ВОРОТА ЕИНАЛЕЖ

Когда на дворе январь, а спектакль вышел в мае, разве уважающий себя блог, шагающий в ногу с театральным процессом, станет давать рецензию? Но ни в мае, ни в июне, ни даже в сентябре не находилось уважающего себя критика, который унизил бы себя аккредитацией на спектакль Константина Богомолова «Дядя Лёва» — после того, как режиссер заявил о том, что критика ему и театру не нужна, что пускать никого не будут, звать тем более, и пошли бы все далеко и надолго…

Надолго и получилось. Но прошли месяцы, отдельные критики «Дядю Леву» посмотрели и отрецензировали, а поскольку уже никто не помнит, что и когда, то и мы решили вернуться морозной зимой к майской премьере и положить в архивную копилку еще один спектакль. А заодно напомнить читателям, что именно на Малой Бронной в 1974 году Михаил Козаков поставил «Покровские ворота» (еще до всякого телефильма), и они шли несколько сезонов…

«Дядя Лёва». По пьесе Л. Зорина «Покровские ворота».
Театр на Малой Бронной.
Режиссер Константин Богомолов, художник-постановщик и художник по костюмам Лариса Ломакина.

Упрощенное определение комедии — «когда все хорошо кончается». По этому признаку «Дядя Лёва» Константина Богомолова в Театре на Малой Бронной, по пьесе Леонида Зорина «Покровские ворота» — совсем не комедия, а если и комедия, то пост-пост и мета-мета.

Может быть, потому, что Костик тут — человек взрослый, глядящий в прошлое элегически. В самом начале в партере с юной партнершей сидит Игорь Верник, их показывают крупным планом на экране над сценой: «А Костика будет играть Верник». — «Как Верник? Он же старый!» — «Решение такое». Герой Верника — не столько действующий, сколько вспоминающий: и находясь на сцене, и изредка сходя в зрительный зал, он остается рассказчиком. Он вглядывается в былое — с полуироничной улыбкой, но и с очевидным ощущением безвозвратной утраты, как Гарри Поттер в зеркало Еиналеж. «Бюро регистрации смертей и браков» — написано над сценой, когда герои приходят в загс.

И костюмы, и задники с видами Москвы, и поворотный круг здесь подкрепляют темы памяти и утраты; вращение круга напоминает музыкальную шкатулку. На авансцене — старый диван и олдскульный телефон; пустые книжные шкафы сгрудились справа, как в запыленном закоулке музея (художник Лариса Ломакина). А Людмила Хмельницкая, игравшая в спектакле Михаила Козакова того же театра Маргариту, теперь играет тетю Костика.

Выбирая направление трактовки пьесы Зорина, важной для истории Театра на Малой Бронной, режиссер оставил из внешних комических приемов минимум: например, приходящий к Велюрову (Иван Шабалтас) поэт Соев (Аскар Нигамедзянов) — вылитый Пушкин, с бакенбардами и в цилиндре. Пьеса играется по привычному тексту — но никаких погонь, беготни, комического фальцета. Герои разговаривают спокойно, с ровными интонациями — и понимаешь, что комическое начало спрятано в самом тексте. Так, Александре Ревенко, играющей Людочку, вовсе не обязательно распахивать глаза и быть восторженной — и тем не менее ее наивное сокрушение о судьбах умерших поэтов остается смешным.

Освободив персонажей Зорина от приросших к ним водевильных интонаций, режиссер придает тексту новые интонации. Это больше не комедия, это отчасти ностальгическая драма, отчасти история о невыносимом абьюзе, вместе — поэтическая и гневно-ироничная.

Главным героем спектакля, и даже лирическим, становится дядя Лёва (обращение, явно принадлежащее глядящему в прошлое Костику). Александр Семчев играет его пожилым интеллигентом, почти без сил, который живет только на топливе влюбленности в мир, поэзию, в Людочку; он жалко идет за ней мелкими шажками, согбенный и рыхлый, просительно-поэтически приподняв голову. Как только его этого топлива лишают — заваливается на диван мешком; выглядит он куда старше названных сорока трех лет. Впрочем, возраст здесь — понятие относительное. Так безымянная героиня Веры Майоровой, когда-то игравшая Людочку, в какой-то момент оказывается в зале рядом с Костиком — Верником, как сидела в начале с ним молодая Алевтина (Яна Кошкина), являя собой проекцию юной героини в будущее.

Дядя Лёва, медлительный, бесконечно деликатный, очевидно из вымирающей среды; его диалог с внешне бесстрастной Людочкой — разговор сердец, а не интеллектов. И в сцене на катке, когда она кладет ему голову на плечо, а он очень осторожно касается ее макушки губами, — кажется, счастье возможно.

Противостоит ему блестящая, как дива Голливуда, Маргарита Александры Ребенок, в изысканных платьях. Устав от дяди Лёвы, но не отказавшись от него, она нашла себе брутального молодого Савву (Даниил Чуп), который «великолепно технически развит» (характерный жест и усмешка). Настоящим триллером становится история неестественного созависимого сожительства с бывшим мужем; полиамория до того, как стала мейнстримом. Эта красавица — холодная смерть, давящая своего Льва изнутри, вырастившая в нем презрение к себе: сцена, когда Маргарита несколькими фразами убеждает дядю Лёву, что он человечески несостоятелен, очень страшна и бросает совсем новый свет на ностальгическую историю о добрых старых временах.

Дядя Лёва обречен. Не так важно, что именно вырежут ему в больнице и как быстро две прекрасные девушки уведут его от Маргариты. В спектакле нет спасителя-Савранского; дядя Лёва явно уходит со сцены навсегда. Но остается робкая надежда на то, что призрак любви останется с ним до конца.

Всей гаммой чувств здесь наделены старшие: любит Хоботов, искренне влюблен и фат Велюров, даже Маргарита всплакнет у телефона. Молодые лишены ярких эмоций. Они как будто пока не проявлены, не оформились как личности. Единственная отчетливая эмоция Саввы — злость; он ударяет куда-то под дых слабого после операции дядю Лёву со словами: «Чего ж тебе надо? Живи да радуйся. И делай, что тебе говорят». Вот застывшая Людочка; вот Света Ирины Старшенбаум, призраком прошлого долго глядящая на Костика в одной из последних сцен. Пухлогубая, скуластая красавица Алевтина из новых времен кажется юной проекцией Маргариты: сама неумолимая судьба, ждущая в «месте последнего свидания невесты и жениха», как повторяет Костик.