Сергей Воронов: Тутберидзе обладает очень редким даром — даром убеждения

Двукратный чемпион России по фигурному катанию, призер чемпионатов Европы и финала Гран-при Сергей Воронов в интервью Василию Конову на YouTube-канале KonOff рассказал о работе с парой Тарасова/Морозов, отрезке карьеры под руководством Этери Тутберидзе и, вслед за Максимом Ковтуном, вспомнил то, что происходило вокруг турнира одиночников в олимпийском Сочи.

— Сергей, каков ваш сегодняшний статус?

— Тренер.

— С кем вы сейчас работаете?

— На данный момент, скажем так, постоянного места приписки нет, поэтому сейчас я в поиске себя как тренера. Прошедший сезон я провел как тренер в парном катании, как бы удивительно это ни звучало, а сейчас, скажем так, в неких раздумьях.

— То есть, если грубо, то вы пока безработный?

— Да.

— Планируете поработать снова в парах или с одиночниками? С кем комфортнее себя ощущаете?

— Знаете, прошлый сезон был, наверное, неким вызовом, потому что с парным катанием я никогда не сталкивался в работе. Это было интересно, это было увлекательно. В любом виде, неважно, это были бы танцы на льду, пары или одиночное катание — на высоком уровне, мне кажется, любой вид спорта прекрасен.

Сотрудничество с Тарасовой и Морозовым

— Какой был спектр ваших обязанностей в работе с Женей и Володей?

— Прежде всего это технические моменты прыжков, шаги, вращения — скажем так, одиночные элементы фигурного катания.

— Как появилось предложение, кто инициатором был?

— Это получилось абсолютно спонтанно. Седьмого октября я поздравлял Максима Транькова с днем рождения, и он сказал, что в связи со всеми этими пандемийными делами они сейчас в Москве. Я сказал: “Макс, если нужна какая-то помощь…” Он ответил: “Да, это могло бы быть интересно, но я должен прежде всего спросить у ребят”. Ребята согласились попробовать сначала, я походил на какие-то тренировки, ребят это устроило, также, как и меня, мы начали потихоньку работу, и вот на протяжение этого сезона у нас было такое сотрудничество.

— Какой турнир сложнее — чемпионат России или чемпионат мира?

— Так как не сложился чемпионат, наверное, надо сказать, что чемпионат мира (смеется). Но и чемпионат России не являлся легкой прогулкой. Каждый турнир — это определенный стресс. Я для себя открыл, что это стресс не только, когда ты находишься на льду, по ту сторону бортика, но и за бортиком вне льда.

Тут я первый раз ощутил, что, когда ребята отъезжают, встают в начальную позу, от тебя уже ничего не зависит. Ты не можешь почувствовать лопатку, ногу, руку. Ты даже не можешь банально подсказать уже, и тебе остается только наблюдать за сим действием.

— Когда вы узнали, что ребята переходят в “Хрустальный”, сразу поняли, что сотрудничество закончится?

— Что там говорить, это давно уже было… Есть слухи, есть сплетни, я старался как-то абстрагироваться от всего этого, но в целом я понимал, что, наверное, у ребят это один из единственных выходов: пойти в “Хрустальный”. Во-первых, постоянная база.

— Чего не было весь сезон.

— Да, с чем мы сталкивались постоянно — то Сочи, то в поисках льда, в поисках какого-то пристанища. А здесь есть постоянная ледовая база, тренерский штаб, который не нуждается в представлении. Наверное, на данный момент это один из сильнейших тренерских коллективов в мире.

— Не было мыслей о том, что вы, как человек близкий к “Хрустальному” и отработавший там, можете получить приглашение?

— Во-первых, я, наверное, об этом даже и не задумывался, потому что когда я был причастен к “Хрустальному”, я был в статусе спортсмена и я катался у Этери Георгиевны и команды. Сейчас я в другом статусе, и, наверное, как-то это обсуждать некорректно, как мне кажется.

— А самому предложить свои услуги? Вдруг в “Хрустальном” нуждаются в специалисте.

— Вы сами ответили на вопрос своей улыбкой (улыбается).

— Но там же огромное количество фигуристов. Я сомневаюсь, что и у Сергея Викторовича, и у Этери Георгиевны, и у Даниила хватает времени на всех.

— Это вопрос, наверное, скорее к ним. Если они показывают результат, значит, наверное, люди справляются.

О периоде работы с Тутберидзе

— В чем секрет “Хрустального”?

— В их работоспособности и желании. Это, так скажем, без линз, просто чтобы коротко ответить. Наверное, рассказывать какие-то банальные вещи, то, что я видел, когда я работал с людьми, с командой… На тот момент, я помню, что было дикое желание, дикая самоотдача, и также Этери Георгиевна требовала и от нас, спортсменов, стопроцентной самоотдачи.

— Именно командная работа в “Хрустальном”?

— Там да, три человека, и там нет какого-то разделения, что один тренирует это, другой — это, третий — это. Нет, это работа командная, все делается сообща.

— В одном из интервью после работы в “Хрустальном” вы сказали, что одно из качеств, которому научила вас Тутберидзе, это перебарывать себя. Можете расшифровать, что это значит?

— В последние годы каких только эпитетов и комплиментов ни говорят про Этери Георгиевну, но тут абсолютно, то, что я почувствовал, что у нее есть качество, которое встречается редко у кого — дар убеждения. Она умеет сказать, чтобы меня это убеждало и я ей верил. Как в системе Станиславского — вот актер играет, и ты ему веришь. А бывает, что тренер или хореограф может говорить, а ты смотришь и думаешь: вы чего пургу несете?

— Какими словами она говорила, что вы ей верили?

— Человеческими, простыми. Нет каких-то высокопарных фраз. Важен взгляд, важна подача, а слова могут быть абсолютно разными.

— Да, Этери Георгиевна может взглянуть так…

— В этом и заключается, мне кажется, работа на результат, тут нет “простите, Ваше сиятельство”. Тогда это не результат.

— Это могло сыграть на контрасте с тем, что до этого в том числе от федерации были упреки в ваш адрес по поводу лени, того, что вы не дорабатываете? И тут вы как раз пришли к Тутберидзе, которая, как вы сказали, заставила и научила вас перебарывать себя. Это как раз перебарывать ту лень, в которой обвиняла вас федерация, или все-таки самого себя в какие-то моменты?

— Прежде всего, наверное, то, что меня обвиняли, я к этому сейчас отношусь вообще с юмором (улыбается).

— Но это достаточно серьезные обвинения в адрес спортсмена.

— Воровать не воровал, убивать не убивал, а то, что там где-то не дорабатывал, ну, у нас все дорабатывают? Не все дорабатывают. Понятно, что смотреть нужно прежде всего на самого себя.

Когда я попал в группу к Тутберидзе, мне было то ли 26 лет, то ли 25 — довольно-таки серьезный возраст, мне уже говорили, что это закат, пора заканчивать. Так тем-то и интересен был этот внутренний вызов, и спасибо Этери Георгиевне, что она согласилась помочь. В принципе, это был такой вызов своего рода.

— Можно сказать, что период работы с Тутберидзе — самый эффективный в вашей карьере?

— Один из самых эффективных. В каком-то интервью я случайно наткнулся глазами на красивое: эпоха ренессанса у Сергея Воронова. Хорошо, пусть будет так (улыбается).

Арутюнян, Урманов, Морозов

— Один из. А второй?

— Ну, не только второй. Во-первых, Урманов, у которого я провел шесть лет. С Алексеем Евгеньевичем я вообще стал каким-то более или менее известным фигуристом, потому что и юниорские соревнования — и медали чемпионатов мира, и этапов Гран-при, и на взрослом уровне — и чемпионаты России, и этапы Гран-при. Этот отрезок что, вырезать? Нет, он был. Он был сложный, но интересный.

Каждый тренер, сколько их было у меня, — наверное, мало кто может похвастаться, у кого будет больше список тренеров…

— Шесть, семь?

— Да больше, наверное.

— Арутюнян, Урманов…

— Это мы называем известные личности (улыбается). А были какие-то не то что менее известные, но люди, у которых, так скажем, не было таких выдающихся результатов, как у них.

Я никогда не задавался этим счетом, но от каждого абсолютно человека, не только тренера, можно брать что-то. В каждом человеке есть что-то хорошее.

— Вы начинали до Урманова работать с Арутюняном, и вроде все удачно складывалось до момента его отъезда в США. Называя Арутюняна фанатичным тренером, фантастически преданным своему делу, почему не поехали за ним в США?

— Давайте посмотрим, во-первых, какой это год был. Это был 2001-й, на тот момент мне было 13 лет. Грубо говоря, поехать одному, с мамой — это нереально по финансам, и вообще никак. Эта история даже не рассматривалась. Да и потом, на том уровне где бы я там выступал? За что бы я выступал? На что бы я там жил, существовал? Эта история была просто сразу закрыта и нереальна.

Да, очень тяжело переживал, что Рафаэл Владимирович эмигрировал, но было понятно, что человека здесь не оценивают так, как его могли бы оценивать. Человек был неординарный. Был, я имею в виду, в России, потому что он и есть, слава богу.

— Мы недавно общались, и у него прям боль и обида в голосе, когда он говорит: “Сколько раз я сюда приезжаю, но Плющенко первый, кто пригласил меня на каток”. То есть ему интересно было бы, но не востребован абсолютно.

— Я думаю, что у Рафаэла Владимировича работы в Америке много и он уже настолько самореализован. Дай бог, чтобы у Натана все сложилось в следующем сезоне. Чего он не выигрывал как тренер? Наверное, все, и такая плеяда у него учеников — чемпионы мира, и Мишель Кван, и Джеффри Баттл, и Мао Асада, и везде у них был виден его почерк.

— Как тренеру найти свой почерк?

— Наверное, верить в себя.

— Какой почерк Сергея Воронова?

— (Смеется) Слушайте, еще года нет как я официально завершил карьеру как спортсмен.

— Какой почерк вам бы хотелось видеть? Размашистый, с какими-то вензелечками, или, наоборот, уверенный, ровный?

— Свой. Чтобы он был не похож ни на какие остальные. Мое мнение, что человеку всегда интересно быть подлинником, а не чьей-то копией.

— Но при этом наверняка же есть кто-то из тренеров, кто нравится своей работой, кто вдохновляет.

— Их много, потому что вот даже мои бывшие наставники — я у каждого какие-то вещи четко подмечаю: что есть у Урманова, что есть у Тутберидзе, что есть у Николая Морозова, что есть у Гончаренко, у Водорезовой. Это все люди, от которых можно и, самое главное, нужно брать.

— С Морозовым же совсем короткий период работы был?

— Ну как, это было с 2010 по 2013-й — три сезона. Но это было на самом деле уникально и неповторимо.

— Вам комфортно было у Морозова?

— Сначала было очень непривычно, потому что, во-первых, были постоянные переезды. Мне хватило одного переезда из Москвы в Санкт-Петербург.

— От Арутюняна к Урманову.

— Да. Ну, не к Урманову — я сначала катался у Галины Кашиной где-то, наверное, два сезона. Честно говоря, тоже интересная была школа (улыбается).

— Чем?

— Где-то школа выживания, где банально ты из собственной трехкомнатной квартиры переезжаешь. Как я вообще уговорил родителей на эту авантюру?

— Москвич, родившийся на Арбате, — и переезд в Санкт-Петербург.

— Да, грубо говоря, из главной столицы в Северную столицу. Зато я выучил, что бордюр — это поребрик, и не водолазка, а бадлон, парадная, а не подъезд (смеется).

Да нет, это абсолютно классный опыт, и я очень благодарен Санкт-Петербургу, что я попал в тот момент, когда плеяда вот этих всех чемпионов была, и, честно говоря, кататься на одном льду с Плющенко — казалось бы, вот у тебя живой пример перед глазами, лучший в мире, что тебе еще нужно? Это, на самом деле, очень вдохновляло, мотивировало. Даже не надо открывать Ютьюб: вот он, живой пример, лучший в мире.

— И Алексей Николаевич тоже рядом.

— Да, безусловно. И когда мы с Кашиной тренировались на льду вместе с Женей, и потом с Урмановым. То есть постоянно перед тобой был яркий пример.

— Как возник вариант с Урмановым?

— Моей маме его посоветовал директор школы, Татьяна Анатольевна Меньшикова. Я на тот момент отсидел три месяца с травмой ноги, вышел, начал потихоньку раскатываться, ну и как-то так непонятно все это было — нога болит… Знаете, как-то все неопределенно было, и на тот момент Татьяна Анатольевна предложила: “А вы не хотите попробовать кататься? Вот Алексей Евгеньевич совсем недавно сам закончил карьеру, и вот начинает тренировать”. У него уже была своя какая-то группа, и олимпийский чемпион не нуждался в каком-то представлении. Вот так все и получилось.

— В какой момент вы поняли, что надо закончить работу с Урмановым?

— Во-первых, олимпийский сезон-2010 был очень волнообразный. Были какие-то хорошие выступления на этапах Гран-при, было хорошее выступление на чемпионате России, потом был полный провал на чемпионате Европы.

— Что тогда случилось?

— Да ничего тогда не случилось, просто вышел и откатался никак.

— Должна же быть какая-то причина.

— Во-первых, это муссировалось: я ехал вторым номером, первым был как раз вернувшийся Женя. Он был, конечно, лидером, а второе место, все мы знаем, что оно обсуждаемо, и я понимал, что чемпионат России вообще ничего не гарантирует, и после него мне тот же Валентин Николаевич Писеев сказал: “Посмотрим, как ты будешь кататься на чемпионате Европы”. Вот он посмотрел (улыбается).

— И отправил Бородулина.

— Да. Мне, конечно, на тот момент было не то что горько и обидно, для меня тогда в Таллине мир просто рухнул! Потому что мне казалось, что это мечта всей жизни.

— Как не сломаться в такой момент?

— Близкие, родные люди помогли. Проходит день, два, три — на тот момент мне было 22 года… Да как-то столько было моментов, мне кажется, в моей карьере, когда можно было сломаться, столько травм было до этого. Я никогда не думал, что даже вот таких каких-то высот добьюсь. Казалось бы, приехал в Питер — как там вообще, среди всех этих звезд, вылезти? Но как-то же вылез!

Я всегда как-то был в себе уверен, особенно на стартах, притом что всегда все говорили, что я на тренировке не делаю прыжки — это было, но на старте почему-то я выходил и вот эта внутренняя спортивная наглость, самоуверенность мне всегда помогала.

— И случился чемпионат Европы.

— Да. И вот там осечка произошла (улыбается).

О ситуации с поездкой на Олимпийские игры в Сочи

— Но все равно ведь Олимпийские игры для каждого спортсмена, наверное, главная цель в карьере.

— Абсолютно. Но я бы сделал ремарку: на тот момент очень правильную Урманов сказал фразу, я ее понял не сразу, но он очень правильную вещь сказал: “А ты на что там рассчитывал, на Олимпийских играх в Ванкувере?”

Со мной многие не согласятся, но на Олимпийских играх есть первое, второе и третье место. Все остальное — это участники. Я понимаю, что нужно выпрыгнуть из штанов, чтобы стать четвертым на Олимпийских играх в мужском одиночном катании, но фактически на твою жизнь это кардинальным образом не повлияет. Либо ты призер Олимпийских игр…

— Либо у тебя остается на память аккредитация.

— Да.

— Но у вас же есть на память, кстати, аккредитация?

— Да, сочинская (улыбается).

— Немножко разные ситуации же.

— Да-да-да.

— Кто вам ее вручил-то?

— Сочинскую? Человек из федерации (смеется).

— Которого вы встретили в министерстве спорта?

— В федерации фигурного катания на Лужнецкой набережной. Я не помню, где ее вручили мне, но это было комично.

— Спустя сколько, несколько месяцев?

— Я уже не помню. Наверное.

— И потом уже подстраховались перед Пхенчханом, что катаетесь ради собственного удовольствия, чтобы уже не разочаровываться, да?

— (Смеется) Ну, это все тоже определенный самообман. Когда ты на высоком уровне — да, ты где-то в свое удовольствие, ты стал старше, ты стал мудрее, но…

— Вот смотрите, вы стали старше, вы стали мудрее. Сочи, накануне старта одиночников, уже после команды, вам с утра звонят и говорят, что сейчас пришлют билет, а вечером выясняется, что ничего не пришлют и вы никуда не едете.

— Об этой истории вы и у Максима спрашивали. Все мы знаем эту историю, что один был участник в командном выступлении.

— Я просто к тому, что реально вам позвонили и сказали, да, что пришлют билет, что вы едете в Сочи?

— Во-первых, мне позвонила Этери Георгиевна, которая была с Юлией Липницкой на командном турнире, и сказала: “Готовься, может быть такой вариант”.

— И тут крылья вырастают? Ты понимаешь, что есть шанс выступить на домашней Олимпиаде.

— Конечно, это такие эмоции непередаваемые, потому что, казалось бы, все уже, поехал Евгений Плющенко, а тут такая какая-то возможность, вроде как. Все это, когда какие-то такие чемоданные настроения, то да, то нет, оно… Понимаете, пока ты не окажешься на льду, на шестиминутной разминке, какие-то гарантии — ну, смешно! Конечно, это было. Это вдохновило? Да, вдохновило.

— А потом прибило?

— Да нет, я не могу сказать, что это как-то меня прибило уж прям сильно. Я, скорее, это уже расценивал как какой-то бонус: будет — хорошо, не случилось — ну, не случилось.

— Если возвращаться к вопросу Урманова, на что бы вы рассчитывали в Сочи?

— Могу сказать прямо, что вот эти прикидки — дело неблагодарное. Мог я там откататься хорошо? Мог. Мог, извините, навалять? Тоже мог.

На что бы я мог рассчитывать при хорошем прокате в личном первенстве? Третий был, царство ему небесное, Денис Тен. Мог бы с ним посоперничать? Наверное, мог. Но и слава богу, что Денис Тен взял эту медаль, и слава богу, что он все эти медали свои взял. На мой век, я думаю, еще — я все-таки надеюсь и верю, что уже в другом амплуа, — хватит медалей. А вот человека уже не вернуть.

— Когда вы выходили на прокаты с программой, которую он поставил, эмоционально тяжело было?

— Очень, потому что я как-то это все глубоко воспринял, и для меня вообще вот эта несправедливость, как мне кажется — то есть талантливый человек, талантливый спортсмен, талантливая личность, и вот так. Ты думаешь, что все какие-то житейские проблемы — это разве проблемы? Ребят, закройте рот. Вот это трагедия, все остальное пустяки.

— Какой турнир из тех, который принес или победу, или просто медаль, вы для себя считаете главным?

— Такого нет, потому что каждый турнир, наверное, это как маленькая жизнь. Лично для меня всегда так было.

— Ну, условно, серебро на чемпионате Европы или финал Гран-при?

— Серебро на Европе — там своя была какая-то история, Финал Гран-при — тоже своя. Какие-то моменты все равно остаются в воспоминаниях, на каждом турнире какие-то более яркие, какие-то менее яркие. Где-то какие-то курьезы были, где-то какие-то ситуации. На каждом турнире ты какую-то маленькую жизнь проживаешь.

— От какого турнира больше тепла в воспоминаниях?

— Всегда, наверное, было интересно, приятно, тепло выступать в России. С одной стороны, было очень приятно, когда наша публика, потому что, мне кажется, у нас и в Японии самая теплая и приятная публика, но и настолько же было всегда тяжело в России морально.

— Вы про чемпионат России или про Гран-при?

— Вообще про все турниры, независимо от того, международные это турниры или внутренние.

— Шестнадцать чемпионатов России?

— (Смеется) Не считал. Нет, наверное…

— Больше?

— Я не помню. Кто-то из ваших коллег как-то сказал, сколько. Не буду врать.

— Мне кажется, что больше ни у кого не было точно.

— Ну, хорошо. Вот, типа, прокатался (улыбается). У меня не было этой самоцели.

— Когда впервые выиграли чемпионат России…

— Это было круто! Я это помню до сих пор. Во-первых, это было в Санкт-Петербурге.

— Кого обыграли?

— Там, по-моему, вторым был Андрей Лутай, а третьего я сейчас даже не вспомню. Это был 2008-й, или даже 2007-й. Явно давно (смеется).

Трудности профессии и помощь психолога

— Почему в России мало кто докатывает до 30 лет и старше? Ведь в мужском одиночном катании, по сути, вы, Женя и Костя, а, в основном, заканчивают достаточно быстро. В чем причина?

— Не знаю, это надо спросить у ребят. Не знаю. Травмы, наверное, нет мотивации.

— У вас тоже травмы были.

— Я не знаю тогда. Я за себя могу сказать, за других — нет.

— Что вами двигало, что до 32-х докатали?

— Прежде всего желание и любовь к этому виду спорта. Мне просто реально всегда нравилось кататься. Я прям тащился от этого.

Не могу сказать, что я, например, когда-то мог подумать: фу, этот каток, это фигурное катание… Нет, конечно, бывает, когда у тебя какие-то загоны на тренировках, ты можешь подумать— да пошло это все!

— Часто такое было?

— Ну, работа нервная, конечно. А как, все всегда классно? Нет, конечно (улыбается). Что тяжелое в нашем виде спорта — это уметь сохранять лицо. Ты не можешь, как в футболе, где если тебя задели, ты можешь симулировать, поваляться на поле, к тебе подбегут врачи, заморозят, еще что-то — у нас если ты вышел на 2.50 и 4.10, то будь любезен откатать. Болит у тебя, упал ты, еще что-то — неважно. Это, мне кажется, довольно-таки сложная задача.

— В какой момент решили поработать с психологом?

— Это было, во-первых, предложение Урманова. Я сначала это воспринял: “Что, с психологом?! А в психбольницу мне не надо обратиться?” Юношеская такая глупость была.

— Вы работали раз в неделю?

— Да. Это было интересно с той точки зрения, что это было такое переключение очень правильное. Не то что ты приходишь, тебя сажают, лампу тебе, как в гестапо, в лицо, и говорят: “Ты должен так!” Это все чушь и миф, все совсем по-другому, и на самом деле это очень даже полезно иногда — просто даже прийти и человеку рассказать свой день.

— Выговориться.

— Да. Обнулиться, скажем так.

— Сколько лет проработали?

— Если говорить в целом, то, наверное, до конца своей спортивной карьеры. Да и сейчас, в принципе, мы больше, так скажем, как, наверное, добрые знакомые — всегда могу позвонить и не то что спросить совета, но всегда звоню и спрашиваю, как на охоту съездили.

— Получается, лет 15?

— С 2007 года. Это знакомство уже на уровне не приятельских отношений, все-таки разница в возрасте довольно большая, но, поверьте, я и не профессиональные вопросы могу спокойно обсудить с человеком, а какого-нибудь личного характера. Абсолютно у меня из-за этого не возникнет неловкости.

— У вас с психологом были знаки, которыми вы обменивались, и вы давали понять, что вы контролируете себя и свои эмоции, когда выходили на старт.

— (Смеется) Да, это было, но, во-первых, это все, опять же, так сказано или написано… На самом деле, все гениальное просто. Не было такого, что я показывал руками какие-то знаки. Есть просто самоконтроль, человек может банально, я не знаю, потереть нос. Это обычные житейские вещи, а не то что: “Я — нормально”.

— У нас мало кто из спортсменов открыто говорит о том, что работает и что это действительно помогает. Не знаю, почему.

— Как мне кажется, открытая позиция — сильная позиция сильного человека. А то, что все занимаются и боятся об этом сказать — ну, ребят… А вы знаете, что на Западе никто этого не скрывает? Все, наоборот, говорят, что занимаются с психоаналитиком, с психологом, еще с кем-то.

У нас просто пытаются все скрыть и зачистить, подчистить. Но в этом, мне кажется, нет ничего плохого. Ты платишь деньги, ты занимаешься с человеком — это нормальная ситуация. А у нас это воспринимается, что ты ходишь к психиатру. Да даже поход к психиатру, мне кажется, если человек следит за своим здоровьем, за своим психическим состоянием — это не есть плохо.

— Все тренеры принимали вашу работу с психологом?

— Я как-то когда катался, не выставлял это: “ вы знаете, я работаю”. Есть результат, мы работаем в команде — я мог сказать, и многие спокойно на это реагировали. Работаешь и работаешь, главное, чтобы тебе комфортно было. Не было такого: “Ты что, больной?” Все были здравые, адекватные люди, поэтому я не могу сказать, что кто-то был вот прям категорически против.

— Какой момент психологически был самый сложный в карьере, когда как раз помогла эта работа?

— Тот же, наверное, Ванкувер. Во-первых, был возраст такой, 22 года, когда есть не юношеский уже, но максимализм. Наверное, тогда, потому что во все остальные моменты, уже в 26, в 28, в 30 немножко через другую призму смотришь на это. Как-то все спокойней воспринималось.

"Плющенко производил сильное впечатление"

— Вам довелось покататься и посоревноваться с несколькими поколениями, так уж получилось. Кто из соперников производил самое сильное впечатление? С кем было интереснее всего, на кого было интересно смотреть?

— Наверное, Плющенко. Он реально производил сильное впечатление. Там банальные тоже были приемы, это было интересно. Это был, во-первых, сильный ход.

— Какие?

— Когда, допустим, чемпионат России, все собираются, все же приходят, смотрят — что, кто, как. Выходит Женя с Алексеем Николаевичем, катается 15 минут вместо 35, делает все и просто уходит. А там народ, у нас же тоже бывает, что многие приходят и начинают, короли тренировок, показывать себя, расплескивать, а тут просто все, по-деловому, тихо, спокойно, без всякой шумихи: сделал за 15 минут и ушел. Мне кажется, было иногда и меньше. Мало шума, а психологический момент очень сильный. Это может понять только тот, кто это видел.

— Если сейчас оглядываться назад, довольны тем, что мама в свое время послушала свою подругу?

— Конечно. Когда ты с четырех лет на льду, как могла бы сложиться жизнь, тем более в 91-м году — не мне вам рассказывать, какие были годы. Могло бы вообще быть все по-другому: мог просто учиться, а мог…

— Пойти в бандиты.

— (Смеется) Даже не в бандиты, наверное, мог пойти пиво пить, причем в больших количествах. Не знаю, наркотики — то есть пойти туда, вниз совсем. Могло так быть? Да влегкую!

— Я так понимаю, что свою мечту, которую в 2019 году вы озвучили, вы реализовали — мотоцикл научились водить?

— Научиться научился, да, но пока не езжу.

— Когда планируете?

— Когда, наверное, я сам созрею. Это, все-таки, как мне кажется, ответственный шаг, это не просто так, что шлем нацепил, как мне поначалу казалось, ручку выжал до упора и понесся. Все-таки, к сожалению, второй и третьей жизни нет — жизнь одна и ее надо ценить, какая бы она ни была.

— То есть в определенной степени это как страх выхода на лед? Одно дело тренировка, а другое — соревнование. Так и здесь, с мотоциклом, определенный барьер?

— Просто, как мне кажется, если на льду ты можешь ошибиться, то здесь нежелательно. Второй попытки иногда может и не быть. Да и потом, это, кстати, тоже серьезный выход адреналина (улыбается).

О планах на будущее

— Если получается, что в определенной степени мечта 2019 года реализована, то какая мечта у Сергея Воронова в этом году?

— Наверное, мечта вообще на ближайшее какое-то будущее, а может быть, и не ближайшее — реализоваться уже как тренер. Это не мечта, а желание. Желание что-то передать из того, что я взял от своих тренеров, чтобы другие ребята это использовали. И чтобы это было реально на пользу, чтобы у этих ребят получились высокие результаты.

— Сейчас, оказавшись на распутье, без работы, не перекладывая ни на кого ответственность, по сути, для вас настало время принятия серьезных решений.

— Да нет, во-первых, первое мое серьезное решение было за последнее время, это то, что я завершил карьеру. Четко для себя понял, что я ее завершил.

— Хотя могли еще покататься.

— Это было бы глупо. Я вам честно скажу, это было бы глупо, неумно, и, в принципе, то, что я хотел, я все себе доказал. Дальше сложилось сотрудничество с Тарасовой/Морозовым, а сейчас, опять же, есть время, когда ты сам с собой рассуждаешь, берешь четко ответственность за себя на себя, чтобы двигаться дальше, двигаться в мире фигурного катания по своему пути. Не по чьему-то, кто тебе показывает, указывает, или на кого-то перекладывая ответственность, а именно сам.

— Знаю, что вы смотрели некоторые выпуски, но наверняка в комментарии не заходили. Ваша фамилия — одна из самых часто называемых с просьбой позвать вас в эфир, то есть у вас достаточно большая армия поклонников, которая пишет: “Василий, позовите Воронова”. Болельщикам, которые по вам скучают, что можете сказать? Где вас можно увидеть?

— Во-первых, болельщикам, которые всю мою карьеру или большую часть карьеры за меня болели, хотелось бы прежде всего еще раз сказать большое спасибо, потому что я какие-то вещи, конечно, вижу, читаю и замечаю. От того, что я на каждом углу не кричу и какие-то вещи не говорю, это не значит, что я ничего не вижу. Я все прекрасно вижу.

Я не слепой и все замечаю. Людей, которые переживают, я вижу. Большинство людей я вижу, искренних, которые искренне переживают. Не тех, которые переживают только тогда, когда ты где-то там, наверху, с медалью, а именно настоящих болельщиков, которые с тобой и в радости, и в печали, и в неудачах, и в удачах. Им хочется сказать огромное человеческое спасибо, потому что без этой человеческой подпитки много чего бы не было.

— Так где можно увидеть Сергея Воронова?

— В этом сезоне меня, наверное, созерцали кусочками где-то у бортика либо в зоне Kiss&Cry.

— Я к тому, что — какие-то шоу, показательные выступления?

— Шоу пока нет, потому что сейчас с этим вообще, я так понимаю, сложно, да и все-таки я бы, наверное, больше хотел бы именно как тренер работать, потому что целостная работа, и работа интересная. Работа на перспективу. Это то, чем бы я хотел заниматься, то, где я хотел бы себя реализовать.