ПАМЯТИ СТАНИСЛАВА БЕНЕДИКТОВА

10 ноября 2022 года пришло тяжелое известие — умер Станислав Бенедиктов. Один из бесспорных лидеров отечественного театра, в историю которого навсегда вошли созданные им сценографические образы…

Бенедиктов — художник романтического склада, редкий дар в современном театре, к счастью, еще не реликтовый, ведь романтизм никуда из искусства не уходил и не уходит, каждый раз возникая, словно мифологическая птица Феникс. Бенедиктов был всегда конкретен в создании пространства игры, но при этом в его действенной правдивой декорации созидается и другая реальность — реальность, которую можно только почувствовать, реальность поэтическая, неуловимая плоть настоящего искусства, что всегда загадка, притягательная энергия, влекущая тебя в мир мечты, мир подлинных героев, мир романтического путешествия.

А. А. Михайлова назвала Бенедиктова одним из самых «природных» сценографов: «И дело не только в том, что он постоянно общается с природой, рисуя натуру, создавая великолепные композиции из ветвей и стволов деревьев, из старых окон и заборов. И листы эти дышат радостью бытия. И дело даже не в том, что он упрямо продолжает изображать природу в своих декорациях. Важнее, что, даже не изображая, он природен». Конечно, эта натуральность есть и в его блестяще выполненных макетах к театральным постановкам. Это одно из материальных воплощений его таланта. Но Бенедиктов — это и редкий дар чувствовать и видеть внутреннее движение природы, ее токов и вибраций. В его работах полифоничность и эпичность природного и человеческого бытия неотъемлемы друг от друга. Отсюда особые отношения со временем, способность перемещаться, путешествовать в нем.

В своей книге «Окна» Бенедиктов заметил, что в места детства лучше не возвращаться, они безвозвратно изменились, и настоящие — сохранились лишь в нашей памяти. У художника еще и в его картинах. В первом в жизни этюде — пейзаж с плотиной на Оке и домиком смотрителя, родные места детства — село Досчатое, что рядом с городком Выкса в Нижегородской области. Краски — белая и черная, смешанные до серого, охра, чуть добавленная в белую, и деликатные мазки ультрамарина: небо, заснеженные берега, домик и плотина, деревья и кусты. Это чувство отражения остановленного мгновения, переданное в композиции и цвете, всегда завораживает у подлинных художников. Этот поэтический дар тонко и глубоко чувствовать дыхание времени, саму суть природы, т. е. всего окружающего, от течения реки до движения звезд, и был природностью лирико-романтического таланта Бенедиктова. Поэтому так притягательны его эпические пейзажи в эскизах к «Легенде о манкурте», вселенское око в «Малыше», космические кольца в «Аркаиме» и дымящиеся гейзеры в исландской живописной серии.

В самое смутное время российского перехода из одной эпохи в другую Алексей Бородин ставит «Большие надежды» (театральная история знает немало примеров творческих союзов, но союз Бородина — Бенедиктова исключителен во всех отношениях). Спектакль по Диккенсу — история о мальчике, стремящемся к светлой и честной жизни, встречающем на своем пути людей подлых и благородных, низких и добрых, не сломленных испытаниями и не теряющих надежды. Бенедиктов сделал невозможное в реальности, представив всю историю в единой декорации, словно матрицу, в которую закодированы все главные моменты этой истории и ее героев.

Замкнутое пространство, ограничившее сцену-каре высоких тепло-коричневых стен, и эти стены были стенами мира, выраставшими из планшета и уходившими в бесконечность, в которых окна, входы и выходы создавали атмосферу таинственности. Внутри этих «стен мира» разворачивались картины детства и взросления Пипа, где Пип на кладбище навещает могилу родителей, встречает беглого каторжника Мэгвича, который станет его добрым другом, появляются и исчезают криминальные типы лондонского «дна», простолюдины и богатые буржуа, таинственное и пугающее обиталище странной миссис Хэвишем в пожелтевшем от времени подвенечном платье и повторяющей, как заклинание «разбивай их сердца!», картины любви и предательства, ненависти и доброты, веры и надежды. Напряжение разворачивающегося на наших глазах непредсказуемого сюжета художник рассказывал игрой цвета и света, черное перетекало в белое, черные стулья и белоснежная скатерть, коричневое переплетались отсветами желтого, пол, стены — все в этом неспокойном переплетении, лишь как узлы крупного холста возникают сгустки темного красного, посуда на столе, земля на могиле, пятна темно-багряного заката на стенах. Именно такой, мрачно-таинственной, сумрачной мне представлялась атмосфера мест действия романа. Станислав Бенедиктович увидел и мое детство. Роман заканчивается встречей Эстеллы и Пипа на развалинах дома миссис Хэвишем: «Мы — друзья, — сказал я, вставая и помогая ей подняться со скамьи. — И простимся друзьями, — сказала Эстелла». На занавесе Бенедиктов показал эти надежды: растворяющийся в дымке солнечного света идиллический пейзаж, пара, прогуливающаяся по набережной, идущие рядом молодой человек и собака, лодочник, длинным шестом отталкивающий от берега лодку с пассажирами, на середине реки устремленная по течению вниз еще одна лодка, гребец на ней взмахами весел словно «подбадривает» своих пассажиров. Во всей картине какое-то неземное, небесное спокойствие гармонии природы и человека, радость жизни, излучающей свет жизни: и для героев Диккенса, и для нас.

В эскизах занавесов к «Отверженным» у Бенедиктова — пейзажи боли и страдания, непогоды и бесприютности человека. Этот спектакль, поставленный Бородиным за двенадцать лет до «Больших надежд», ставший этапным для ЦДТ, куда он пришел вместе с Бенедиктовым из Кировского ТЮЗа, прозвучал в начале 80-х как мощный набат в защиту слабых и обездоленных, как декларация веры в человека, художественный манифест, направляющий нравственную силу нескольких поколений зрителей театра Алексея Бородина. И рядом всегда — с такой же неукротимой художественной волей художник — товарищ и единоверец Станислав Бенедиктов. Магнетическое впечатление производило живописное оформление спектакля: занавеси—картины, сменявшие друг друга, словно переносили зрителей во времени и пространстве, менялся воздух, небо, времена года, реальность происходящего вызывала восторг и одновременно острое чувство присутствия в этой иной реальности и личной сопричастности к судьбам персонажей.

Заявленная Бородиным и Бенедиктовым в «Отверженных» тема времени и судьбы «маленького» человека стала лейтмотивом их творческой биографии, предвидением надвигающихся на Россию социальных и природных катаклизмов. «Большие надежды» в самый разгар «смутного» периода «эпохи перемен» стали призывом гуманизма и сохранения людьми нравственных норм жизни и уважения к личности каждого человека.

Позже «Берег утопии» отвечал потребности российского общества в дискуссии о дальнейших путях развития страны. Он шел десять часов, с пятью антрактами. В нем было три части («Путешествие», «Кораблекрушение», «Выброшенные на берег»), охватывающие тридцать пять лет жизни героев, с 1833 по 1868 гг. Это время и французской революции: неожиданная перекличка с «Отверженными», но в этом — нравственное кантовское кредо, принятое Бородиным: «Добродетель есть моральная твердость в следовании своему долгу». Герои — плеяда представителей российской интеллигенции из далекого прошлого: семейство Бакуниных, Иван Тургенев, Александр Герцен, Николай Полевой, Николай Станкевич, Виссарион Белинский, Петр Чаадаев, Николай Огарев, Тимофей Грановский, Константин Аксаков. Не абстрактные исторические персонажи с закрепленными табличками под портретами «Кто виноват?», «Письмо Н. В. Гоголю 15 июля 1847 г.», «Философические письма» или «Что нужно народу?» — а реальные люди со своими жизненными проблемами, горестями и радостями, страстно увлеченные мыслями об устройстве праведной жизни, с разным видением этого будущего, путей достижения — эволюционных или революционных, мечтатели-философы, оказавшиеся на одном острове под названием «Утопия», давнем убежище множества думающих людей. Такой остров создан Бенедиктовым в «Береге утопии» — остров — корабль: с деревянными помостами-палубами, ритмически спускающимися ступенями из арьера сцены в зрительный зал, и такими же громадными деревянными плоскостями «парусов», подвешенных к колосникам. Символическое решение, органически сопряженное с исторической традицией, образ открытого миру пространства, как открыты миру в своих идеальных устремлениях герои. Корабль, застывший, как остров, но ждущий попутного ветра…

Это сопоставление масштабов, игра с масштабами, физическими и смысловыми один из важнейших лейтмотивов творчества Бенедиктова. И это также одно из слагаемых его мастерства, существовавшем на прочном фундаменте традиций российской сценографии, идущих от Н. П. Акимова, С. Б. Вирсаладзе, И. Г. Сумбаташвили, М. Ф. Китаева, Т. И. Сельвинской, Д. Л. Боровского, Э. С. Кочергина, С. М. Бархина.

Сценографические решения Бенедиктова уже стали хрестоматийными, настолько они воплотили в себе саму сущность театрального пространства как пространства метафорического и пространства фантазии, воображения и метаморфоз. И если первые опыты в этом направлении были сделаны еще в Кирове, например, в «Ревизоре» (1978), то в РАМТе Бенедиктов в художественном тандеме с Бородиным выстраивает сценографию и на парадной лестнице зрительского фойе («Береника», 1993), и в зале (зрители на сцене) («Лорензаччо», 2001), и на сцене (актеры и зрители вместе) («Проблема», 2019). Пространство Бенедиктова становится пространством для игры актеров, именно для них все придумывается. Это может быть и гигантская сцена Кремлевского дворца, и камерное, мемориальное пространство Музея-квартиры Вс. Э. Мейерхольда. У Бенедиктова всегда пространство диалога, разговора со зрителем.

Краеугольный принцип режиссуры Бородина: вести человеческий разговор о том, что волнует людей сегодня. И это принципиальный контрапункт к новейшим формам квазиобщения, симулякрам. Сценические и живописные пространства Станислава Бенедиктова — всегда пространства большой художественной силы, в которых горизонты жизни соединяют человека с человеком и природой, тонкой и хрупкой материей бытия, и охраняют эту жизнь.

…В этот мир мы все глядим из детства, из окон родного дома. Окно — портал, выход во внешний мир, дверь тоже портал, но что за ней, ты не знаешь, пока не откроешь, в окно — видно многое: и как играют твои сверстники, и кто проходит и проезжает мимо, птиц, прилетевших весной и суетящихся на талой от теплотрассы земле, и небо, громадное, бесконечное с бесконечным движением облаков, солнце и луна, а за ними мириады звезд и беспредельность космоса, и вдруг — осознание своей конечности. «Окна» — так назвал Бенедиктов свою книгу. Самые первые — окна старого деревянного двухэтажного дома рядом с Даниловским монастырем, в Замоскворечье. Одно из окон — во двор, у подоконника сидит мальчик и перебирает пальцами «невидимые, воображаемые клавиши на футляре черного трофейного аккордеона». Воображение откроет юному творцу в будущем и другие окна — сценических порталов, в которых он, уже повзрослевший, будет создавать разнообразные и удивительные пространства неизведанных и бесконечных миров театральной фантазии. Чайковский признавался, что любил заглядывать в чужие окна и смотреть на мгновения жизни других людей. Художнику необходима как воздух энергия жизни, вбирая которую только ему доступными средствами-окнами, смотря в них на мир или вглядываясь снаружи, он затем возвращает ее преображенной и еще более сильной, способной давать жизненную силу множеству людей в бесконечном пространстве времени. Окна памяти открываются художником вопреки всем обстоятельствам, без них он не может существовать: «За переплетами окон — деревья и снег. А за моей спиной разливается, обволакивая меня, чувство тепла и грусти… Может быть, это из глубины темной комнаты идет к окну моя молодая мама»… Окна — это дом, твой корабль, твои близкие, твое путешествие — плавание по жизни, твои открытия и твои чувства любви и сострадания, радости и потерь. Дом становится частью тебя, а ты его, а когда начинаешь сознавать, что дом стареет, как и ты сам, ты прощаешь ему угасание внешнего облика стен, потолка, обстановки, оставляя открытыми окна — для ветра, для надежды и любви.

Такой дом у Бенедиктова в «Отцах и детях»: без крыши, старый, угасающий — хрупкое, зыбкое пространство, в котором прозрачные, легкие полотна тканей внутри него и над ним живут в постоянном движении, олицетворяя текущее и меняющееся время. Хрупкость физического бытия сопрягается с хрупкостью отношений людей, в этом доме живущих. Для Бенедиктова театр — это дом, театр — семья, где все должны быть счастливы, где все должны быть вместе и в счастье, и в горе. Это стремление Бородина и Бенедиктова давнее, путеводное, созидаемое все годы совместного творчества, с кировского периода, затем в РАМТе, — вызов встряскам в жизни российского общества и распространившимся волнам агрессии, цинизма и безверия в человека…

На выставке в Московском Доме художника несколько лет назад Станислав Бенедиктович показал вместе с черно-белыми графическими эскизами к «Горе от ума» два диптиха: из серии «Вятка», на рисунках — за стеклами окон бескрайний горизонт и разлив реки, и серии «Крыжовка» с двумя рисунками садового домика: на одном из которых — за окнами стеклянной веранды силуэт молодой женщины, на втором — мальчика с коротко постриженной челкой…

«…Может быть, это из глубины темной комнаты идет к окну моя молодая мама». Теперь они снова встретились…

Светлая память большому художнику и большому человеку.