Владислав Сурков посвятил себе небольшой прозаический отрывок, из которого следует, что нормальным он не считал себя сам начиная с раннего детства, а также что нормальным его не считали и окружающие, что позволило Владиславу Суркову чувствовать себя свободным не только в глазах окружающих, но даже в своих собственных.
Так что самоназвание рязанского школьного подполья почти прямо указывало на его антикоммунистические устремления. И это во времена, когда советский коммунизм был в самом соку, наслаждаясь своими сверхдержавностью и непоколебимостью. Сколько хватало глаз и воображения, справа и слева, сзади и спереди громоздился один сплошной, необъятный и непроходимый развитой социализм как первая стадия обетованного коммунизма.
А тут «Гусанос». На что они, эти черви, надеялись? Вернее, мы. Потому что первым червем был мой одноклассник Андрей, а вторым червем был, собственно, я сам.
Да, кажется, не надеялись. А просто были уверены. Ведь наш антикоммунизм не был результатом мучительных сомнений и раздумий, вычислений и сравнительного анализа мировых политических систем. Он не был выстрадан, потому что мы не страдали и, главное, страдать не собирались. Что было несовместимо с системой, культивировавшей жертвенность, трактовавшей привычку к лишениям как патриотизм и гражданскую доблесть.
Просто мы считали наш тогдашний строй противоестественным и смешным, не укладывающимся в голове и, следовательно, невозможным.
Мы не были теоретиками и мечтателями. Мы действовали. У нас имелись самодельные удостоверения. ))) Мы пытались — абсолютно, кстати, безуспешно — вербовать сторонников. Мы устраивали протестные акции.
Например, был ночной митинг перед горисполкомом с плакатом «Коммунизма не бывает». Почему ночной? Город наш небольшой, ночью улицы безлюдны. Так что нас никто не увидел. И поэтому не наказал.
Но были и открытые выступления, спонтанные. Однажды из Рязани прибыло с инспекцией большое партийное начальство. На лимузине «Чайка». Школьников отправили чистить лед и снег возле бордюров на улицу, по которой должен был проехать кортеж с областным и местным руководством. Хотели, видимо, показать трудолюбие и покорность подрастающего поколения.
И вот «Чайка» и несколько черных «Волг» показались из-за поворота. Андрей и я бросили лопаты, выбежали на середину дороги, навстречу членовозам, и, когда они с нами поравнялись, мы, пародируя «лояльность», карикатурно изображая «крепостных», сорвали с себя шапки, с силой бросили их на грязный асфальт и отвесили несколько энергичных земных поклонов проезжающим «господам».
На этот раз нас, конечно, заметили. Вызвали к директору школы.
— Ты ненормальный, — то ли спрашивал, то ли утверждал директор.
— Что ты улыбаешься? — заводился он, когда я молча улыбался в ответ. А что я мог ему сказать? На каком языке? Я молчал не только потому, что был «подпольщиком», но и потому, что он бы все равно не понял. А не улыбаться не мог, весело же.
Нам в итоге ничего не было. Придраться оказалось трудно.
Во-первых, а что такого плохого мы сделали? Это же формально был не бунт, а, наоборот, поклон. Во-вторых, времена были не самые суровые. Давали шанс. Убивали не всех и не сразу. Зачем? Ведь директор прав: я и мой товарищ были ненормальные. Нас таких было только двое. Отдельно взятых. На весь класс. На всю школу. На весь город.
Два — это даже не меньшинство. Это ничто. Отклонение без влияния. Все остальные были вообще другими. Они были «за». Или не против. Или казались. И это было нормально. А против — ненормально.