Мы привычно причисляем Жан-Жака Руссо к кругу французских просветителей, забывая, однако, что вообще-то родом он был из Женевы, с парижскими энциклопедистами решительно разошелся, а своей прижизненной славой в первую очередь был обязан единственному написанному им роману, а не философским трактатам. И тем не менее для формирования современной европейской культуры он сделал не меньше, чем Вольтер или Дидро. Об этих и других парадоксах, переполнявших жизнь и творчество этого удивительного человека, со дня рождения которого минуло ровно 310 лет, специально для «Горького» рассказывает Наталья Пахсарьян.
Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Жан-Жак Руссо (1712—1778) отмечен безусловным разнообразием дарований и разносторонностью творчества: его называют политическим и религиозным философом, теоретиком педагогики, музыковедом и композитором, романистом, одним из первых автобиографов, предшественником антропологии и родоначальником социологии. Одновременно он представляет собой чрезвычайно противоречивую фигуру. Незаурядный философ-просветитель, Руссо занимает особое место в ряду других мыслителей Просвещения: если Монтескье, Вольтер, Дидро размышляли о том, как с помощью образования, воспитания людей улучшить наличную цивилизацию, то Руссо не принимал ее целиком, уповая на «естественного человека», живущего в согласии с природой, в своей наивности и необразованности сохраняющего нравственную чистоту. Вопрос, поставленный Дижонской академией, «Содействовало ли возрождение наук и художеств очищению нравов», нашел у прибывшего в Париж женевца решительно отрицательный ответ: он видел в этих достижениях цивилизации только обман. Тем не менее жизнь и творчество Руссо неотрывны от Просвещения, лишний раз демонстрируя несводимость этого феномена к статическим идеям, разделяемым всеми членами этого движения.
Пройдя через стадию восхищенного интереса к французским просветителям, Руссо довольно быстро разочаровался в их теориях и стал создавать свою систему взглядов. Споры и ссоры Жан-Жака со вчерашними кумирами как будто подкрепляют традиционное представление критиков о том, что если Вольтер и Дидро демонстрируют ум и способность к рассуждениям, то в Руссо можно найти едва ли не одни только чувство и воображение. В автобиографической «Исповеди» (1765–1770), посмертно опубликованной в 1782–1789 годах, сам автор утверждал, что чувствовать он «начал прежде, чем мыслить», и всячески подчеркивал свою особую, индивидуальную, острую чувствительность. Не случайно этот автобиографический роман, показывающий, по словам самого автора, «человека во всей правде его природы», проложил путь исповедально-психологической прозе романтизма.
Стоит вспомнить, однако, ироническую реплику современного исследователя Бернара Гюйона: «Я открыл, что Руссо был умен». Действительно, не умей Жан-Жак рассуждать, он не создал бы своих философско-политических трактатов, главный из которых — «Общественный договор» (1762) — посвящен проблеме разумного построения гражданского общества. Некоторые положения этого трактата были во время Французской революции 1789–1794 годов включены в «Декларацию прав человека и гражданина», а революционеры Сен-Жюст и Марат читали перед толпой народа отрывки из него. Не будь в этом трактате рационалистического фундамента, обосновывающего необходимость политического и экономического равенства граждан, он не позволил бы считать Руссо «первым в истории человечества фактическим демократом» (Тамара Длугач). Рассматривая «естественное состояние» как желанный идеал, философ предлагал народам составлять такой договор, который бы позволял каждому человеку вновь обрести целостность и чистоту своей натуры, изначально дарованные ему природой, быть свободным и счастливым и который был бы одновременно результатом общей воли народа. Развивая учение Руссо, Владимир Библер писал: «Извечно и демократично только то современное общество, которое сохраняет в своих корнях демократическое право своих граждан заново, исходно, изначально порождать и договорно закреплять свои собственные правовые структуры».
Способом достижения такого гражданского состояния Руссо видел воспитание, трактуя его иначе, чем просветители-энциклопедисты: воспитание должно устранять пагубное влияние жизни в суетном и испорченном цивилизацией обществе, оно должно проходить вдали от искусственной культуры. Чувственная восприимчивость, данная ребенку от природы, позволит ему узнать об окружающем мире больше и лучше, чем он узнал бы из книг, которые его принуждают читать, и из абстрактных наук, которыми родители пытаются заменить практический опыт. Программу такого свободного «естественного воспитания» писатель изложил в трактате «Эмиль, или О воспитании» (1762). Это произведение возмутило французский парламент, приговоривший книгу к сожжению, а ее автора — к тюремному заключению, от какового Руссо спасли решение уехать из Парижа и благосклонность посланных за ним судебных приставов, не задержавших его в дороге. И этот же трактат не только был взят на вооружение современными философу семьями, которые стали уделять больше внимания прогулкам детей на свежем воздухе и начали следить за тем, чтобы матери вскармливали детей своим молоком, а не отдавали их кормилицам. Но он же еще оказал огромное влияние на развитие последующей педагогической мысли. Парадоксальным образом сам Руссо не воспитывал собственных пятерых детей, раздав их по приютам. Это, однако, не повлияло на авторитет «Ньютона в области морали» (Кант): он положил начало широкому идейно-философскому движению «руссоизма» и сделал популярным миф о «добродетельном дикаре».
Философ и педагог, Руссо претендовал и на то, чтобы его воспринимали как профессионального композитора и музыковеда. В молодости он приехал в Париж, чтобы предложить музыкальному сообществу собственную систему нотной записи; к тридцати годам сочинил несколько композиций; ему были поручены статьи о музыке в «Энциклопедии наук, искусств и ремесел» Дидро и Д’Аламбера; он вступил в полемику с самым знаменитым композитором Франции XVIII века — Жан-Филиппом Рамо, отстаивая более важную роль мелодии, чем гармонии; он, наконец, сочинил музыку и либретто оперы «Деревенский колдун», которая пользовалась успехом у современников. Любопытно, что те же Сен-Жюст и Марат были не только поклонниками общественно-политических идей Руссо, но и исполняли арии из этой оперы.
Конечно, квинтэссенцией читательского успеха была книга «Юлия, или Новая Элоиза»: до 1800 года ее успели переиздать 72 раза, на нее было опубликовано невиданное доселе число откликов в периодической печати, она вызвала огромную волну писем читателей автору, в библиотеках не хватало экземпляров для всех желающих, а влиятельный немецкий философ Иммануил Кант, известный своим строгим соблюдением распорядка дня, единственный раз в жизни пропустил послеобеденную прогулку, зачитавшись этим романом. Причем в январе 1761 года, когда «Новая Элоиза» вышла из печати, Руссо было уже почти 50 лет, но его известность до той поры была достаточно скромной: ни «Эмиль», ни «Общественный договор» еще не были им написаны. Впрочем, известный критик XIX века Эмиль Фаге считал, что эти будущие сочинения Руссо тоже суть романы: «Общественный договор», например, — это роман об идеальном обществе, «Рассуждение о неравенстве» — роман о человеческой натуре и т. п. Но в данном случае обнаружение «романического» компонента в трактатах Руссо было для критика аргументом, позволяющим снизить ценность его политико-социальной рефлексии. На самом же деле для Руссо, жаждущего не сухого убеждения читателей, а их своего рода «соблазнения» (как выразилась филолог Кристина Амман) ходом писательской мысли, это «романическое» важно в качестве способа увлечь аудиторию и предоставить ей интересное, но одновременно полезное чтение.
И все же приход философа к сочинению романа довольно парадоксален: критик искусственности, он должен был бы чуждаться жанра, имеющего репутацию чрезмерно условного и неправдоподобного. Правда, и юношеское, и взрослое чтение Руссо было насыщено романической прозой XVII века. Увлечение писателя пасторальным романом д’Юрфе «Астрея» констатирует Бернарден де Сен-Пьер, которому Жан-Жак, прочитавший это произведение дважды, советует тоже прочесть его внимательно и неторопливо. В текстах Руссо ученые обнаруживают частые упоминания галантно-героического романа Ла Кальпренеда «Кассандра», в «Исповеди» он сам пишет о связи сюжета «Новой Элоизы» с романом мадам де Лафайет «Принцесса Клевская» (признание принцессы Клевской своему мужу в любви к герцогу Немурскому близко признанию Юлии господину де Вольмару в своей любви к Сен-Пре). Но сочинители эпохи Просвещения, захваченные желанием натурализации письма, не случайно избегали причисления их произведений к романам: этот идеализирующий жанр вышел из моды.
Чувствуя некоторую неловкость за обращение к подобному роду письма, Жан-Жак определил себя в «Исповеди» как «романиста поневоле», внезапно охваченного «поэтическим безумием»: пережив драматическую любовную историю на вилле «Эрмитаж» (отчасти отразившуюся в сюжете «Новой Элоизы»), а затем обосновавшись в имении графа Люксембургского, он собирался целиком посвятить себя философским сочинениям, но вместо этого начал писать историю в письмах «двух любовников, живущих в маленьком городке у подножия Альп». Можно сказать, что подобным подзаголовком автор формирует у читателей ожидание любовного романа, а затем не то чтобы обманывает, но превосходит подобное ожидание: он не стремится к тому, чтобы его роман воспринимали только как чувствительную историю любви, ему важна читательская рефлексия над серьезными общественными проблемами. Так, хотя Руссо очевидно вызывает ассоциацию с трагической историей любви теолога XII века Пьера Абеляра и его ученицы Элоизы, актуализированной переведенной на французский язык поэмой Александра Поупа, он при этом вводит в сюжет проблему социального неравенства: Сен-Пре, учитель Юлии, — разночинец, тогда как она — дворянка, и это становится дополнительным препятствием к соединению влюбленных. Письма, которыми герои обмениваются в разлуке, демонстрируют не только нюансы любовных чувств, но и содержат описание пороков городской жизни, с которыми сталкивается Сен-Пре в своем путешествии. Вообще, в романе Руссо, стиль и интонации которого отличаются от стиля его трактатов, можно, тем не менее, найти сходство с их проблематикой: Фабрис Мулен, например, полагает, что если в «Общественном договоре» речь идет об изменении условий политического существования, а в «Эмиле» — о трансформации принципов воспитания и образования, то в «Новой Элоизе» автор ставит вопрос об изменении человеческих отношений, основанных на сексуальном желании. Чувство у Руссо насыщается здесь моральной ценностью и не вступает в конфликт с разумом, а действует совместно с ним, возвышая человека. Тем самым роман одновременно и связан с идеалистической концепцией «высокой» любви, представленной в «Астрее», и трансформирует ее. Руссо нравилось читать любовные романы барокко, но он не подражал им, как не подражал и «отцу эпистолярного романа» Сэмюэлу Ричардсону, создав собственный тип романного нарратива в письмах.
Писатель, как известно, запрещал целомудренным девушкам читать «Новую Элоизу», но в то же время представлял своими идеальными читателями супругов: «Мне приятно воображать, как супружеская пара, читая этот сборник писем, почерпнет в нем новое мужество для того, чтобы сообща нести бремя своих трудов и стремление сделать их полезными. Неужели, увидев в этой книге картину семейного счастья, они не почувствуют, что их собственный союз становится теснее и крепче?». Появление Сен-Пре в Кларане в качестве учителя детей Юлии и Вольмара вносит в роман и педагогическую проблематику. А рассказ о том, как господин де Вольмар управляет своим хозяйством в Кларане, протягивает нить к экономическим идеям Руссо, которые он излагает в своих трактатах. Романист ставит задачу «показать зажиточным людям, что и в сельской жизни и в земледелии есть свои радости... почтенный человек, который пожелал бы удалиться со всем своим семейством в деревню и занять место своего арендатора, мог бы вести там жизнь столь же приятную, как и среди городских развлечений...».
Кроме того, Руссо размышляет в романе о сути религиозного чувства, о вере и неверии, о принципе толерантности. Сам писатель, воспитанный в кальвинистской Женеве, на определенном этапе своей жизни перешел в католичество, затем отказался от этого, но не стал и последовательным протестантом, а утвердил для себя на основе «разума, чувства и ностальгии» «религию сердца». Эта форма верования не требовала посредников между индивидуумом и божеством, она была основана на «внутреннем свете», по выражению самого писателя, и, пожалуй, была и не совсем религией, и не совсем философией. В романе автор задавался вопросом о пользе канонической формы религии для общества, о ее границах и функциях. При том что, как и Вольтер, Руссо был резко настроен против атеизма, он не добивается в романе радикализма своих трактатов, старается смягчить противостояние философов и верующих. Писатель выступает за толерантность и, хотя, по его мнению, отсутствие веры опасно для общества, рисует атеиста господина де Вольмара отнюдь не черными красками, превращая его в добродетельного персонажа. Заглавная героиня-христианка, искренне верующая, с одной стороны, разоблачает религиозную нетерпимость, которая лишает верующих всякого сочувствия к инакомыслящим, доброты, а с другой — не может смириться с неверием своего супруга, ощущает своего рода моральное превосходство над ним. А господин де Вольмар оказывается последовательным в своей толерантности: он не только не пытается отвратить Юлию от религии, с пониманием принимает ее набожность, но и не отталкивает Сен-Пре, в любви к которому призналась ему жена. Он соглашается жить с учителем в своем имении и доверяет ему воспитание своих детей. Посредством таких парадоксальных нюансов в характерах персонажей Руссо приглашает читателей к раздумьям над предложенными проблемами, растворенными в лирико-поэтической интонации романа, но ясно ощутимыми в нем. Текст «Новой Элоизы» оказывается не механическим соединением философских рассуждений с романической интригой, а воплощением духа ищущего истины автора, одновременно чувствительного сентименталиста и человека, остающегося «философом и в самом чувстве» (Поль Бенишу). В этой недогматичности мысли, способности обсуждать возникающие вопросы, а не давать на них однозначные ответы, сомневаться, предполагать, искать сентименталист Жан-Жак Руссо, столь яростно споривший с Дидро и Вольтером, парадоксальным образом оказывается на одной позиции с ними и продолжает дело Просвещения.