Булгаковские москвичи мельтешат за окнами, высвеченными в три этажа, в шесть рядов, на необычном медиазанавесе спектакля “Мастер и Маргарита” в постановке Робера Лепажа в Театре Наций. В захламленных комнатах без штор люди ведут существование на виду – закусывают, развешивают белье, бреются, музицируют, играют в азартные игры, вторгаются друг к другу без стука, сплетничают, снимают телефонные трубки и, возможно, доносят. Спектакль начнется с того, что жизни мышья беготня в каждом окошке сменится арестными фотографиями в профиль и фас. Под ними будут неярко проступать роли и исполнители. Чертовщинка втирается в постановку Лепажа уже числом занятых актеров – тринадцать – на всю немалую рать культового романа.
Зарубежная постановочная группа спектакля, в первую очередь сценограф Женевьев Лизотт, медиахудожник Лука Дюбе-Кантен, видеохудожник Луи-Робер Бушар и художник по свету Лоран Рутье, чередуют узнаваемые городские виды 1930-х на заднике с бесконечными пространствами и закутками московских коммуналок и казенных учреждений почти столетней давности, открывающимися на сцене, как огромная книжка-раскладушка. Выполнена эта “книга эпохи” исключительно в тусклых и унылых грязных-серых и зелено-голубых тонах, в них до сих пор, храня традиции, принято красить подъезды неэлитных домов.
Лепажу важно, что роман писался в сталинские годы и о сталинских же годах – под портретом вождя восседает в своем кабинете финдиректор театра Варьете Римский (Андрей Смоляков). Впрочем, канадский режиссер предельно внимателен ко всем линиям: его человековедение оказывается уместно в лирических и ершалаимских сценах, приверженность цирку и технологиям – в мистических и фантастических, особый тип исследовательской иронии – в социальных. В итоге трехактный спектакль, каждый фрагмент которого можно подробно анализировать на предмет того, как это сделано (а сделано, как правило, с редкой щедростью и тщанием, включая перетекания одного эпизода в другой), длится пять с лишним часов, и удивительно, что кое-что из романа все же оказалось купировано.
Кутерьма преображений и переодеваний в “Мастере и Маргарите” вызывает легкое головокружение – почти каждый из костюмов Виктории Севрюковой (в спектакль вошло около 120 из 200 сочиненных) по-своему произведение искусства. В них театр следовал моде времени, создавал доспехи голливудского уровня, гротескные и фантасмагоричные силиконовые тела, монтировал в костюмы миниатюрные дым-машины, здесь старили ткани и подкрашивали их вручную: “Мы понимали, как протираются брюки, мы понимали, как много лет носится одна и та же кофточка. Мы понимали, что нам нужно добавить максимум жизни этим вещам”, – говорит художница по костюмам.
Главные же визуальные эффекты достигаются здесь старинной техникой, именуемой “Призрак Пеппера”, она использует стеклянную пластину и особое освещение. В спектакле Лепажа эта пластина разрастается почти до размеров зеркала сцены. Первый из шедевров, порожденных иллюзионистскими и современными возможностями, – казнь Иешуа Га-Ноцри и двух разбойников на Голгофе, когда на фоне проецируемого иерусалимского пейзажа вырастают три креста, а на них постепенно проступают очертания казнимых – отражения исполнителей, раскинувшихся на планшете сцены в позах распятых. Вторая незабываемая сцена на мгновение представляет собравшихся за столом в МАССОЛИТе литераторов воплощением “Тайной вечери” Леонардо да Винчи. Третья же не просто восхищает решением сложной и остроумной постановочной задачи, но образно преподносит суть дьяволиады. С изнывающей по Мастеру (Евгений Миронов), бесцельно присевшей на скамейку у кремлевской стены Маргаритой (Чулпан Хаматова) внезапно вступает в разговор пустота. И лишь в другой, иллюзионистской, реальности героиня ведет причудливую беседу с видимым нам Азазелло (Леонид Тимцуник), пока мимо шествует похоронная процессия, напоминающая не столько прощание с литератором Берлиозом, сколько похороны кого-то из первых лиц страны. И Кремль, и траурное шествие – видеоизображения.
Никакой насильственной актуализации, лобовых перекличек с сегодняшним днем в спектакле Робера Лепажа вроде бы нет, но от возникающих ассоциаций, тем не менее, вздрагиваешь. Невозможность для крупного политика сойти с накатанной колеи и поступить по совести – эту муку неспособности на поступок и пожизненного раскаяния мощно играет Андрей Смоляков в роли Понтия Пилата. Он тот, чье лицо мы не раз видим круп-ным планом на экране, с сощуренными от головной боли глазами, с проживанием пика этой боли и мгновенным ее спадом, с разглаживанием черт. И тут же хрупкий, но непреклонный Иешуа (Дмитрий Сердюк), который страшится лишь того, что полагающий себя его учеником Левий Матвей (Александр Новин) записывает на козлином пергаменте отнюдь не высказанные им мысли, а собственную интерпретацию. Не очень знаю, как сегодня в верхах обстоят дела с сожалением о содеянном или не содеянном, но то, что человек, поднявшийся хотя бы на несколько ступенек любой власти, чаще всего тотально несвободен в решениях, как и то, что именующие себя учениками нередко проповедуют совсем не мысли учителей, факты непреложные.
А что же лирические сцены, линия Мастера и Маргариты? Постановочно эти фрагменты не самые сильные. В театральную биографию дуэта Чулпан Хаматовой и Евгения Миронова вписано уже столько вариантов любовных отношений, что и Воланд, кажется, не готов добавить оттенков, в особенности столь отрешенный и дидактичный, как седовласый мессир Виктора Вержбицкого.
Чулпан Хаматова способна на самоотверженность и в жизни, и на сцене. В жертвенности ее Маргариты, загримированной под собирательный образ из первой и третьей жен писателя, тоже не приходится сомневаться. Как известно, Маргарита не просто отправляется на бал Сатаны покутить, обнаженной и на метле, – “Призрак Пеппера” снова в деле, – там ей предстоит всю ночь в мучительной неподвижности предостав-лять свое колено для поцелуя самым отпетым грешникам, выходящим из камина, ободрять их словами восхищения. В глазах Чулпан Хаматовой это, вероятно, не такое уж фантастическое времяпрепровождение. В самом начале ее безоглядного погружения в благотворительность актрисе приходилось выдерживать по пять-шесть ужинов за вечер с очень богатыми и наверняка не безгрешными людьми в надежде получить от них деньги на новое оборудование и ремонт детской онкобольницы. Только вот окружала ее тогда совсем не оперная роскошь костюмов Виктории Севрюковой, соединенная с мотивами Климта, как на балу Маргариты, но суть от этого не менялась.
Говоря о том, по сколько преображений и переодеваний, смен париков и всевозможных толщинок выпадает на каждого исполнителя, нельзя не упомянуть о нескольких крошечных ролях Хаматовой и Миронова. И если актера еще можно угадать в шаржированных образах Никанора Ивановича Босого и профессора Кузьмина, то актриса в роли буфетчика Сокова, феерического долдона с зачесанной лысиной, кустистыми бровями, грустно обвисшими усами и огромным пузом, чувствующего себя в полном праве с продажей осетрины второй свежести, неузнаваема и неотразима в созданной ею характерности. Чрезвычайно удачна и рисуемая Александром Новиным без всякой внешней специфики фигура недалекого, но искреннего и быстро сломавшегося Ивана Бездомного. Москвичи предстают у Лепажа ненадежными, теряющими почву под ногами даже при легком дуновении дьявольщины, – реплику “Мы все здесь люди ненадежные” герой Евгения Миронова произносит с полным пониманием творящегося тогда и сейчас, и не только в стенах психиатрической клиники. Люди как люди, и те, и эти москвичи, хоть давно уже не соглашаются жить на виду, тяготеют к закрытости и дистанции.
Признанный мастер пронзительного театрального нарратива, Робер Лепаж предлагает московской публике, воспринимающей булгаковский роман по преимуществу как “наше всё века XX”, чрезвычайно скрупулезное, что и следовало ожидать, театральное повествование. Но при совершенстве эффектов, это все-таки лишь изощренно разработанная поверхность. Многообещающий дайджест чего-то более глубокого.
Мария ХАЛИЗЕВА
«Экран и сцена»
№ 4 за 2022 год.