ни разу не упомянула. Помню, как в не самом лучшем и весьма противоречивом спектакле Роберта Стуруа (Театр Руставели привозил его однажды в Москву, на Чеховский фестиваль) возникала страшная фигура реваншиста, ущербного типа, возмечтавшего всем отомстить за былые унижения, и это был по-настоящему актуальный акцент. Мальволио же Сергея Епишева далеко до подобных догадок. Хотя, признаться, кое-что очень верное и своевременное в его герое все-таки есть. Долговязый, в нелепом пальто с широченными, как у кавказской бурки, плечами, этакий человек-вешалка с вечным паралитическим, неподвижным выражением «важности» на лице, этот Мальволио и смешон, и одновременно гадок. Огромный, зажатый, закомплексованный мужчина, нудный, ограниченный и мелочный страж никому не нужного порядка, он даже в минуту мнимого торжества еле-еле разжимает мышцы лица, и улыбка счастья выглядит жутковатой гримасой. В этом Мальволио просматриваются и смехотворная, дутая маскулинность, и тайная страстишка всех при случае «урыть», но дальше этого не идет, и на счастливом финале он лишь, как нелепая модель на подиуме, появляется, весь обмотанный ненавистными Оливии желтыми подвязками.

Нечто любопытное играет и Яворский в своем Орсино: тоже крупный мужской экземпляр, до того разнеженный и так не приспособленный к серьезному действию, что только ему и дел — «переживать» да рыдать. В Елизаветинскую эпоху, впрочем, этих двух типов вполне бы хватило, чтобы всласть посмеяться над всяческой слепотой и мертвечиной, но для нашей с вами — таких мелких нюансов будет маловато.

А вот Виола-Цезарио у Владимиры Петрик — живая, порывистая, настоящая. Если Олег Долин и впрямь, как утверждается в аннотации к спектаклю, ставил про любовь, то эта Виола — любовь и есть. В сценах с Орсино она даже срывает в порыве головной убор, и роскошные рыжеватые кудри падают на плечи, только он этого, глупец, не видит. И льнет она к любимому, и смотрит на него во все глазищи, и готова ради него хоть в омут — Петрик все это играет, несмотря на масочный характер представления!

Легкий, грамотный, даже изысканный спектакль получился в Театре на Малой Бронной. И, наверное, можно эту чисто театральную радость рассматривать как некий опыт внутренней сценической эмиграции. А много ли у нас нынче каких-нибудь других радостей?