Станислав Холопов, главный редактор
— А чья это работа?
— Молодой художник. Никита Пичугин…
— Как называется?
— Минуточку, посмотрю… «Грибное место»…
Реклама
Маленький этюд на холсте внезапно «закрыл» стену. Соседние работы «исчезли». «Грибное место» сразу бросилось мне в глаза. Ударило по нервам. Очаровало. Хотелось стоять и смотреть на него. Всего двумя крупными мазками мастер передал гамму настроений и запахов. Одинокая ель на фоне ранней осени, ощущение утренней свежести, солнечной легкости и хрупкой простоты жизни. Сразу вспомнился отец, напряженно идущий с корзиной по чаисскому лесу. Однажды ему и маме крупно повезло. На выходе из села их «встретила» бескрайняя поляна белых груздей. Чудесный урожай не уместился в три огромные корзины. Отец дважды возвращался в однушку моей бабашки Лукерьи Павловны Тихоновой сгружать на деревянный пол тронутые утренней росой грузди.
«Надо же, какой шедевр! Саранск еще жив…» — думал я, глядя на ставшую откровением великолепную работу. Казалось, только что отец покинул это грибное место, а примятая трава еще помнит отпечатки его коротких резиновых сапожек.
— Сколько стоит? — на всякий случай уточнил я у смотрительницы музейного магазинчика, хотя денег у меня при себе не оказалось.
Я вышел из музея под холодное солнце. Город ежился от ощущения близкой осени. Бродячий пес чесал через дорогу. Редкие голуби крутились в музейном скверике. Голубые ели тихо теряли шишки. «Пичугин», — крутилось в голове. Август 2011-го дышал каштанами и антоновкой. Вернулся я в магазин за работой через неделю, когда с трудом наскреб 15 тысяч, но…
— «Грибное место» продано… — расстроила меня вежливая и внимательная смотрительница. — Не желаете чего-нибудь другого? Есть отличная работа Степана Короткова. Прекрасно чувствует свет. Или вот Юрий Дырин. Сильный натюрморт Олега Павликова…
— Нет… Буду искать Пичугина… Как его имя?
— Никита. Сын художника. Талантливый парень. Крайне редко отдает нам свои работы на продажу… Больше работает с Москвой.
— Никита Пичугин — явление, — уверенно заявил я.
— У каждого свое мнение, — не стала полемизировать мудрая женщина. — А вы заходите…
В магазин, что работал при Музее имени Эрьзи, я забрел случайно. Он какой-то безнадеги. Вернувшись в 2006 году из Москвы в Саранск, я сильно скучал по Белокаменной. За несколько лет вынужденной эмиграции я привык к огромному мегаполису. Научился пользоваться его достоинствами и не замечать недостатки. Открыл для себя Третьяковскую галерею, Пушкинский музей, «манежку», где проходили фотовыставки. Наслаждался тем, что меня всегда интересовало и волновало с детства — картины, фотографии, скульптура, книги…
Детство… Стены родительской двушки на Ботевградской смотрелись бедновато. Их оживляли мой детсадовский редкозубо-улыбчивый снимок, фото бережно державшего в руках белого голубя космонавта Юрия Гагарина и репродукция картины Ивана Шишкина «Утро в сосновом лесу». Спустя годы я узнал, что к хранящейся в Третьяковской галерее работе имеет непосредственное отношение земляк мамы — пензенский живописец Константин Савицкий. Что стало приятным открытием.
В детстве я любил заходить с мамой в маленький и уютный магазин «Искусство». Он играл красками напротив трехэтажного универмага на Пролетарской. Огромные листы ватмана, картины, мольберты… Говорят, там продавались работы Федота Сычкова. Но далеко не каждый житель Саранска мог выложить тысячу-другую за шедевр уроженца Кочелаева… В основном творения мастера висели в квартирах всемогущей партноменклатуры. Чаще они доставались элите в качестве подарков. В конце 1990-х агрессивный интерес к картинам Сычкова начал проявлять пришедший к власти в Мордовии Николай Меркушкин.
— Денег у нас с отцом на Сычкова не было. Не те заработки. Я как инженер-экономист получала 125 рублей плюс премия. Слава — больше. Один только оклад 145 рублей! И это без выплат за рационализаторские предложения. Все-таки он был мастером высшего разряда, — улыбается мама. — Цены на картины нас шокировали. Бутылка молока тогда стоила 28 копеек, а водки — самая ходовая советская валюта — 2 рубля 50 копеек. Мы покупали тебе недорогие акварельные краски и пастель. Помню, ты подолгу «зависал» возле стеклянной витрины. Внимательно рассматривал баночки, кисточки, карандаши. А дома охотно калякал-малякал в альбоме.
Художественного таланта у меня не обнаружилось, зато привилась любовь к живописи, подогреваемая увлеченным фотоделом отцом. Присматриваться к картинам художников я стал в начале 1990-х, когда возглавил «Столицу С». В газете как-то само собой образовался Отдел душевных искусств, в котором зажигали Владимир Сизганов и Сергей Аверкин. Золотые перья ОДИ обошли все творческие мастерские, открывая читателям современников — Владимира Карасева, Степана Короткова, Александра Дымкова, Людмилу Колчанову, Юрия Дырина… «Я тем живей, тем длительней в огне…» — так называлась одна из зарисовок Аверкина о талантливейшем и рано ушедшем в мир иной Анатолии Мисюре. «Он нигде и никогда не учился быть художником. В жизни не было даже захудалого учителя. Его среда — обычные парни, неискушенные ни в литературе, ни в живописи. Поколение, чья юность пришлась на подъем «конторского» движения», — сообщал Сизганов о самородке Викторе Сафонкине, ныне живущем и работающим в Праге.
«Столичка» публиковала потрясающие материалы о художниках, писателях, поэтах, актерах. Так обильно и мощно по культуре не работала ни одна мордовская редакция, но все равно газету называли криминальной. Из-за броских заголовков на обложке и раздиравших сознание фотографий. «Для нас, молодых художников, «Столица С» была родным домом, — по другому вспоминает то время Людмила Колчанова-Нарбекова, ныне — директор Музея имени Эрьзи. — Каждый раз после выставок мы веселой компанией приходили в редакцию. Пили чай, делились впечатлениями. Хорошее время… Душевное…» Иногда газета даже что-то приобретала у них. Куда делись работы — не знаю. После событий 1998-го я меньше всего думал о творчестве и больше о выживании.
Культурную жизнь Саранска дополняла известная горожанка Светлана Караваева, открывшая на первом этаже многоэтажки на Богдана Хмельницкого что-то вроде галереи. Ее звали салоном мадам Караваевой. Активная женщина пыталась соединить творчество и бизнес, приглашая на творческие вечера художников, поэтов, писателей, музыкантов и предпринимателей. В качестве «нового русского» на собраниях мелькал Шамиль Бикмаев. Мужчина громогласно заявлял о себе как о меценате, покровителе искусств. Убеждал ту же Караваеву в желании сделать из Саранска художественную столицу России. Идея обвалилась, как старый унитаз с укрепленным чуть ли не под потолком смывным бачком. Со скрежетом и дурно пахнувшими осколками. Бикмаев каким-то образом овладел помещением салона. Сейчас там цветет и пахнет сетевой парфюмерный магазин. Бикмаев получает с него каждый месяц сотни тысяч рублей. О культурной столице больше не вспоминает.
По Саранску ходила еще такая байка. Добрый градоначальник Иван Ненюков пошел навстречу бедствующим художником и разрешил им продавать картинки на спуске к Пушкинскому парку. Не прошло и недели, как на горизонте творческих людей «нарисовались» парни в широких костюмах «Адидас». «Слышь, — обратились к живописцам обутые в черные ботинки с тупыми носами уличные авторитеты. — Это наша территория. Так что платить будете. За место». «Как платить?!» — удивились художники. «Желательно молча. Обратитесь к ментам — хату спалим, порежем», — обрисовали перспективы скуластые молодчики и отвалили «решать вопросы», недовольно покачивая черными кепками. За помощью мастера культуры обратились к единственному в истории Мордовии Народному художнику России Владимиру Илюхину. Фронтовик подумал. Надел пиджак с орденом Красной Звезды, который получил за взятие польского городка Шидлув, и медалью «За боевые заслуги» и отправился к знакомому предпринимателю Рифату Манерову. Тот вроде когда-то проявлял интерес к его творчеству. Известного в Саранске бизнесмена участник штурма Берлина застал в пропахшем потом боксерском зале Дворца спорта на Полежаева. Манеров вроде как выслушал ветерана и пообещал решить вопрос. Но поставил условие.
— Вы мне вот что, — как бы сказал Рифат. — Нарисуйте на стене спортзала боксеров…
— Как нарисовать?
— Маслом… Лестницу дам. А вы как хотели? За все в этой жизни надо платить…
Потоптался Илюхин, глянул на свой орден Красной Звезды, осознал, что прежние заслуги в новой России не котируются, и ушел. А братва продолжила «прессовать» творческую интеллигенцию… Какая уж тут культурная столица?!
Вернувшись в 2006-м в Саранск, я вел затворнический образ жизни. Отношения с местными художниками для меня остались в далеком прошлом. Кто-то из них уехал из страны, кто-то ушел из жизни. Более удачливые пересели в кресла директоров-начальников. Я же остался тем, кем и был — редактором… Так что общих тем у нас уже не было…
К тому же многие считали, я так и живу в Москве. И искренне удивлялись, видя меня переходящим проспект Ленина. «А ты че так несолидно? — звонили они на мобильный. — Пешком ходишь… А где машина? Где охрана?» «Пешком полезно пройтись, — огрызался я. — Это вам, большим людям, геморрой не дает покоя…»
Культурная жизнь в тот момент вступила в финно-угорскую фазу. При поддержке Николая Меркушкина крикливо «зазвучал» так называемый этнофутуризм. Художники стремились понравиться великому руководителю и все охотнее тратили время, краски и способности на языческие полотна, мечтая о медалях, грамотах и званиях.
В году так в 2005-м я случайно оказался на одной такой выставке. Она проходила в московском Доме национальностей на Басманной, где находился последний — финальный — офис возглавляемой мной газеты «Куранты».
— Станислав, — позвонил мне как-то полпред Мордовии в Москве Виктор Чиндяскин. — Ты же любишь живопись?
— Смотря какую, Виктор Иванович.
— Например, Юры Дырина… Есть такой художник. Слышал, наверное… У Юры будет выставка в Доме национальностей. Это на Басманной.
— Я знаю, где это, Виктор Иванович. Я как раз в этом здании нахожусь.
— Тогда еще проще. Пройдет выставка с перформансом. На втором этаже. Мы тебя приглашаем. Заодно напишешь… Для «Столицы С»…
— Отчего ж не написать, если будет о чем…
В Дом национальностей можно было попасть только по пропускам. Огромное здание обычно пустовало. «Не самое лучшее место для выставки», — прикинул я, готовясь к эпохальному событию.
Он случилось в одном из просторных кабинетов. На открытие явился один из заместителей директора Дома. «Обязали», — читалось на лице чиновника. По стенам развесили картины Дырина. На полу мелом начертили круг. Очередей, как на выставке Степана Эрьзи в 1954 году на Кузнецком Мосту, не наблюдалось. Все гости редкой шеренгой выстроились вдоль одной стены. Художник Юрий Дырин зажег свечу. Походил с ней вокруг белого круга, что-то побормотал и поставил символ чего-то национального в центр. Кто-то неуверенно захлопал. «Выставка открыта», — облегченно вздохнул Чиндяскин. Для приличия мы еще некоторое время постояли, наблюдая за слабым огоньком. Затем кто-то его потушил. Все вышли в коридор. Позвали охранника. Он закрыл кабинет и ушел, играя связкой ключей. Отмечать открытие выставки и ее быстрое закрытие мордовская диаспора отправилась в здание постпредства на Образцова. А я поднялся в офис «Курантов». Я уже давно ничему не удивлялся и отнесся к увиденному со спокойным юмором. Показуха основательно вросла в мордовскую действительность. Почти все делалось для галочки. Все, кроме тотального «освоения денег». В интересах узкой, но могучей кучки…
— Знаем мы вашего Меркушкина, — рассказывали мне пензенские галеристы. — Он с нашим Кузьмичем дружит (так они величали губернатора Пензенской области Василия Кузьмича Бочкарева). Зашел он как-то к нам. С огромной свитой — чиновники, охранники. Походил, посмотрел, приценился, а потом громко так молвил: «В Мордовии художники лучше ваших…» Мы обалдели…
— Вы еще не в курсе, но Николай Иванович лучше всех в мире разбирается не только в живописи, но и в сельском хозяйстве, строительстве, архитектуре, журналистике, книгоиздании, эстраде, футболе, финансах, морской истории и прочая, прочая, прочая, — нисколько не удивился я байке.
А после переезда в 2012 году уроженца Новых Верхисс в Самару я убедился, что еще ему нет равных в вопросах освоения космоса и беспощадной борьбы с американским Госдепом.
И вот август 2011-го перевернул мое представление о саранских художниках. Мне захотелось познакомиться с автором «Грибного места».
— Константин Иванович, — набрал я номер книгоиздателя Константина Шапкарина. — Я совершил открытие.
— Америки? — уточнил историк, много лет честно служивший университету имени Огарева.
В коротких газетных заметках я иногда называл его «замечательным саранским издателем». Поначалу Шапкарин сопротивлялся длинному титулу. Но при этом не краснел. Затем свыкся и однажды заявил, что запатентует бренд «Замечательный саранский издатель Константин Иванович Шапкарин». «Дело за малым, — сурово глянул на меня Костя. — Надо найти семейный герб Шапкариных». Для меня так и остается загадкой, как ему в условиях махровой Мордовии удается делать прекрасные и замечательные книги.
— Нет. Америку я открыл еще в прошлом веке, — ответил я на шутку. — Тут дело посложнее. Вы знакомы с художником Никитой Пичугиным?
— Пичугин, Пичугин, — задумался Шапкарин. — Нет… А где вы его откопали?
— В магазине при Музее имени Эрьзи. Хотел даже купить его небольшой этюд, но меня опередили. Отличная работа!
— Значит, не судьба… — заметил Костя.
На этом обмен мнениями завершился. Но я знал, что теперь Шапкарин не успокоится. Как историку ему всегда были интересны нестандартные и выбивающиеся из стройных рядов «согласия, порядка и созидания» личности. И через неделю Костя мне позвонил.
— Нашел я твоего Пичугина.
— Ну, он не мой…
— Молодой парень. Живет в Саранске. Его отец тоже художник. Телефон тебе сброшу СМС’кой. Звони. Я сказал, что ты его большой поклонник и мечтаешь познакомиться…
— А это удобно?
— Вполне. И даже необходимо, если ты хочешь в Саранске общаться с яркими людьми. Поверь, что в Мордовии таковых немного.
— Я знаю.
— Тогда — вперед.
С этого началось мое знакомство с Никитой и его отцом — Валерием Васильевичем. Я не ожидал, что в Саранске живут и работают мастера столь высокого уровня. Помню, что первая встреча с Никитой получилась настороженной. Он принял меня в своей квартире с высокими потолками и деревянными рамами. Огромные глаза горожанина с историей излучали любопытство. Я же контролировал каждое слово, боясь показаться несведущим в живописи. Дело пошло душевнее, когда выяснилось, что мы оба — кошатники. Его Барсик, показав, кто в доме хозяин, позволил себя погладить. «Барсик распознал в вас родную душу», — улыбнулась супруга и муза художника Ольга. После чего я приобрел первую большую работу Пичугина — «Воскресный день в Коломне». Затем было многое. И хорошее, и печальное. Речь о том — впереди…
Мы стали собираться в уютной мастерской Никиты — на шестом этаже многоэтажки возле Иоанно-Богословского храма. Там — на вершине художественного мира — замечательно обсуждаются любые вопросы. Творчеством Никиты прониклись мои друзья — предприниматель Сан Саныч Егоров, обладающий живописными способностями промышленник и отчасти юрист Женя Алексеевич Черентаев, физик-лирик Сергей Егорович Ермолаев и, конечно же, Константин Иванович Шапкарин… «Левиташечка ты наш, — заглядывает время от времени Евгений в космические глаза Никиты. — Открой секрет, как тебе удается такое творить?»
— Вот, Стас, — делится со мной последними новостями Черентаев. — Едем с Никитой на пленэр. Смотрю со стороны. Стоит возле мольберта мужчина. Машет кистью. Так-сяк! Сяк-так! А потом подходишь, смотришь, а там — невероятная красота! Как вот так происходит?!
— Явление, Женя, — смотрю я на очередной шедевр, — нельзя постичь. Им можно только любоваться. Удивительно, что рядом с нами живет такой художник. Он и делает Саранск городом. Именно он. И такие, как он. А не всякие «созидатели».
— Кофу хошь?! — иногда делает мое саранское утро Никита, цитируя героиню забытого советского фильма «Карнавал». — Заходь! У меня новинка есть. Буду хвалиться…
И я охотно меняю маршрут, не забывая по пути захватить чего-нибудь шоколадного.
— Вот ты спрашиваешь, трудно ли стать художником? — заправляет кофемашину саранский гений. — Мне ведь кем только не приходилось работать. И ювелиром, и кровельщиком… И ночевать в Москве в картонных коробках на Кузнецком Мосту, пока меня не заметили серьезные галеристы. Денег не было даже на дешевую гостиницу. Так что — да. Художником стать трудно. Но гораздо труднее им оставаться. В эпоху, когда каждый прибивающий яйца к брусчатке на Красной площади именует себя творцом. Или когда какой-нибудь «эксперт» морщится: «Ну что там, опять лодочки, березки нарисовали?» Или когда на художественном аукцоне кто-то покупает баночку с дерьмом. Все это уродует мир. Искажает истину… Сбивает настрой мира…
Никита родился в ноябре олимпийского года и любит пасмурную погоду. Когда сыплет мелкий дождь, делая город более контрастным. Я появился на свет в мае и обожаю солнце. Что не мешает художнику писать светлые пейзажи, а мне любоваться его суровым Сорлинеем. Даже интересно, что я напишу о Пигучине в следующий раз. Ведь эта глава больше не о нем. О чем? О том, как я искал смысл существования Саранска.