«Я считаю, что границы у нас не снаружи, а внутри», – говорит куратор проекта «БезГраничный мир» Ника Пархомовская. Театральный критик, продюсер, лауреат премии «Золотая маска» побывала в Иркутске в начале июня. Вместе с режиссёром Кариной Прониной, Центром немецкого языка имени Вильгельма фон Гумбольдта, театром танца Владимира Лопаева «PROдвижение», студией «О», Яшникова Dance Project, иркутскими художниками Ника за три дня подготовила и поставила перфоманс. На одной сцене в галерее «Революция» были и профессиональные актёры, и непрофессионалы, и люди с ограниченными возможностями. О том, стоит ли насильно нести инклюзию в театр, о силе людей, которым «не всё равно», Ника Пархомовская и Карина Пронина рассказали в интервью нашей газете.
«Самое главное – наши внутренние табу»
Ника Пархомовская живёт в Москве, но находится в столице меньше времени, чем за её пределами. Она всё время в поездках – проводит тренинги, организовывает перфомансы. И рассказывает. Про инклюзию и театр. Следом за Иркутском, где она провела несколько дней, была уже Лысьва… И так из года в год. Ника – куратор проекта «БезГраничный мир». Это российско-германский проект, который был задуман как одно из событий Года Германии в России 2020/2021. «После восьмилетнего перерыва в 2020-2021 годах в России стартовал Год Германии, который призван стать источником новых полезных импульсов для российско-германских отношений в различных сферах жизни, – рассказала руководитель Центра немецкого языка имени Вильгельма фон Гумбольдта Любовь Окладникова. – Идею проведения перфоманса мы с режиссёром Кариной Прониной обсуждали давно, и вот в рамках Года Германии в России наш проект получил грант на софинансирование».
– Самое главное, с чем мы работаем в нашем проекте, – это наши внутренние табу, стереотипы, наши представления о том, что можно и нельзя, что хорошо и плохо, – говорит Ника Пархомовская. – Для меня это идея про то, чтобы максимально выразить себя. Выражая себя, мы можем быть полезными кому-то другому. Мы начали работать ещё до того, как в России всё закрылось в локдаун. Я помню, первый звонок из Иркутска был 15 марта 2020 года, когда мы все знали разве только слово «Ухань», но совершенно ничего не знали про ковид. Пандемия в этом смысле просто проявила какие-то вещи, но она не изменила мир. Когда мы общались, готовили проект, много созванивались с Иркутском, Улан-Удэ. И это тоже была история про то, что мы что-то преодолевали в себе, хотя я не люблю это слово. Мы должны сказать об отсутствующем здесь танц-драматурге Томасе Шауппе, нашем кураторе из Германии. Мы с ним полгода придумывали перфоманс дистанционно, ещё не зная, что будет. Обсуждали какие-то свои интенции. Мы говорили: «Мы для других хотим сделать!» А Томас нас возвращал на бренную землю: «Нет, а что вы для себя хотите?» Это был очень правильный и важный вопрос. Сначала это были долгие встречи онлайн, потом одна публичная встреча – в Улан-Удэ, где мы через «Зум» поговорили и даже поспорили о том, является ли танец методом общения.
В проекте приняли участие студия «О», Яшникова Dance Project, театр Владимира Лопаева. Художник Влад Урбаханов создавал живопись в момент действия, за музыку отвечал Михаил Резник. Всего два дня репетиций, и перфоманс состоялся. Кураторы – Карина Пронина и Ника Пархомовская – в нём тоже участвовали наравне со всеми. «Моя установка на то, чтобы все участники показали максимальную открытость и свободу, – сказала Карина Пронина. – Хотелось, чтобы энергия, которая в тебе есть, проникла в другого человека. Мы старались вовлечь всех. Для меня это один из главных моментов. Я хочу, чтобы зрители в театре исчезли как явление. Каждый человек, как говорят хорошие люди, – актёр. Для меня это так. Я человек без какого-либо режиссёрского, актёрского, театроведческого образования. Театр есть в каждом из нас. И я хочу, чтобы каждый из нас этот театр достал и показал другому. Возрастного ценза нет никакого. Ноль плюс. Совершенно нет никаких ограничений по тому, кто может приходить не перфоманс, а кто не может. Мы не просим выходить на сцену, читать стихи, вставать на стул. Наш перфоманс не про это. Задача участника – постараться сопереживать процессу. Если ты сопереживаешь, ты становишься частью процесса». Карина призналась, что у неё пока небольшой опыт работы с людьми с ограниченными возможностями, но эти встречи всегда потрясающие. «Это открытые, добрые, сердечные люди, с ними очень классно, – говорит она. – У меня нет никаких вопросов по поводу их художественного потенциала. Он подчас более крутой, чем у академических артистов».
– Есть представление, что социокультурные проекты – это помощь сирым и убогим, – говорит Ника Пархомовская. – И это история про благотворительность, она выглядит так: я, такой мощный и сильный, помогаю слабому. Для меня это абсолютно не так, мне очень интересно поговорить о том, какие механизмы работают в столицах, Москве, Питере. И какие вещи получаются в регионах. Я много работаю в Сибири, но пока не была так далеко. И я очень рада открывать для себя Иркутск, иркутский край, потому что мне кажется, что здесь работают другие механизмы. Здесь есть работа с комьюнити, с сообществом, чего совершенно нет, например, в Москве. Мне кажется, что Иркутск – суперпродвинутый город с точки зрения социальной инклюзии, работы с инвалидами. Есть Володя Лопаев, есть студия «О». Володю я знаю не первый год. Когда я рассказываю в Москве про какие-то коллективы, которые занимаются, с моей точки зрения, настоящей инклюзией, я всегда говорю про театр «PROдвижение».
«С академическими театрами и сложно, и просто»
«Почему Гумбольдт-центру интересно, чтобы такие проекты были в Иркутске? – говорит Любовь Окладникова. – Я поклонница танцевального перформерского искусства. Перфоманс позволяет включить в своё действие участника с любым уровнем танцевальной или художественной подготовки, даже с нулевым и даже зрителя! Перфоманс в нашем проекте – это одна из граней современного мира, действие которого разворачивается стремительно, но с внутренней гармонией, которую ищут участники во время действия. Хочется, чтобы другие люди тоже это почувствовали: соприкосновение с искусством, когда человек открывается. Мы говорим о нашем проекте, празднике «День Ч: «Не надо бояться, что ты не прочитал книгу, не надо бояться, что недостаточно образованный, чтобы понять картину. Всё это – некие возможности, альтернативы для тебя». У немцев есть замечательное слово die Freizeitalaktivitäten – то, как ты проводишь своё свободное время, представляешь его. Обычно в театр ты идёшь с классом в 30 человек, а ведь есть другие форматы. Мы хотим их показать». «Самое главное – каждый свободен. Если человек хочет прийти на перфоманс и сесть на попу – пусть, – добавляет Ника Пархомовская. – Только вы можете знать, как вам хорошо. У нас есть предложенные правила игры, но нет конвенции, что можно и что нельзя. Кроме того, что не надо оскорблять друг друга и действовать вопреки Уголовному и Административному кодексам».
– В каких городах вы работали? И почему так важно общаться в регионах?
Н.П.:
– Последний большой, сложный тренинг был в Нижневартовске. Мы работали с инклюзивной группой, с людьми с ментальными и физическими особенностями. Пять дней мы с подругой и коллегой Инной Розовой делали тренинг, осознанно отказавшись от идеи финального перфоманса. Есть, с моей точки зрения, города, где произрастают театр, современное искусство, а есть такие, где инклюзия. В Кирове странная история – там раньше произрастал театр, а сейчас что-то смежное. В Новосибирске тоже и то и другое. Опыт показывает, что если на месте есть человек, который реально что-то любит и вовлечён, то всё получается.
В Кирове мы всего два дня давали тренинг по социальному танцу и кинотанцу, результат был потрясающий, потому что ребята сняли классное кино и продолжают развиваться.
В Алма-Ате мы делали большой проект, и там есть инклюзивный коллектив «Действие буквально». Это удивительно, потому что там есть и запрос на межэтническую связь – русские и казахи. Профессиональные актёры чувствуют себя ненужными в государственном театре, для них это способ реализации перформативных навыков. Работаю в Питере, в Москве. У меня был тренинг в Пушкинском музее, там проводят очень хорошие инклюзивные программы. В Москве, может быть, два самых сильных музея – «Гараж» и Пушкинский музей, которые делают самый большой инклюзивный блок. Работала я в Никеле, Казани, Нижнем Новгороде. Это важно, потому что лучшее идёт от людей там, в городах и посёлках.
– А как вас встречают? Как идёт взаимодействие с академическими театрами?
Н.П.:
– С академическими театрами и сложно, и просто. Академическому театру дают разнарядку, у него есть госзадание. Теперь многие академические театры – и федеральные, и муниципальные – должны делать инклюзию. И это насильственное дело. У них нет специалистов, нет ресурсов. А иногда – и желания. В академических театрах инклюзия пока приживается плохо. Есть опыт Большого драматического театра Петербурга, где работал Борис Павлович. Он три года делал там лабораторию, был выпущен спектакль «Язык птиц», номинированный на «Золотую маску». Это был спектакль людей с ментальными особенностями и стажёрской группы театра. Но некоторые звёзды БДТ, даже самые демократически настроенные, были против этого спектакля.
Есть опыт, когда театр не сам придумывает инклюзию, а пускает её на свою территорию. Театр наций, например, работал тесно с московским проектом «Инклюзион». Они выпускали спектакли с артистами первого ряда – Евгением Мироновым, Чулпан Хаматовой. Театр бесплатно предоставлял площадку. Это большой бонус, дорогое удовольствие. Но и это такая инклюзия, основанная на личных связях, а не на интенции. Я была директором «Нового пространства» в Театре наций, и мы делали инклюзивные тренинги и спектакли, это тоже всегда было непросто продвигать. Что касается регионов, то есть город Орск, и там идея сделать инклюзивную группу родилась в самом театре. Совершенно непонятно, как. Но единственный в городе государственный театр, драматический, захотел инклюзив. И они это делают. Есть город Альметьевск, где есть драматический театр, национальный театр, в котором идут спектакли на татарском языке. Пути разные, но инклюзия в широком смысле, когда непрофессионалы приходят на территорию профессионального театра, не приживается в России. За рубежом есть синтетические коллективы, театры, они получают финансирование и становятся символами маленьких городов.
– То есть даже и актёры наши сопротивляются?
Н.П.:
– Актёры разные, очень многие работают волонтёрами. В Петербурге это развито. Там большая проблема – молодых режиссёров, даже с дипломами лучших мастеров, не пускают в официальные театры. Они идут в независимый сектор и делают независимые проекты. Наш самый большой проект «Квартира» был сделан так, за него я в числе других получила «Золотую маску». Данный проект появился потому, что в государственном театре это делать было невозможно. Мы сделали независимый проект. Таких людей очень много. Получается, что актёры государственных театров вынуждены бегать налево, чтобы делать добро. И это проблема российских театров.
– А так ли необходимо это включение?
Н.П.:
– Необходимо, потому что общество неоднородное, а пока есть любое гетто – это взрывоопасно. Это опасно для социального развития, экономически, политически неправильно. Люди, которые работают с этим, как раз стараются объединять обособленные группы. Самый главный эффект фестиваля «Особый взгляд», который я курировала и продюсировала в первый год его существования, в том, что ребята из детских домов и приютов по итогам поехали с нами в Казань и Нижний Новгород. Многие из них впервые сели в самолёт. И для меня это было главное, а не искусство, не спектакль. Проблема не в театрах, не в минкульте, не в губернаторе – проблема в нас, в нашем сознании. Мы всё ещё думаем: «Есть мы, а есть они». Жёлтые и чёрные, например. А этого нет в Дании, к примеру, где я была 2 месяца назад.
«Попытка поговорить»
«Не надо путать эксклюзию и инклюзию», – говорит Ника Пархомовская. «Очень часто мы думаем, что обладаем большими ресурсами, и с добрыми побуждениями, не спрашивая представителей социально угнетённых групп, что им нужно, «несём добро», – говорит она. – Например, в селе живут представители двух национальностей, в идеале им нужны двуязычный центр и библиотека с книгами на двух языках. А мы считаем, что их классно объединить и поставить спектакль на тему национальных сказок. Это эксклюзия, каким бы добрым намерением в ней ни руководствовались. Потому что мы не поработали с тем, чтобы исследовать среду, и не спросили людей, что им реально нужно. Инклюзия для меня – это когда мы приехали куда-то и работаем вместе с людьми, какими бы безграмотными или не способными что-то сформулировать они нам ни казались. А попытались поговорить – сели в круг, выпили чая, чего-то покрепче. И подумали: что важнее – магазин открыть или выставку современного искусства сделать? Это и есть инклюзия, она долгосрочная и энергозатратная с обеих сторон. Единственное исключение – тюрьма. Тюрьма – это в российских условиях другая история. Невозможно сделать так, чтобы женщины-заключённые в Бозое сказали: «Мы хотим, чтобы к нам приехала Карина Пронина, но мы не хотим заниматься перфомансом, мы хотим с ней вместе рисовать».
– То есть они сами предлагать не могут? Это вы должны выйти на начальство колонии?
Н.П.:
– Должно захотеть начальство колонии, а не Карина.
К.П.:
– Самый большой промежуток времени в моём проекте в Бозое заняли не сами репетиции, а согласование с руководством. Потом, когда ответственные люди посмотрели и поняли, чем мы занимаемся, стали звать нас сами.
Н.П.:
– Есть ещё одна группа – психоневрологические интернаты. Считается, что в ПНИ содержатся люди, которые недееспособны и не имеют собственной воли. Это вообще наше представление о людях с ментальной инвалидностью. Они не могут заказать себе современное искусство или цирк. Только их руководство, если оно лояльно. В Ленинградской области есть несколько таких показательных ПНИ. Есть ПНИ в Гатчине, где работают современные художники. Они делают совместные выставки, но только потому, что руководство учреждения оказалось настолько адекватным, чтобы впустить их. Но это не была инициатива снизу. Проект «Квартира» в этом смысле для меня на грани, потому что мы всегда садились и обсуждали с ребятами, что бы мы хотели сделать в театральной форме, но никогда не обсуждали материал – это режиссёр решает. Есть разные способы не идеальной, но хотя бы искренней инклюзии. А то, что в России, – это часто, что называется, насильственное насаждение собственных представлений о прекрасном людям, у которых нет голоса.
– Как вы, работающие с инклюзией, проживаете ситуацию, когда людям не нравится ваша работа. Недавно в Бурятии произошла история, когда на вечере, посвящённом Победе, люди начали кричать из зала: «Халтура!»
Н.П.:
– Юмор ситуации состоит в том, что поставил это всё мой хороший приятель – московский режиссёр Владимир Бочаров, узнала я про это из его поста, а потом от Карины. У меня есть базовое доверие к Карине и её мнению, я поверила её посту. Но тут надо ещё сказать, что эту тему подняла наша коллега – театровед из Питера. Не надо ничего навязывать зрителю, считать себя умнее зрителя. Если он хочет 9 Мая пойти выпить и георгиевской ленточкой помахать, это его выбор. Мы не можем ему сказать: «Ты дурак, потому что ты участвуешь в «Бессмертном полке». Хотя с моими представлениями о прекрасном это, может быть, никак не коррелирует.
К.П.:
– Я не могу сказать, что то, что делал Володя, было нетрадиционно. На концерте директор театра Эржена Жамбалова читала письма солдата Михаила Турошева, а затем играл московский квартет Шостаковича. Единственная проблема театра, которую я ощутила, – на это мероприятие попала часть не тех зрителей. Это были пожилые люди, которые ожидали другого. Да, письма солдата не были пронизаны героическим пафосом. Наверное, людям хочется услышать: «Мы идём на Гитлера, скоро его разобьём, сила с нами!» А человек писал про то, как продаёт портянки в поезде за картошку, потому что нечего есть. Было круто, потому что каждое своё письмо он начинал с одной и той же фразы: «Мама, передаю горячий красноармейский привет!» Получалась закольцованная структура. Но и на это люди как-то по-своему реагировали. При мне сотрудники театра бегали, пытались успокоить зрителей. Но шли как бы «вспышки» в разных концах зала. Люди начали захлопывать, и всё это передавалось и передавалось. Было очень неприятно.
– Вопрос к Нике. Случалось ли такое в вашей практике?
Н.П.:
– На моей памяти один раз было. Мой самый любимый хореограф Пина Бауш, супервеличина, умерла в 2009 году. За 7 дней до гастролей на Чеховском фестивале в Москве. И было принято решение показать на сцене Театра имени Моссовета её балет по Бертольду Брехту на музыку Курта Вайля «Семь смертных грехов», впервые он вышел в 1976 году. Московские зрители, зрители Чеховского фестиваля, казалось бы, белая кость и голубая кровь театрального зрителя, стали вставать, кричать и выходить из зала. Это было самое страшное переживание в моей жизни. Я на лекциях рассказывала, как Пину в 1979 году в Германии забрасывали тухлыми помидорами, а тут 30 лет прошло, а для России как бы ничего не изменилось. Но, честно, говоря, в Бурятии, судя по рассказам, было гораздо более страшно.
К.П.:
– Ну да, страшно. Но при этом все говорили в голос, что в Бурятии очень интеллигентный зритель, он не может такого сделать, если бы не было реальной причины. Что касается перфомансов, в Бурятии публика может себя вести очень по-разному. Она гораздо более раскрепощена. И, как оказалось, может более открыто выражать своё недовольство. В Иркутске мы делали перфоманс на выставке художника Маши Дмитриевой, сейчас она живёт в Питере. Маша отдала нам свои старые работы и сказала: «Можете делать что угодно». Мы разрезали их на глазах у зрителей. И те активно сопротивлялись. Одна женщина выбежала и стала давать мне деньги, чтобы я отдала ей картину. И я отдала. Это круто, когда ты вызываешь зрителя на взаимодействие. В академических театрах, конечно, такого нет. Потому то, что произошло в Бурятии, – это с какой-то стороны и плюс. Именно потому, что недовольство было открыто заявлено. На самом деле для режиссёра, который это пережил, будет гигантский скачок в творчестве.
– Это не сделает его более осторожным?
Н.П.:
– Зная Володю, нет. На самом деле у Карины было большое потрясение, после череды этих событий, которые продолжались с громкими обсуждениями. И в какой-то момент Карина сказала: «А давай по мотивам того спектакля в Иркутске на перфомансе сделаем что-то… Попробуем поработать с сильными эмоциями. Не маркируя их на плохие и хорошие». Но мы хотели бы, что бы это были сильные вещи и отсутствие табу на выражение негативных чувств. То есть снять эту границу – что можно выражать, а что нет, в том числе и зрителю. В Москве, конечно, бурятская история обсуждалась, дошла за 5,5 тысячи километров.
– Карина, почему вы работаете в Иркутске, Улан-Удэ, а не в Москве? Обычно все стремятся туда.
К.П.:
– Я в Москве жила. Была в лаборатории «Театрика», и мы приехали в Иркутск делать проект в доме Артюшкова на Халтурина. Тогда я и осталась, в Иркутске что-то делала, потом уехала в Улан-Удэ, сейчас там работаю. Я человек без границ. Мне сейчас в столицах не интересно стало. Здесь всё чище, острее, сложнее, и в этом есть намного больше интереса. Много раз говорила, что, если бы жила в Москве, история с женской колонией бы не состоялась. Я бы не решила, что хочу этим заниматься. А здесь это само собой сложилось. Такая тут благодатная почва в этом смысле. В Сибири круто, интересно. Здесь природа, люди. Здесь иркутскость.
Н.П.:
– Тут очень чувствуется гений места. Это правда. То, что говорит Карина, мне близко, потому что все свои самые крутые проекты я сделала вне Москвы. Не в смысле крутости, что я за них большие деньги получила или «Золотые маски», а это были самые любимые проекты. Всё-таки любимые – в регионах. Я считаю, что Иркутск – это место силы. Сюда хочется вернуться. Просто пока не понимаю, с чем. Хочется не просто приехать и своё навязывать, а услышать голос Ангары.