– Александр Борисович, мы вам очень благодарны, что в своём напряжённом графике вы нашли время поговорить с нами. Последний раз вы работали в Норильске восемь лет назад. А как вам нынешний визит?
– В Норильске работается замечательно. У меня такое ощущение, что и не было этих восьми лет. Хотя труппа изменилась — появились молодые актёры и актрисы, очень талантливые, что приятно.
– Вы впервые ставили в нашем городе в 2006 году. В то время свой пост покинул главный режиссёр Норильского Заполярного театра драмы им. Вл. Маяковского Александр Зыков. Вам случайно не поступало предложение возглавить нашу «Маяковку»? И если бы оно было, согласились бы?
– Прямых приглашений не было. Были намёки в своё время. Но вы же понимаете, у меня всё в Санкт–Петербурге. Можно было бы и семью к вам перевезти, но невозможно перевезти курс Учебного театра на Моховой, на котором я преподаю, кафедру музыкального театра и эстрады Театральной академии, которой я заведую, театр «Петербург–Концерт» и наконец–то построенную дачу (смеётся). Вот приехать на постановку, когда приглашают, за что спасибо, — это с удовольствием. А чтобы взять на себя театр, в него нужно полностью вкладываться, «параллелить» нельзя.
– Ваша первая постановка в Норильском Заполярном театре драмы — это спектакль «Скупой». Нам рассказывала актриса Галина Савина, что во время работы над ним произошло абсолютное единение актёров, режиссёра и материала, что он был полностью готов за две недели(!) до премьеры. Вы всегда так работаете?
– По–разному. Это зависит от материала, от труппы. Ваши актёры — профессионалы, с некоторыми я уже работаю много лет, мы понимаем друг друга с полуслова. Бывало, когда я ставил долго, по разным причинам. Но уверен, что готовить спектакль слишком долго — это нехорошо, тем более на выезде. Времени не так много, поэтому меня надо использовать по максимуму.
– А молодые режиссёры, которые в последнее время приезжают к нам ставить, много времени тратят на читки и разговоры. На «пощупать сцену» остаётся несколько дней.
– У каждого своя методология. Моё понимание: принцип действенного анализа — самый правильный. Режиссёры старшего поколения, например Георгий Товстоногов, как раз его пропагандировали. Чему и меня научили. Вначале, конечно, нужно точно знать, что хочет каждый персонаж. Но нельзя сидеть долго за столом и «головой» разбирать. В какой–то момент актёр начнёт дёргаться, пытаться что–то сделать, в этот момент нельзя его держать неподвижным. Артисты должны узнавать персонаж всем своим организмом — сердцем, душой, ногами, руками, глазами, ушами и так далее.
– То есть когда вы впервые выходите к труппе с новым спектаклем, у вас есть его полная «раскадровка»?
– Нет. Я придерживаюсь того, что стопроцентно должен знать начало, кульминацию и финал. Всё остальное я готов искать вместе с актёрами. Иначе у меня получится только «раскадровка». А прелесть театра в его сиюминутной живой оценке актёров. Зритель ради этого приходит в театр! Ни ради режиссёра, пьесы, художника или музыки. Всё это можно увидеть по отдельности. Даже видеоверсию спектакля можно посмотреть. А вот сиюминутная передача, когда актёр берёт зал и тот отвечает ему, вот что нужно человеку. Как я для себя определил, театр не на сцене, не в зрительном зале, он на их стыке, в районе рампы.
– Вторая ваша норильская постановка — «Мистификатор». Но наш «Мистификатор» для вас не первый. Вы его до этого ставили в Санкт–Петербургском театре им. В. Ф. Комиссаржевской. А вы часто используете приём переноса одного спектакля в разные театры?
– Не часто. Это случается, когда совпадают желание приглашающего театра и моё понимание, что в спектакле я чего–то не договорил или по прошествии времени ощущаю его по–другому. Мне становится любопытно вернуться к этому материалу. Ведь даже при огромном желании поставить точно так же не получится. Пьеса одна и та же, но спектакли абсолютно разные. Ну сколько всего поставлено «Ревизоров», «Вишнёвых садов», но они же все разные, даже если их ставит один режиссёр.
– Третий спектакль, который вы поставили на нашей сцене, — это «Золушка». Он до сих пор идёт, любим зрителями и артистами. Сергей Ребрий даже считает, что эта постановка — пример грамотно поставленного спектакля. А что для вас грамотно поставленный материал?
– Понятия не имею. Профессия режиссёра — тёмная профессия. Точнее, это диагноз. Ощущение темпоритма спектакля, способа его существования у меня одно, у других — другое. Нужно просто знать законы профессии и местами их нарушать. А если честно, это просто моя самая любимая сказка. То, что написал Шварц, фильм Кошеверовой и Шапиро, плюс детские впечатления от прочитанного. Детские спектакли, если они правильно сколочены, должны идти подольше, чтобы дети, которые их видели, после приводили на них и своих детей.
– А когда вы ставили «Золушку», подсматривали в советскую киноверсию?
– Нет. Кино мне мешает. Я недавно в своём театре выпустил спектакль «Безымянная звезда». Я обожаю этот фильм Михаила Козакова, но последние лет пять, когда он появляется на телеэкране, я сразу переключаю. В моём спектакле сделано по–другому, и волей–неволей мне кино бы мешало.
– В декабре 2016 года в нашем театре прошёл благотворительный показ «Золушки». Тогда наряду с артистами несколько ролей исполняли известные люди Норильска и Таймыра. Как вы относитесь к таким акциям?
– Как разовая акция — замечательно. Это полезно для города. У меня тоже было такое. Ко мне однажды обратилась крупная топливная компания, попросила поставить новогодний спектакль, где роли будет исполнять их руководство. В этом есть своя мудрость. Когда руководители своим сотрудникам делают такой подарок, хотят что–то передать от души. Это дорогого стоит.
– Справилось руководство топливной компании?
– Я бы не позволил не справиться. Забавно было наблюдать за советом директоров, которые не привыкли, чтобы их прессовали. Некоторых это шокировало, а мне приходилось — сроки сжатые, всё нужно было сделать качественно.
– В 2010 году мне удалось попасть на премьеру спектакля «Свадьба Кречинского», это ваша четвёртая работа в Норильске. Сейчас, к сожалению, его сняли с репертуара. Как режиссёры относятся к снятию своих постановок?
– Это абсолютно нормальное явление. Спектакль — это живое существо, которое рождается, живёт и уходит. Бывают разные причины. Какой–то исчерпал себя, из другого актёры выросли, на третий перестал приходить зритель. Знаете, я за свою жизнь поставил больше 130 спектаклей. Они не могут идти вечно, так не должно быть. У каждого свой срок, как у человека — кто–то живёт долго, а кто–то нет.
– В последний ваш приезд к нам, восемь лет назад, вы поставили спектакль «Безумный день, или Женитьба Фигаро». С ним произошла интересная ситуация. Изначально его должен был ставить Егор Чернышов, который тогда был главным режиссёром Норильского Заполярного. Но он покинул свой пост, и требовался человек, который подхватил бы этот проект. Расскажите об этом.
– Ко мне обратилась тогда директор театра Светлана Гергарт. Всё честно рассказала, спросила, могу ли я помочь. Я решил приехать и посмотреть. Чуть–чуть подправил распределение труппы, ввёл роль Бартоло — отца Фигаро, без него как–то сложно, поговорил с актёрами, подкорректировали оформление и... сделали.
– А не сложно подхватывать чужой спектакль? Это же как чужое платье надеть?
– Вы знаете, в моём портфеле «Женитьба Фигаро» лежит давно, пьеса внутри меня существует. У меня есть ряд авторов, которых, как мне кажется, я ощущаю.
Есть те, до которых я ещё не дорос. А Бомарше мне хотелось когда–то поставить, и тут совпали все желания. Здесь было мало противоречий. Если бы их было больше, я бы отказался. Но на тот момент понял, что смогу.
– Но этот спектакль ставился в сжатые сроки — всего за две недели. Это же стресс для всех...
– Зачастую в стрессовых ситуациях бывает выгоднее работать. Идёт концентрация всех: актёров, режиссёров, художников, хореографов, всех цехов. Это командная работа. Режиссёр один вообще ничего не стоит. У вас очень сильная труппа и мощные цеха. Я, кстати, думаю, что от цехов — декорационных, костюмерных, пошивочных, реквизиторских, постижерных, гримерных, мастерских, монтажных — иногда зависит больше, чем от всех остальных. Так вот в стрессовых моментах вся команда понимает: вот эта черта, за которую нельзя выходить ни в коем случае. И тогда просыпаются какие–то дополнительные энергия, силы, воображение.
– Адреналин?
– Любая премьера без адреналина не выпускается. Он нужен всегда. Поэтому премьеры для всех сотрудников проходят, как в тумане, но хорошо. А вот уже перед вторым спектаклем появляется страх.
– Это как у парашютистов, второй прыжок всегда страшнее первого.
– Да, совершенно верно, только мы прыгаем без парашютов.
– А после того как вы ставите у нас спектакль и возвращаетесь в Санкт–Петербург, кто его подхватывает? Кто следит за правильностью исполнения?
– Каждому спектаклю назначается свой дежурный режиссёр, он должен отвечать за него. Актёры отыгрывают сами. Когда меняется состав и вводится новый артист, есть старший актёр, который им помогает. В «Скупом» это Сергей Ребрий... Да, по–моему, во всех моих норильских постановках этим занимается он.
– То есть дежурному режиссёру вы даёте некий образец, и он должен строго ему следовать, не меняя постановку?
– Нет, спектакль всё равно меняется. Заходят новые актёры, и он, так или иначе, меняется. Главное — создать твёрдую основу, скелет. Есть же «актёрские коридоры», у Марка Захарова в книге это всё точно описывается. Нельзя артисту выстраивать всё до миллиметра, чтобы он шёл по ниточке. Нужно выстроить стенки — вот сюда не заходи и сюда не выходи, а всё остальное пространство — его.
– А когда вы возвращаетесь в Норильск, вы смотрите свои постановки?
– Если они идут, смотрю. И не только свои.
– Когда смотрите свои спектакли, там всё хорошо? Замечаете ошибки?
– Вы понимаете, актёры же хитрые, они все знают, что я в зале, поэтому и спинку держат ровнее, и голос звонче у них становится. (Смеётся). А когда прихожу инкогнито, узнаю много интересного, что иногда бывает полезно. Но спектакль живёт — это главное. Ну и, конечно, чтобы зритель был.
– В этом году в репертуаре Норильского театра появится ваш новый спектакль «Полоумный Журден» по пьесе Михаила Булгакова. Вы сами предложили постановку в нашем городе или это была инициатива дирекции?
– Меня пригласил ваш театр. Спросил, есть ли у меня какие–нибудь предложения. У меня было три наработки, из них выбрали Булгакова.
Я прикинул по распределению актёров, понял, что всё складывается, и тогда мы ударили по рукам. Это было ещё до начала пандемии. Сейчас более–менее всё спокойно, и мне удалось приехать.
– Получается, Булгаков — это тот автор, которого вы понимаете и до которого вы доросли?
– Которого я очень люблю, но ещё стараюсь до него дорасти. Я ставил Гоголя, Куприна, Сухово–Кобылина, Бомарше, но это не значит, что я до них дорос. Это значит, что я к ним стремлюсь. А вот Чехова ещё не могу постигнуть. Очень надеюсь, что когда–нибудь мне удастся его поставить так, как надо, но пока нет.
– Чего боитесь?
– Я не боюсь, просто пока не ощущаю. Тем более сейчас я нахожусь в том возрасте, когда уже не нужно разбрасываться. Есть время разбрасывать камни, а есть время вставлять их в оправу. Сейчас как раз оно. По молодости хотелось всё пробовать, даже если это не твоё. А сейчас чётко понимаешь: вот это точно не надо. Но Чехов мне очень любопытен, а я не могу найти к нему ключ. Другие могут, и я им очень завидую.
– Расскажу вам недавний случай. Я встретила на улице актёра Николая Каверина. Он не бежал, а буквально летел в театр. Я спросила: «Ты на репетицию?» Он ответил: «Да, я попал к Исакову, ты не представляешь, как я счастлив, как с ним интересно работать!» А в начале лета Сергей Ребрий говорил мне, что если он не попадет в «Полоумного Журдена», то уйдет из театра. Что вы с ними делаете?
– Во–первых, мне очень приятно услышать такие отзывы. А, во–вторых, мне просто интересно с актёрами вашего театра. Например, с Сергеем Ребрием мы работаем давно, с моей первой постановки в Норильске, он задействован во всех моих спектаклях. Мы говорим с ним на одном языке, ощущаем друг друга. И с другими то же самое, с кем–то я работал чуть больше, с кем–то чуть меньше. Когда ставишь не первый раз, появляются уже какие–то срезы человеческие, иногда это даже важнее, чем профессиональные. Ведь про них мы как раз и пытаемся рассказать.
– А как вам наши молодые артисты? Ведь за восемь лет вашего отсутствия труппа сильно помолодела.
– В «Полоумном Журдене» у меня их немного. Но те актёры и актрисы, которые заняты, мне с ними очень интересно. Они профессиональны, а это уже хорошо.
– Как на данный момент всё складывается? Вы успеваете? Есть какие–то сложности?
– Пока не вышел спектакль, я не буду о нём говорить. Это очень опасно. Сами понимаете. Так что ждём премьеры. Скажу одно: история про артистов, про театр, который иногда выглядит сумасшедшим домом. Мы все, служители Мельпомены, немного полоумны.
– В последнее время в мировом театре, российском и в норильском в том числе, происходит конфликт поколений. Современная драматургия так мощно зашла на театральные площадки и в головы молодых режиссёров, что старый добрый классический театр, кажется, на издыхании. Вы — классик. У вас есть этот конфликт?
– Конфликта нет. Есть непонимание. Но это моя беда. Я считаю, что театр может быть любым, главное, чтобы он был интересен зрителю и был талантлив. Для меня основа театра — это действие. А действие выражается через актёров. Так вот, мне не хватает сейчас в современной драматургии, в современном театре и у современных режиссёров именно умения работать с актёрами и для актёров. Повторюсь, зритель приходит не на проект, не на замысловатую идею, не за формализмом, хотя формы могут быть самыми разными, он идёт за живой сиюминутной оценкой актёра. Для меня за последнее время самый гениальный современный спектакль — это «Волки и овцы» Петра Фоменко по пьесе Александра Островского. Кстати, есть его видеоверсия, обязательно посмотрите. Там вообще не видно режиссёрской работы, потому что он гений. За игрой актёров не видно швов. Они в жанре, в ансамбле, чувствуешь характеры, зёрна, действие. Фоменко не показывает себя, он подаёт материал. Чему стоит поучиться молодым режиссёрам, для которых в последнее время артисты стали марионеточной массой, они продвигают только своё имя. Современный эпатаж ради эпатажа — не моя история. Нужно говорить про человеческую душу, про её выбор.
– То есть в своих спектаклях вы не позволите мат, наготу актёров или подмену форм?
– Почему? Я могу себе это позволить. Но! Если в этом точно будет необходимость. Например, я не исключаю, что в пьесе «Забыть Герострата» в финале первого акта, когда главный герой требует близости у Клементины, с неё упадёт туника за пять секунд перед занавесом. Мат тоже может быть, но только как у Михаила Жванецкого в «Рассказе подрывника». Всё это должно быть образно, со смыслом, оправдано. А не ради хайпа.
– Но вы же прекрасно понимаете, что меняется время, зритель, а с ними и театр. Вам не страшно, что вы, как и классика, скоро исчезнете?
– Нет. В классике столько современности: противоречий, гадости, неудовлетворенности, подлости и радости. Всё, что нужно человеку. Современные режиссёры тоже постоянно в поиске, вот только я не могу вспомнить ни одного современного героя, за которого я бы переживал, а в классике — да.
– А чем сегодня живёт Александр Исаков?
– Я живу своей семьёй: женой, которая со мной 43 года, дочкой и внучкой. Это мой тыл. Шесть лет назад я открыл свой театр «Петербург–Концерт», а при нём музыкально–драматический театр «АРТ». Там играют мои ученики, я — заведующий кафедрой Учебного театра на Моховой и музыкального театра и эстрады. Мы ставим в разных жанрах, за это время выпустили 18 премьер, слава богу, пережили пандемию, я удержал всю труппу.
– Норильчанам стоит надеяться, что вы к нам будете возвращаться и работать с нашим театром?
– Всё может быть. Во всяком случае, предложение от дирекции Норильского Заполярного театра драмы мне уже поступило. Буду рад новой встрече!
Текст Людмила Кожевникова