Я до сих пор вспоминаю, как садился в такси у высотки на «Красных Воротах», где я тогда жил, будто это было вчера. Десять минут, и я у метро «Павелецкая». Там к 11 часам вечера уже собиралась очередь, которая змейкой вилась от Садового кольца по Новокузнецкой и сворачивала налево в 5-й Монетчиковский. В пятницу и субботу в 1994-м и даже в 1995-м так было всегда.
Для кого-то девяностые начались с Gagarin Party.
Именно там произошел водораздел между андерграундными восьмидесятыми и теми самыми бурными девяностыми.
Кто-то впервые ощутил девяностые в районе Каретных улиц.
Именно там заработал первый настоящий московский клуб «Эрмитаж». Конечно, до этого были клубы. Но это был настоящий клуб. Там были рок-н-ролл, гулянки, выставки, стихи и первые электронные вечеринки, где солировали два диджея: Эрик Дювале и Максим Зорькин. (Потом мы переманили Максима в клуб «Птюч», но это было гораздо позже.)
«Эрмитаж» — это была песня, цыганская песня. Во главе всего стояла Света Виккерс. В кожаном пиджаке, с длинными темными волосами, с безумными глазами. Она напоминала звезду итальянского неореализма Анну Маньяни.
Еще раз повторяю, это было настоящее московское место. Заходили туда все. Таганские бандиты, советские певцы типа Юрия Антонова, художники, воры, фарцовщики. И постепенно здесь стали собираться любители рейва — новой музыки.
Здесь были громкие электронные вечеринки, но самое главное — мы познакомились со Светой и любили утром зайти к ней домой на чашку чая. Свою квартиру в Малом Каретном она сама называла цыганским посольством. Здесь бывали Петр Мамонов, Александр Липницкий, Эдуард Лимонов, Дмитрий Шостакович (внук)… Если говорить про мост между восьмидесятыми и девяностыми, то этот мост был здесь, в Малом Каретном. Он соединял дом Светы Виккерс с ее клубом «Эрмитаж».
Как Москва была тогда не похожа на Питер! Питер был законспирирован, для своих. Москва, как и во времена Евгения Онегина — открыта, наполнена пирожками и сплетнями, тепла, уютна: тебе всегда нальют чаю и все, что есть дома, поставят на стол.
Рядом с «Эрмитажем» открылся клуб «Пентхаус». У кого-то девяностые начались именно с его запуска.
Тогда я попал на первую правильную хаус-вечеринку. Как ее описать? Как описать это состояние? Я пытался это сделать в своей книге «Странно пахнет душа»:
«Они танцевали на сцене. И все друг другу улыбались. И это было странно, и чудесно, как будто собрался какой-то невероятный пазл. И маленькие закорючки, фрагменты, части превратились одну большую яркую картину. Так маленькие компании и парочки растворялись в этой атмосфере пульсирующей вибрации и в этом мигающем свете. Все друг друга чувствовали <… > Тогда на эту самую вечеринку в “Пентхаусе” ее устроитель, Горобий*, притащил белых крыс, альбиносов с красными глазами. Они крутились в таких специальных устройствах, как белочки. И чем быстрее и жестче играл диджей Володя Трапезников, тем сильнее они разгонялись и ярче мигали лампочки, припаянные к внешней стороне колеса. Зеленые и красные огоньки… И тут с крысами что-то стало не так. У одного несчастного зверька разорвалась голова. Маленькие, как бусинки, капли крови брызнули на одну из танцующих, что была ближе всех. Она испуганно завизжала. Следом закричали еще несколько девушек. И буквально через несколько секунд крыс унесли. Как будто их и не было. И вечеринка продолжилась»**.
Но там, в «Пентхаусе», я был гость, безмолвный созерцатель. Я еще плохо понимал, что происходит на самом деле. Москва была наполнена разными группами. Нашу называли «личинками». Это были в основном умные мальчики из интеллигентных московских семей архитекторов, врачей, художников и писателей. Полубогема — полупрофессорские детки, разночинцы, представители третьего сословия. Увлекались русской поэзией, в Киноцентре, в Музее кино, смотрели подборки Фассбиндера и Херцога, слушали Штокхаузена и Стива Райха.
Мы везде были гостями. Нас хорошо встречали. Но у нас не было своего дома. И мы захотели его построить. Так в 5-м Монетчиковском переулке появился «Птюч», который работал со вторника по воскресенье, каждую неделю. И именно там в пятницу и субботу ты вынужден был отстоять долгую очередь и вытащить из кармана сжатые 10 или 20 долларов, чтобы протянуть их фейсконтролю. Но это не всегда давало возможность пройти. Ты должен был правильно выглядеть. Говорят, что как-то раз в «Птюч» не пустили группу знатных бандитов и известных музыкантов. Те пожаловались своей «крыше» (тогда у всех была «крыша»), и была инициирована реальная сходка по Москве — криминальные силы на этом собрании потратили свое драгоценное время, чтобы понять, что такое «позитивный внешний вид» и «позитивный настрой». Именно такую формулу придумал промоутер «Птюча» Иван Салмаксов. Именно эти фразы были написаны на каждом флаере (приглашении).
Как бы там ни было, после этой сходки, если слухи не обманывают, в «Птюч» больше не приходили люди, выглядящие как бандиты. Великие клубы того времени «Титаник» и «Аэродэнс» не могли этим похвастаться.
А я напомню, что бандит был в красном (или зеленом) пиджаке или в тренировочном костюме. Тогда это был просто спортивный костюм, который никакой модной семантики в себе не нес. Может быть то, что мы отстояли право не пускать сильных мира сего, и сделало из «Птюча» легенду.
Это было место, где проводили современные выставки с видеоинсталляциями, игралась самая изощренная музыка, проводились поэтические чтения, а виджеи пытались вживить в мозг поэтов (участников Лианозовской группы) «цифровую опухоль». Вообще первые виджеи появились в «Птюч-клубе». Музыка и видео-арт в «Птюче» были не развлечением. Это был акт искусства. И вот для меня девяностые начались с 1994-го — с открытия «Птюча».
Открытию клуба предшествовал выпуск первого номера журнала «Птюч». Журнал, который планировался как концертная программка событий одноименного клуба, превратился в мощный медиапроект поколения. Вся презентация стоила смешные по тем временам 600 долларов. Открытие произошло в вестибюле станции «Красные Ворота». Выход-ракушка был закрыт. У эскалаторов расположились закуски и чаны с голубым пуншем. Струнный квартет играл вместе с диджеем Компасом-Врубелем Моцарта, перемешанного с хаус-битом.
После бессонных ночей утром надо было идти на работу. А перед этим — невероятные завтраки в «Ацтеке» (Новослободская, 11, стр. 1) и «Амбаре» (American Bar&Grill, 1-я Тверская-Ямская, 2, стр. 1). Весь ресторан (тогда всего-то был десяток хороших ресторанов в городе, а эти работали круглосуточно и у них был иностранный стафф.) К 6 утра «Ацтека» и «Амбар» наполнялись друзьями, которые после вечеринок собирались именно там. Это было больше похоже на пионерский слет. Люди ходили от стола к столу, непринужденно беседуя. Это было вообще главной историей — рассказать что-то кому-то. Это было время, когда каждый день не заканчивался, но хотелось оставить о нем память — в ощущениях, в объятиях, в прикосновениях.
Это было время, когда к нам потянулись экспаты со всего мира. И не грустные менеджеры, которых отправили в Москву как в ссылку, а умнейшие, тончайшие — да, иногда авантюристичные, но очень любопытные персонажи, которые учили нас всему. Начиная с того, как пользоваться кредиткой или определить качество стейка и степень его прожарки и до понимания, что есть главное в современном искусстве.
Это не значит, что мы были глупыми. Просто мы жили раньше за большим-большим забором. А в девяностые он рухнул. И мы за очень короткий промежуток впервые слушали то же самое, что и весь мир, были на тех же выставках, где был весь мир, смотрели кинопремьеры, которые обсуждал весь мир. Это и были девяностые. Плюс неограниченная свобода, которой было не надышаться.
Вторая половина девяностых была как осень. Все уже дышало разложением. Понятно, что такой клуб, как LSDance (Ясенево, ул. Паустовского, 2), на глубокой окраине уже никак не мог появиться в конце девяностых — начале нулевых. Или галерея Obscuri viri (Новохорошевский проезд, 24,), где выставлялись работы художника Алексея Беляева и продавались первые романы Владимира Сорокина.
В начале девяностых клуб или галерея необязательно должны были быть в центре, они могли быть и на окраине, потому что царило неистощимое любопытство, и оно подталкивало к посещению художественных институций, где бы они ни находились.
Мы наедались искусством и запивали музыкой. Но эта жажда и голод постепенно проходили, и эта эпоха шла к своему неизбежному концу.
Девяностые сжимались внутри Садового, нет, даже Бульварного кольца, но осаду держали героически.
В московском Планетарии, как и в питерском, еще проходили легендарные вечеринки. Одна из них была организована радиостанцией «106,8 FM» и журналом «Птюч».
Запомнилась тем, что люди, чтобы попасть, лезли через высоченный забор. Это напоминало кадры из фильма Эйзенштейна про взятие Зимнего.
Да и сама радиостанция, 24 часа пропагандирующая электронную музыку, это был нонсенс. Она базировалась в бывшем особняке на ул. Казакова, 16. Такого типа техно-радиостанции были только в Лондоне и в Париже. Чтобы 24 часа бум-бум-бум.
Клубы становились все камернее и суше. В них меньше внимания уделялось музыке, но стали появляться суши (которые полностью захватят столицу в следующем десятилетии).
В «Джусто» (Большой Толмачевский, 9) в конце девяностых хмурые фейсконтроли отделяли зерна от плевел. Нужно было разделить людей, не пустить внутрь чужих. Именно здесь, в «Джусто», в центре Замоскворечья, играла самая модная музыка — Easy listening и Nu jazz.
Клуб объединял очень богатых, кто ценил японскую гастрономию и приходил поесть, и тех, у кого не было копейки за душой, но они присягали на верность музыке и приходили в «Джусто» послушать любимых артистов. Первые активно поддерживали вторых. Владельцы и промоутеры «Джусто» спонсировали музыкантов, вкладывались в вечеринки и пытались привить состоятельному населению хороший вкус. Это была последняя обитель.
Еще один последний взлет девяностых и первая звездная песня Синиши Лазаревича — «Джаз-кафе» на Большой Ордынке, 27/6, на задворках музыкального училища эстрадного и джазового искусства. Позже он сделает «Цирк», вместе с Горобием поднимет невероятный «Дягилевъ», отметится в проектах «Зима» и «Лето»… Но тогда худощавый врач-отоларинголог из бывшей Югославии делал занимательные пати, где последние экспаты девяностых обнимались с москвичами.
Я пишу в основном о клубах, потому что в девяностые самое главное — это клубы. Но не бездумные и уставшие от роскоши. Клубы девяностых — это музеи. Только выставки менялись ежедневно. И каждый посетитель обязательно должен был стать соучастником, иначе вечеринка не получалась. Все, кому посчастливилось прожить это время, никогда его не забудут. Потому что, выражаясь словами датского философа Кьеркегора, свобода — это обморок греха. И в ней нет ни границ, ни заборов.
Я стою на мосту в «Зарядье». Здесь когда-то была гостиница «Россия», а внизу бушевал клуб Manhattan-Express, где Артем Троицкий и модный продюсер Иван Салмаксов делали фестиваль электронной музыки «Бритоника», а продюсер Женя Жмакин каждый понедельник наколдовывал невероятные вечеринки.
Жени Жмакина больше нет, хотя его концерт Prodigy в той самой «России» запомнят надолго те, кому посчастливилось там быть. Самой гостиницы тоже нет. Вообще много чего нет. Но то, что Москва вписала свое имя в летопись клубного движения и почти все значимые музыканты девяностых с мировым именем отметились хотя бы диджейским сетом в московских клубах — это был нонсенс. Такое с Москвой случилось впервые. Мы впервые после 70 лет советской жизни стали ходить в ногу со всем миром. Девяностые не прошли бесследно, и их значение мы еще поймем, когда будем переосмысливать это время.
Фестиваль молодежи 1957 года приоткрыл Москву для избранных иностранцев. В девяностые годы Москва открылась окончательно и перестала быть «запрещенным» городом. Москва мобилизовала все свои силы, чтобы принять участие в гонке за звание лучшего города Земли. И что-то из всего этого получится. Так или иначе.
Фото: Олег Никишин, Игорь Стомахин, Глеб Косоруков
___________________________________
* Алексей Горобий трагически погиб в декабре 2014 года при невыясненных обстоятельствах.
** Роман Игоря Шулинского «Странно пахнет душа» вышел в 2016 году.
