Опыт российской политики XIX века. Конференция историков

* * *

Конференция памяти Нины Киняпиной. День первый.

10−11 декабря в Государственном историческом музее состоялась научная конференция памяти заслуженного профессора МГУ Нины Киняпиной. В ходе конференции прозвучали доклады о разных страницах истории российской политики XIX века.

В первый день конференции прошли две сессии, на которых рассматривалась политика России на европейском и кавказском направлениях соответственно.

Секцию по европейской политике Российской империи в XIX столетии открыли доклады, касающиеся участия России в крупнейшем потрясении западного мира начала века — Наполеоновских войнах.

Заведующий экспозиционным отделом Государственного исторического музея доктор исторических наук Виктор Безотосный выступил на тему оценки в отечественной историографии характера Антинаполеоновских коалиций и позиции России.

Свой доклад Безотосный начал с напоминания о тезисе Карла Маркса и Фридриха Энгельса, труды которых в интерпретации советских идеологов долгое время определяли отечественную историографию Наполеоновских войн, — тезисе о сочетании в войнах антифранцузских коалиций реакционных и освободительных черт.

При этом среди исследователей были те, кто придерживался мысли, что действия коалиций были гораздо более реакционными, чем освободительными. Один из ярких сторонников такой точки зрения — доктор исторических наук Николай Троицкий, постулировавший, что намерения воевавших против Наполеона феодальных держав были гораздо более реакционными, чем освободительными. Троицкий последовательно доказывал, что противники Наполеона стремились исключительно к территориальной экспансии и грабежам, а используемая в их дипломатической документации и пропаганде «освободительная» фразеология была только «фиговым листком» для прикрытия этих намерений.

Оппонируя данной концепции, Безотосный отметил, что устремления, которые Троицкий инкриминировал коалициям, более всего как раз соответствуют реалиям наполеоновской политики. Именно корсиканец последовательно добивался доминирования в Европе, а благодаря ограблению других стран экономика Франции даже в 1814 году, при крахе Первой империи, находилась в сравнительно неплохом состоянии.

Безотосный задал риторический вопрос: что получила от наполеоновских войн Россия, политику которой Троицкий за «экспансионистские» и «грабительские» устремления особенно порицал? Разоренные западные и центральные губернии да спаленную Москву? И насколько Россия, да и другие державы Антинаполеоновских коалиций, разграбили поверженную Францию?

Также Безотосный не согласился с теми, кто участие России в коалициях объясняет антипатией и завистью Александра I к Бонапарту. Историк подчеркнул, что глава государства не может руководствоваться только личными мотивами и пристрастиями, он должен считаться с интересами государства. При этом он отметил, что в значительной степени эти интересы определяются политическим классом, которым в реалиях Российской империи начала XIX века могло быть только дворянство, которое как раз не имело оснований тяготеть к Бонапарту.

Относительно «освободительной» фразеологии и вообще идеологической составляющей Наполеоновских войн Безотосный выдвинул тезис, что как раз идеологически Наполеон проиграл в первую очередь, и это стало одной из причин его конечного падения.

Мотивы России в войнах с Наполеоном, как считает историк, отнюдь не сводились к монархической солидарности и стремлению защитить пошатнувшиеся феодальные режимы. Скорее основная цель России, да и других стран коалиций, состояла в восстановлении баланса сил в Европе.

Кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Центра военной истории России ИРИ РАН Лидия Ивченко обратилась к проблеме освещения в отечественной историографии причин участия России в III Антинаполеоновской коалиции.

Ивченко в начале выступления подчеркнула, что тема участия России в войнах против Наполеона сохранила актуальность, по ней до сих пор не прекращаются дискуссии. Чем мотивировалась разгромленная в 1805 году III коалиция: «крестовым походом» против «исчадия революции» («вылезшего из грязи адского чудовища», как писала королева Пруссии Луиза) или же попыткой восстановить баланс сил? Так ли блистательна, как расписывали и расписывают некоторые, была для России перспектива союза с Бонапартом? И так ли зависела, как уверяют некоторые, политика России от личного отношения Александра I к Бонапарту?

Ивченко указала на то, что у сомнений в целесообразности для России участия в Антинаполеоновских коалициях давняя история: еще Карамзин пенял Александру I на противостояние с наполеоновской Францией. С конца XIX века эта позиция стала набирать вес в силу общего роста в русской историографии критического отношения к Александру I.

Так, Николай Шильдер, один из крупнейших исследователей личности и политики Александра I, объяснял его антинаполеоновскую политику влиянием одного из ближайших друзей, члена негласного комитета Адама Чарторыйского.

В дальнейшем сказалось влияние на отечественную историографию наполеоновской «золотой» легенды. Так, в советское время некоторые историки, в частности Евгений Тарле и Альберт Манфред, позиционировали Наполеона как наследника Французской революции. Алексей Дживелегов вовсе был склонен оправдывать любые дела корсиканца.

Вместе с тем, отмечает Ивченко, немало видных историков придерживались других позиций. Так, Сергей Соловьев в своей не утратившей актуальности по сей день работе «Император Александр I. Политика, дипломатия» поставил вопрос: был ли у российского императора вообще выбор после расправы Бонапарта над герцогом Энгиенским. Также Соловьев обратил внимание, что крушение Амьенского мира между Францией и Великобританией создало ситуацию неустойчивости в Европе, при которой идея российского нейтралитета стала чревата пагубными последствиями.

Также Ивченко особо выделила труд советского историка Сергея Сироткина, одного из первых в советской историографии заговорившего о наличии у России собственных политических интересов помимо борьбы с революционной Францией.

Тем не менее в целом долгое время в отечественной историографии оставалась сильна позиция, в которой российские политические интересы в Наполеоновских войнах вообще не рассматривались, а подменялись взаимоотношениями Александра I и Наполеона.

Следующие доклады были связаны с эпохой Николая I.

Кандидат исторических наук, доцент факультета иностранных языков и регионоведения МГУ Мстислав Маринин рассмотрел позицию России в отношении событий Бельгийской революции и Польского восстания 1830−1831 годов.

Маринин оценил Бельгийскую и Польскую революции как проявления одного большого кризиса, поразившего установленную в 1814—1815 годах на Венском конгрессе систему устройства Европы.

Бытующую в историографии точку зрения, согласно которой связь между Бельгийской революцией и Польским восстанием состояла в том, что из-за необходимости бороться с польскими мятежниками Николай I отказался от интервенции в Бельгию, Маринин охарактеризовал как фрагментарную и однобокую.

Историк обратил внимание, что сам Николай I требовал в 1830 году проводить военные приготовления с нарочитой открытостью, мотивируя это интересом удержать Францию от вмешательства в бельгийские события. Как только стало ясно, что Париж готов к диалогу, российский император в письме к принцу Виллему Оранскому в октябре 1830 года заявил, что Россия не намерена выступать против революционеров в одиночку. Между тем миссия генерал-фельдмаршала графа Ивана Дибича-Забалканского показала неготовность Пруссии вмешиваться в события.

Также Маринин напомнил о том, что в 1829 году закончилась очередная война России против Турции, в которой Русская Армия понесла большие потери. В связи с этим историк озвучил вывод, что события в Польше для Николая I были скорее предлогом, нежели причиной не вмешиваться в бельгийские события.

Вместе с тем Польское восстание многими рассматривалось как возможность ослабить Россию. И в этой связи взятие Варшавы Паскевичем имело для бельгийских революционеров неоднозначные последствия, поскольку предотвратило признание польских мятежников со стороны французского короля — если бы это произошло, то за этим почти неизбежно последовал бы разрыв русско-французских отношений, который затруднил бы урегулирование бельгийского вопроса.

Далее выступил кандидат исторических наук, доцент факультета иностранных языков и регионоведения МГУ Оганес Маринин.

В своем докладе он выдвинул тезис о неоднозначности итогов Крымской войны для России, обратив внимание прежде всего на успешность боевых действий против Турции и на итоги, определенные дипломатами. Маринин отметил, что в западной историографии существуют разные точки зрения относительно итогов войны, и не все исследователи убеждены в однозначном успехе франко-британского альянса — в качестве примера он назвал Алена Гутмана.

Также историк обратил внимание, что Николая I в конце Крымской войны более беспокоило не положение дел в Крыму, а опасность вступления в войну Австрии — это видно из его переписки с военными и гражданскими чиновниками.

Последним в рамках первой сессии конференции выступил доктор исторических наук, профессор факультета государственного управления МГУ Александр Полунов с докладом о связи между российской дипломатией второй половины XIX — начала XX веков и народными утопиями.

В качестве яркого примера такой связи Полунов привел интерес российской дипломатии к сирийским христианам в конце XIX века. В проявляемом к ним внимании, безусловно, был прагматический мотив закрепления геополитических позиций России, но вместе с тем и идеологизированные мотивы поиска истинной религиозности, которой, как считали тогда весьма многие, не хватало Русской церкви при всем ее могуществе.

Ряд призванных обосновывать российскую внешнюю политику концептуальных построений, по мнению Полунова, удивительно перекликался с сюжетами народных утопий — в частности, с возникшей среди старообрядцев и обретшей популярность в простонародье легендой о Беловодье. Причем характерная черта «правильных» церковных порядков, описываемых в легенде, — это иерархия антиохийского поставления сирского (классического сирийского) языка.

Также в России проявляли интерес к Эфиопии — еще одной стране, за долгие века ставшей классическим местом размещения христианских утопий. Например, по ряду версий, именно в Эфиопии находилось царство Пресвитера Иоанна. Порой этот интерес выливался в курьезные ситуации вроде поддержки высокопоставленными лицами предприятия авантюриста Николая Ашинова, предложившего создать поселение в Эфиопии. В конечном итоге созданная Ашиновым станица Новая Москва была разгромлена французами, а ее обитатели выдворены обратно в Россию.

Вторая секция конференции началась с доклада кандидата исторических наук Сергея Манышева о фигуре шейха Мансура — чеченского мятежника и проповедника конца XVIII столетия. Манышев констатировал, что вообще история Кавказа XVIII века мало изучена в отечественной историографии, и даже по такой сравнительно известной странице, как деятельность шейха Мансура, вводится мало новых источников, и пишущие о нем предпочитают пересказывать уже известные факты.

Вместе с тем Манышев признал, что в целом источники не позволяют заглянуть в тайну личности Мансура и рассмотреть его движение изнутри, и почти любое высказывание о шейхе приходится предварять словом «возможно».

В связи с этим историк предложил обратиться к взгляду на Мансура его русских и турецких современников. Он отметил, что в турецких источниках упоминания появляются уже в 1783 году, хотя в целом до 1785 года, когда о его деятельности начинают писать уже российские газеты. Кроме того, как минимум поначалу турецкие власти отнеслись к новоявленному проповеднику с недоверием, опасаясь, что он в самый неподходящий момент может выступить против России, с которой у Турции и так были нестабильные отношения.

Манышев выразил мнение, что шейх Мансур в целом был недооценен современниками, да и сам, вероятно, себя недооценивал.

Следующее выступление принадлежало кандидату исторических наук, старшему научному сотруднику Центра евроазиатских исследований МГИМО (У) МИД РФ Вадиму Муханову. Он рассмотрел вопрос о взаимоотношениях между генерал-фельдмаршалом князем Александром Барятинским и имамом Шамилем.

Муханов обратил внимание на широкий интерес к фигуре Шамиля в Дагестане, но констатировал невысокое качество большинства работ дагестанских историков, направленных преимущественно на обоснование притязаний местных элит. И это обстоятельство способствует распространению разнообразных мифов и заблуждений, среди которых миф, будто Барятинский в 1859 году взял в плен Шамиля обманом — имам якобы не собирался сдаваться, а только вышел на переговоры и тогда был пленен.

По мнению Муханова, эти утверждения опровергаются анализом переписки князя Барятинского с Шамилем, по которой прослеживаются отношения, явно невозможные, если бы имам был так вероломно пленен князем. Кроме того, Муханов отметил, что долгое время Барятинский выступал ходатаем и покровителем Шамиля и его семьи в Российской империи.

Последним в первый день конференции сделал доклад кандидат исторических наук, преподаватель кафедры международных отношений внешней политики России МГИМО (У) МИД РФ Михаил Волхонский, обратившийся к теме политики главноначальствующего на Кавказе в 1882—1890 годах князя Александра Дондукова-Корсукова в отношении грузинских дворян, а точнее, их долгов.

Вопрос с долгами грузинского дворянства возник еще во время наместничества на Кавказе великого князя Михаила Николаевича, однако просьбы его списать долги дворян встретили протест министерства финансов.

Когда с аналогичными предложениями стал выступать Дондуков-Корсаков, позиция министерства не изменилась и между князем и министром финансов Николаем Бунге началась длительная бюрократическая дуэль.

В этом противостоянии Бунге апеллировал к цифрам и состоянию государственной казны, а также указывал, что прощение долгов грузинскому дворянству ляжет бременем на все остальное население империи.

В свою очередь Дондуков-Корсаков, доказывал, что без пересмотра долгов грузинское дворянство лишится своих земель, которые будут скуплены армянским торговым классом, который князь считал нелояльным к российской власти. И в целом князь напирал именно на необходимость обеспечить социально-политическую стабильность Кавказа и Закавказья.

В конечном итоге было вынесено постановление о прощении грузинском дворянству половины долга и пересмотре сроков выплаты оставшихся сумм. Волхонский связывает данный успех Дондукова-Корсакова с тем, что его предложения соответствовали консервативному курсу императорской политики.